Старая школа на окраине Сталинграда была заброшенной, будто бы присыпанной пылью, с ободранными стенами и зияющими дырами в крыше. Ни одного целого стекла не осталось в оконных рамах — до единого выбили пулемётные очереди и осколки снарядов. Как только само здание уцелело под непрестанными бомбёжками — загадка. Весь город немцы до основания ещё в сорок втором разрушили, одни руины были, куда ни глянь, а школа, поди ж ты, устояла. Зато теперь, наоборот, город отстроен заново, а про эту школу будто бы позабыли все. Ни сносить, ни строить.
— Левое крыло пропало!
Женщина в строгом сером пальто, стоящая в пустом школьном дворике и из-под ладони смотрящая на запустелое здание, повернулась на голос. К ней, чуть прихрамывая, шёл мужчина в военной форме, с эмблемой артиллерии и капитанскими звёздочками на погонах. Он был немногим старше её, но многим выше — почти на полторы головы. Оба едва ли разменяли четвёртый десяток лет, но вот выглядели гораздо старше, да и выбивающаяся из-под головных уборов седина совсем не молодила. Да и кого после войны удивишь молодыми людьми, поседевшими раньше положенного срока?
— Я говорю, левое крыло разрушено: прямое попадание, — повторил капитан. — Даже воронка до сих пор осталась. А вот правое — наше — вроде бы целое, но с этой стороны плоховато видно из-за деревьев.
— И зачем Верка сказала, чтобы в школе встретились? — удивилась молодая женщина. — Я думала, её тоже отстроили, как город…
— Вот придёт, тогда и спросим. В старой школе старый класс — так, наверное.
– А здесь рябина росла, помнишь? – некстати вспомнилось ей. – Крупные грозди всегда были, так школьники зимой вперёд снегирей обдирали, – она рассеянно улыбнулась, а капитан кивнул: он помнил тоже.
– Пойдём, что ли? – спросил он.
Она кивнула и взяла его под локоть. Не успели они подняться по полуразрушенным ступеням школьного крыльца, как услышали оклик. К ним, порой срываясь на бег, спешила невысокого роста молодая женщина в пальто нараспашку и взлетающими кверху косичками. По этим-то косичкам они и признали Любочку Самохвалову, старосту их класса, активистку и отличницу.
— Ой! — перевела дух та и озорно оглядела бывших своих одноклассников. — Ерохин и Савостина! Как повелось, неразлучны? Здравствуйте вам!
— Ерохин и Ерохина, — с улыбкой поправил капитан. — Здравствуй, Люба. Как поживаешь?
— Ох, Митя! — всплеснула руками та. — Не знаю, как другие, а вот я сразу знала, что вы с Иринкой поженитесь, как только за одну парту в первом классе сели. А ко мне Верка вчера прибежала: встретила Иринку Савостину, надо свидеться всем! Сказала, и дальше бежать, другим новости передать. Ну что, идём?
— Туда? — Ирина заглянула через разбитое стекло входной двери, откуда тянуло мрачным холодом, гнилой ветошью и мокрой известкой. — Может, здесь подождём ребят и посидим в школьном садике? Там беседка красивая… — Ирина запнулась и быстро добавила: — Была.
— Вот и садик тоже «был», — Самохвалова нахмурилась. — Но правое крыло восстановили, там даже занятия младших классов идут. Только сейчас нет никого, один сторож, а уроки пару часов назад закончились.
— А остальное здание вроде бы сносить собираются и новое строить, — рассказывала она, когда они шли по дорожке к крыльцу правого крыла, — но уж когда соберутся, неизвестно. Дядь Ефим! — громко позвала она, костяшками пальцев барабаня в крайнее окошко. — Дядь Ефим!
Заскрежетал засов, и из-за приоткрытой двери показалась голова сторожа.
