Sensazione

Влюблённость бывает разной.

Она может быть яркой и болезненной, как вспышка, а может быть нежной и почти незаметной.

Леоне накрыло внезапно и неотвратимо, как бурным весенним дождём, похожим на тот, который лил, барабаня по жестяным скатам крыш, зонтам и навесам, в тот день, когда они повстречались с Бруно в первый раз. Накрыло с головой, прошибло электрическим током с такой силой, что зазвенело в ушах, ошпарило, обожгло, ослепило, оглушило, до грохота в голове, до боли в мёртвом израненном сердце, что сделало невероятный кульбит в прогнившей клетке рёбер и рухнуло куда-то вниз.

Влюблённость — в мелочах.

Она — в выдающем в Бруно уроженца Неаполя трогательном акценте, чуть пощёлкивающем и словно удивлённом, в совершенно особенном обращении — «Lione»*, от которого в груди становится тепло и немного горько, как от глотка хорошего кофе.

Она — в россыпи еле заметных веснушек на его смуглой коже, в глазах глубокого синего цвета, таких же притягательных и таких же изменчивых, как море, и в том, как от уголков его глаз расходятся тоненькие лучики-морщинки, когда он смеётся и прикрывает рукой рот, стесняясь своего смеха.

Она — в том, как тонкая стеклянная ножка отбрасывает на солнечно-жёлтую стену таких же солнечных зайчиков, пока Буччеллати рассеянно болтает рубиновое вино в бокале, обсуждая с командой приказы Польпо, и в том, каким строгим и внимательным всегда становится его взгляд в такие моменты.

Она — в точёных чертах его лица, красивого, даже в те моменты, когда оно искажается чистой яростью, холодной настолько, что даже в его голосе появляются ледяные шипы-нотки, или омрачается от вдруг накатившей смертельной тоски по чему-то давно прожитому и оставленному позади или по тем, кого ему пришлось потерять.

Она — в том, как Бруно тихонько вздыхает ночами в своей маленькой комнате — стены в доме, где живёт банда, настолько тонкие, что Леоне кажется, будто он сможет уловить стук чужого беспокойного сердца, если как следует прислушается. Он лежит без сна и смотрит в потолок, слушает, как поскрипывают половицы, как шуршат простыни и бумажные листы, как свистит ветер в щелях оконной рамы, слушает и думает, думает, думает…

Она — в изящной ловкости танцора, с которой Буччеллати расправляется с врагами, в его руках, ломающих шеи и безжалостно разделяющих молниями на части крепкую плоть; в красивых тонких пальцах, буднично стирающих красные брызги с щеки; в том, как он, поморщив вздёрнутый кончик носа, брезгливо отпихивает носком ботинка мёртвые тела, в горячей и вязкой крови, растекающейся по его ногам и пачкающей белоснежные штанины его костюма.

Она — в благородстве и беспощадности, в жестокости и милосердии, в безмерном терпении и отчаянной храбрости. И пусть он неспособен создавать жизнь, его доброта и страсть так сильны, что сердце Леоне, умершее давным-давно, начинает осторожно и неровно биться снова.

Она — в чужих губах, целующих руки Бруно, всегда протянутые навстречу тем, кто нуждается в помощи; в глазах людей, которые готовы упасть перед ним на колени и молить о спасении или пощаде. И в его душе, которая, вопреки всему, продолжает любить всех.

***

Влюблённость бывает разной.

Она может быть пламенной и страстной, яркой и бурной, а может быть тихой, спокойной и молчаливой.

Чувство, разлившееся в груди Бруно, было похоже на океанскую волну на закате, приветливо накатившую на песчаный берег, или на мягкое мерцание фонаря, рассеянное в насыщенном капельками воды воздухе. Того самого фонаря, в свете которого он впервые встретил Леоне.

Влюблённость — в деталях.

Она — в тёмных отметинах недосыпания под глазами Аббаккио, в подёрнутых дымкой усталости и опустошённости радужках удивительного жёлто-фиолетового цвета, в цепком взгляде, который не отпускает, не даёт покоя, пытается заглянуть в душу, разгадать тайну — по старой полицейской привычке ли, которую он так и не оставил, а может, просто из любопытства или от скуки — никто не может сказать наверняка. Но, кажется, ему это удаётся.

Она — в бледной, почти прозрачной коже, делающей его похожим на привидение, в изломе его тонких губ, в смазанной сиреневой помаде в их уголках. В посечённых кончиках его пепельных волос, длинных и растрёпанных от ветров, в веере ресниц, подведённых тонкой чёрной линией.

Она — в облупившемся тёмном лаке на длинных ногтях Леоне, в россыпи мелких бутылочно-зелёных стекляшек, хрустящих под подошвами, на булыжниках подворотен; в тонких ниточках царапин от коготков бездомных кошек, которых он тайком подкармливает, воровато оглядываясь, готовый задушить любого, кто застанет его за этим занятием. Рыжая шерсть остаётся на рукавах плаща и Бруно находит это забавным.

Она — в изгибах его жилистого тела, в стальной напряжённости мышц, в вечной настороженности. В чуткой и тревожной дрёме на заднем сиденье автомобиля, в тихом постанывании, когда его мучают кошмары, в слезинках, одиноких и беззвучных, стекающих по щекам. В резкости движений и сильных руках, крыльями раскинутых в том бессознательном самоубийственном порыве защитить, закрыть собой, своей жертвой искупить грех, неподъёмным камнем лежащий на душе.

Она — в редких улыбках в моменты спокойствия, в лёгком покачивании головой в такт звучащей в наушниках музыке, в коротком смешке, слетающем с губ. В этих самых простых вещах, которые не замечают другие, он — прекрасен.

Она — в хрипловатом низком голосе, в интонациях, которые никогда не меняются, даже если он говорит с кем-то, как с ребёнком, или издевается, как над последним ничтожеством. В том, как он дышит, и как хмурит брови. В воспоминаниях, тщательно сокрытых в самой глубине, в осколках, которые всё никак не могут собраться в единое целое.

Она — в призраках прошлого, в клубах табачного дыма, растворяющихся во тьме одной из тех особенно невыносимых ночей, когда Аббаккио, в свободной рубашке, тихонько открывает скрипящее окно, и, щёлкнув зажигалкой, закуривает. Он стоит, глядя куда-то вдаль, не в силах стряхнуть с себя ощущение, что в этом мире он чужак, и не знает, что Бруно наблюдает за ним из окна своей комнаты и видит в силуэте, окутанном сигаретным дымом, разбитые мечты, раненое сердце, порванные магнитофонные ленты и расколотые на части пластинки.

Она — во всей его манере держаться, в том, что Леоне никогда и ни с кем не церемонится и никогда, ни при каких обстоятельствах не отступает от своих принципов. Она в припухшей разбитой губе, в струйке крови, стекающей вниз, по подбородку, в выражении боли и отвращения на его лице. В том, как он, весь в синяках и ссадинах, едва держащийся на ногах, упрямо идёт вперёд, когда все остальные уже сдались и отступили. В том, как прекрасен он своём вечном поиске истины, в своей преданности, в львиной смелости.

В своей любви, в которой, как в танце, нужно смотреть друг на друга.