— Кто это тут шумит? Вот я вас метлой шугану! — сердито пригрозил он, а увидав знакомое лицо, сменил гнев на милость: — Здорово, Любаша! Это кто с тобой?
— Однокашники, дядь Ефим, вот собраться решили…
— И то дело, — важно закивал Ефим, и остроконечная седая борода заходила ходуном. — Зайтить, молодежь, токмо не озорничать, чур, и бутылки не бить!
— Всё шутите, дядь Ефим, — с укоризной сказала Люба, проходя в школу.
— Есть малёх, — крякнул тот довольно и подмигнул шедшей за Самохваловой Ирине.
Сердце Ирины сжалось, едва она переступила порог школы и оказалась в знакомых коридорах: сколько здесь пережито, всего и не упомнить! Митя чутко сжал её ладонь, а Люба тем временем отперла дверь их бывшей классной комнаты и навалилась на неё плечом.
— Рассохлась, — объяснила она, когда Митя пришёл на помощь и дверь со скрипом поддалась. — Ну что, заходи, седьмой класс «А», занимай свои места.
— Ты работаешь в этой школе? — спросила Ирина, когда Люба села на учительское место, и опустилась за первую парту рядом с мужем.
Самохвалова кивнула.
— Как только классы открыли, я и попросилась учительницей. Доверили первоклашек, сейчас уже в четвёртый вместе перешли. Ну, а вы? У обоих-то грудь в орденах и медалях… Неужели и воевали вместе?
— Никак нет, — в шутку отрапортовал Митя, снимая фуражку на стол. — Я в артиллерии, Ирина всю войну в санчасти на передовой. Встретились уже под Берлином, она меня контуженного с поля боя вынесла, вот я после той контузии правым ухом почти не слышу.
Митя рассказывал, а Люба внимательно слушала его и кивала. Её высокий лоб пробороздила тревожная складка: видать, знакомы были такие рассказы, а то и самой не раз доводилось раненых вытаскивать на себе.
— А после войны, как из госпиталя вышел, нас с Ириной в Смоленскую часть определили: помогать восстанавливать город, заводы, дома и дороги. Говорят, даже Сталинград не так разрушен был, как Смоленск. И вот неделю назад вернулись домой, квартиру дали...
Он едва успел договорить, как дверь в класс широко раскрылась, и на пороге появилось сразу трое: рослая красавица Вера Коромыслова, с которой накануне повстречалась Ирина, рыжая, точно лисий хвост, Олька Лёгкая и щуплый, до сих пор похожий на долговязого подростка Андрей Воробьёв.
Когда первая радость встречи немного поутихла, бывший 7 «А» снова сел за свои парты.
— А где же остальные? Кто ещё придёт? — спросила Ирина, обводя взглядом товарищей.
— Да… некому больше приходить, — тихо проговорила Вера, потупив взгляд. — Разве что Юрка, я и ему сказала о встрече, но не придёт он, — она только вздохнула и покачала головой.
— Некому? — глухо переспросил Ерохин.
— Из всего класса только семь человек и осталось, — откликнулся Андрей, нервными пальцами снимая очки с переносицы и краем рубахи протирая стёкла.
– Мы ни про кого не знали, – улыбка исчезла с побледневшего лица Ирины, а четверо товарищей пересели поближе, вокруг их с Митей парты, чувствуя, что последующий рассказ не потерпит громкого голоса.
— Миша с Ваней вместе воевали, одновременно на них похоронки и пришли, — начала Люба. — В сентябре сорок первого в одном танке сгорели. Миру Хейфец вместе с семьёй в деревне под Сталинградом в сорок втором расстреляли: вынюхали, сволочи, что соседи еврейскую семью прячут в погребе, прямо в погребе и расстреляли, и хозяев дома следом, чтоб другим неповадно было… Сестёр Бельцовых в том же сорок втором в Германию угнали, бабушка Марья Кузьминична всё пыталась после войны узнать их судьбу, и только недавно ответили ей, мол, числились Марина и Лиза Бельцовы в архивных списках Освенцима, удушенные обе в газовой камере.
Люба говорила, а перед глазами Ирины вставали школьные товарищи: чернявая певунья Мира, чей голос многие называли ангельским и пророчили ей будущее на больших сценах; невозможно одинаковые близняшки Бельцовы, которых даже родная бабушка, воспитывавшая рано осиротевших внучек, не всегда различала; два друга не разлей вода Мишка Семёнов и Ваня Елистратов — Ирина и вспомнить не смогла, видела ли она их когда-нибудь по-одиночке.
Люба говорила, а Ирина не замечала мокрые дорожки, оставленные слезами на щеках. Да, война затронула каждую семью, да, погибали и пропадали без вести миллионы, да, все они теряли на войне родных и близких — это всё Ирина знала и понимала и раньше, но почему-то не допускала даже мысли, что кто-то из их седьмого «А» класса тоже погибнет. И вот, из двадцати человек осталось всего семь.
— Машу Фёдорову вместе с семьёй ещё при первой эвакуации из города вывезли, мою, Олину и Веркину семью тоже отправили в тыл. Девочки на заводе остались, винтовки собирали, боеприпасы, а мы с Машкой из тыла на фронт сбежали, в санитарки. Со мной-то обошлось как-то, а вот Маше снайпер в спину выстрелил, когда она раненого тянула, — Люба вздохнула, вспоминая, и продолжила:
— Сашка Скорлупа, — услышав это имя, Митя побледнел и повернулся здоровым ухом, прислушиваясь, — был сбит во время Берлинской операции, совсем немного до победы не дотянул… Ему посмертно Орден Ленина и Звезду Героя… Маме его прислали уже после девятого мая… Тёть Лена как увидела похоронку и коробочку эту красную, с Орденом и Звездой, так умом и повредилась. Приходит до сих пор к вокзалу, откуда Сашку провожала, с этим орденом и всех приезжающих спрашивает, не встречали ли они там сына её, Сашку, не могут ли орден ему передать, мол, сам товарищ Сталин прислал. Её уже все горожане знают, домой отводят, а она опять…
Голос Любы задрожал, она быстро смахнула слёзы — тяжело, по-прежнему тяжело говорить об этом. Из горла Мити вырвался хрип, он встал, едва не уронив стул, и отошёл к окну, низко склоняя голову и цепляясь за подоконник. Ирина обняла мужа и прижалась щекой к его дрожащей спине. Сашка со смешной фамилией Скорлупа был не только их школьным товарищем, но и другом детства Мити Ерохина, до войны их дома стояли по соседству, и тётю Лену, Сашкину маму, Митя тоже знал с малых лет.
Ребята молчали. Никто не осуждал капитана Ерохина за эти слёзы, капающие на покрытые шрамами руки и никак не желающие униматься, напротив: плакали вместе с ним, вспоминая погибших одноклассников, друзей, родных и близких.
— Нас было чуть больше двадцати человек в классе, а осталось только семеро? — невольно озвучил мысли жены Митя.
— Это ещё много, — откликнулся Андрей. — Из параллели одна Васька Агапова осталась, они же всем классом на фронт отправились в первые дни войны. А тот поезд, на котором ехали, под бомбардировку попал, на их вагон бомба и упала, все двадцать человек из седьмого «Б» разом… Васька уцелела, потому что в другом вагоне ехала.
Митя с усилием провел ладонью по лицу, стирая остатки слёз, и повернулся к товарищам.
— Трое наших без вести пропавшими значатся, — добавила прежде молчавшая Олька, — Серёжа Сомов, Илья Копейкин и Катя Золотарёва, лётчица из «ночных». Коля здесь погиб, в боях за город, Володя в Беларуси, под Гомелем, Шурка на Украине...
— А Андрей Никитин где-то на дне Днепра, — медленно проговорил Воробьёв. — Мы тоже вместе с ним в один полк попали, он все говорил: «Погоди, Андрюха, не вздумай умирать, нам с тобой ещё Берлин брать и Гитлеру усы сбривать!», а когда через Днепр переправлялись, он меня на берег с плота швырнул, а сам под пули подставился, не успел…
Бывшие ученики седьмого класса снова понуро притихли. В коридоре Ирина вдруг различила непонятные звуки, будто кто-то стучал по полу чем-то деревянным и шаркал подошвой. Не успев угадать, что это за звуки такие, она вздрогнула от неожиданности, когда дверь классной комнаты раскрылась от сильного толчка и в дверном проёме возник человек, опирающийся на костыли. Ирина, хоть и повидала на фронте человеческих увечий, оцепенела. Правая нога пришедшего выше колена заканчивалась культей, и штанина, грубо прихваченная верёвкой, болталась за ненадобностью. Вместо правой кисти была такая же культя, что сильно затрудняло человеку передвижение на костылях. Лицо было искорёжено глубокими незаживающими шрамами и ожогами, правое ухо отсутствовало, а повязка на правом глазу, по всей видимости, прикрывала пустую глазницу.
— Сидите, бандиты? — зычно спросил он. — А меня ждать не стали?
— Юра! Пришёл всё-таки! — обрадовалась Вера, а Андрей поспешил помочь товарищу сесть на стул.
Ирина едва не вскрикнула. Юра? Неужели это Юра Калиткин, тот самый красавец, в которого были тайно влюблены все девочки обоих седьмых классов? Она смотрела на калеку не моргая и никак не могла поверить своим глазам, лишь где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что нехорошо смотреть вот так. Митя же не утратил своего мужества и пожал Юре руку, только левую. Ему, в отличие от Ирины, хватило стойкости не замечать увечий товарища и не адресовать ему жалостливых взглядов, коих тот насмотрелся вдоволь за эти годы.
— Да уж, выжил! — криво усмехнулся Юра, поймав ошарашенный взгляд Ирины. — И на кой, спрашивается, чёрт? Вот будто сдался я кому такой, одна морока только! — не стесняясь, он плюнул на пол.
— Как, Юра? — тихо спросила Ирина, а Калиткин только махнул рукой.
— Снаряд рядом разорвало. Очнулся в госпитале на операционном столе: ручка моя уже в помойном ведре валяется, а ножку доктор как раз допиливает. Как ни просил назад пришить, не пришили. Первое время непривычно было: хочется ухватить, а нечем, хочется наступить, а не на что. Сейчас пообвыкся, нормально.
Ерохин кивнул и ободряюще сжал плечо Юры.
— Эй, Митька, ты все об ордене мечтал, — Юра провёл пальцем по медалям капитана. — Медалек, вон, три ряда по пять штук, а где орден-то, Митя? Орден-то где?
— Так он у Ирины моей, — с улыбкой сказал Митя. — Орден Славы первой степени, она от плена раненого комполка спасла, к нему с одной стороны три немца шли, с другой — Иришка пробиралась. Успела раньше, утащила его, спрятала в каких-то кустах, а потом до части доволокла живым.
— Перещеголяла тебя жёнушка, значит? — хохотнул Юра. — Правильно, хвалю!
— Митя, Юра, прекратите! — вспыхнула от смущения Ирина. — Лучше расскажите, где наша Клавдия теперь? Может, сходить к ней, проведать?
— Далеко идти не придётся, — Олька кивнула в сторону окна, за которым виднелся поросший бурьяном участок, бывший некогда школьным садом. — Одним снарядом левое крыло разнесло, второй в сад угодил, а там Клавдия Егоровна как раз была. Вот до сих пор она где-то в саду и лежит, а найти только и смогли, что косынку её и левую... — она запнулась и зажала рот рукой, сдерживая всхлип, — туфлю...
Ирина с тихим стоном прикрыла глаза. Ту зелёную косынку в крупный белый горох их учительница Клавдия Егоровна всегда носила на плечах и куталась в неё, когда мёрзла или когда читала своим ученикам стихотворения Пушкина по памяти. Ученики любили Клавдию за доброе сердце и особенно за то, что она всегда выслушивала и принимала мнение ребят, не навязывая своё, как единственное правильное, и частенько на её уроках разгорались нешуточные споры.
— Рановато пришёл, не все слёзы выплаканы, — раздосадованно проговорил Юра, и ребята повернулись к нему. — Что смотрите? Миллионы на этой войне в землю легли, как засядешь по всем плакать, так до конца жизни не встанешь.
— Зря ты так говоришь, Юрка, — нахмурилась Оля, тряхнув рыжей челкой. — По своим не плачешь ли?
— Отплакал своё, баста! — буркнул Юра, отворачиваясь. — Ни одной слезы в глазу не осталось, до единой около обугленной трубы дома оставил. И сердце своё там же закопал. Потому и злой такой.
— Несчастный, — прошептала сердобольная и жалостливая Вера.
— А ты меня не жалей! — вспылил Юра и потянулся за костылями. — Развелось тут жалельщиков: костыль кинуть некуда, обязательно в жалельщика попадёшь!
Он поднялся и решительно застучал костылями, не оборачиваясь и не прощаясь. Верка, бросив на товарищей виноватый взгляд, побежала за Калиткиным.
— Обозлишься тут, — будто оправдываясь, сказала Люба. — Война и самого калекой сделала, и всю семью забрала. Мы с ребятами помогали первое время: кто продукты принесёт, кто деньжат подкинет... А он же гордый! Как же, первый красавец, силач — будь здоров! Как тут совсем беспомощным оказаться? Поначалу стиснет зубы, но молчит, а однажды не выдержал и разогнал всех. Не нужна, говорит, мне ничья жалость, и милостыня не нужна. Крутится теперь помаленьку, как умеет, телефонистом даже устроился, благо, далеко идти не надо, через дорогу всего лишь. Верка иногда забежит к нему проведать...
***
До самого заката сидели бывшие ученики седьмого "А" в классной комнате, вспоминали минувшие годы, павших товарищей, пересказывали солдатские байки, говорили каждый о своей войне, о мирной жизни после, даже спели несколько фронтовых и школьных песен, а когда сошли плотные осенние сумерки, все как-то сразу засуетились, засобирались, заторопились попрощаться и поспешили домой, к своим семьям.
Митя и Ирина последними покинули территорию школы, обнесенную частично сохранившимся забором. Они шли медленно, она держала его под руку и казалась совсем маленькой по сравнению с ним.
– Счастливые мы, Иринка, – вдруг выдохнул Митя.
Вместо ответа Ирина только ласково прижалась лбом к плечу мужа, и, обернувшись напоследок, замерла.
Всего на одно мгновение вдруг возникла перед глазами пламенеющая яркими гроздьями рябина, вновь мелькнула в окне зелёная в крупный горох косынка, вновь послышался звонкий смех ребят из седьмого "А", выбегающих на перемену.
Все до одного явились они Ирине в ту минуту: и невозможно одинаковые сестры Бельцовы, и чернявая певунья Мира Хейфец, и вихрастый Сашка Скорлупа, и подружки Катя Золотарёва и Маша Фёдорова, и задиристый хулиган Андрюха Никитин, и серьёзный отличник Серёжа Сомов, и лопоухий Илья Копейкин, и простодушный добряк Володя Котов, и круглолицая хохотушка Шурка Иночкина, и скромный, вечно пунцовый от смущения Коля Шепетихин, и неразлучные друзья Мишка Семёнов и Ваня Елистратов. Так и останутся они здесь, на крыльце своей старой сталинградской школы, вечно юные, счастливые, живые в чужой памяти.