Жизнь жнецов, называемая посмертием, всегда отличалась от людской. Многое из того, к чему на земле относились с особым трепетом, в этом мире теряло всякий смысл. Даже в календарях памятные для смертных даты попросту отсутствовали. Человеческие радость и веселье не касались тех, кто из столетия в столетие нёс Смерть. События со всеми их эмоциями, яркие праздники жизни — той самой, грубо отвергнутой, собственноручно оборванной жизни, — проходили сквозь Мрачных Жнецов, не задевая их. Однако время не стоит на месте, с его ходом всё неизбежно меняется. Теперь, спустя сотни лет, право следовать или не следовать прижизненным обычаям оставалось за жнецами. Каждый решал для себя, что для него лучше.
Отелло относился к числу тех, кто предпочёл не забывать о всех традиционных праздниках, и делал это наполовину от скуки, наполовину от желания хотя бы иногда иметь возможность разнообразить посмертие. Ещё со студенчества он завёл привычку из года в год, когда представлялся случай, проводить несколько предрождественских дней и само Рождество на земле. Для него, едва ли не ночующего в стенах лаборатории и рабочего кабинета, зимний праздник действительно был целым событием. Само собой, в одиночку он бы вряд ли пошёл на это. Но присутствие рядом такого жнеца, как Тодд, всё меняло.
Этот Лис, как его прозвал Отелло, ещё в Академии казался совершенно не таким, как прочие шинигами. Было похоже, что он не так уж и озабочен своей участью. Совсем не озабочен. Нисколько не озабочен. Таким он выглядел со стороны, и более близкое знакомство, увы, едва ли что-то проясняло. Тодд был скрытным и недоверчивым, не ищущим чужого расположения. Он не навязывал кому-либо своё общество, но и сам не подпускал к себе никого ближе, чем следовало. Что-то в нём всегда оставалось недоступным для окружающих. Это касалось абсолютно любых отношений, в чём Отелло убедился на собственном опыте.
Даже когда между ними двумя установилась крепкая, на какую они только могли быть способны, дружба, Тодд умудрялся сохранять странное, незримое расстояние, отделяющее его от судмедэксперта. Безусловно, теперь, с ним, оно было гораздо короче. Безусловно, Отелло знал куда больше остальных. Однако Тодд не мог или не хотел довериться полностью, рассказать всё, что было на уме и на сердце, — без утайки, не переводя разговор на другую тему, не прячась за длинной серебряно-серой чёлкой и широкой недоброй улыбкой. Отелло не понимал, что же такое порой мелькало во взгляде Лиса, вспыхивало где-то в глубине его глаз всего на миг в те редкие часы, когда они вели долгие беседы о будущем и — особенно — о прошлом, сидя поздним вечером на какой-нибудь крыше. Не понимал до определённого момента.
Однажды Тодд вернулся с задания непривычно серьёзным. В его лице, обыкновенно выражавшем лишь спокойствие и мягкую насмешку, на сей раз было что-то хмурое, чего судмедэксперт прежде ещё не видел. В ответ на немой вопрос друга Лис задал встречный:
— Перспектива навсегда застрять в этом тесном пространстве между двумя мирами безумно скучна. Не так ли, Отелло?
***
За окном медленно, как в стеклянном шаре, падали крупные хлопья снега, ровным слоем ложась на землю и крыши домов. Отелло надел на еловую ветку последний фонарик со свечкой внутри — они пришли на смену обычным свечам сравнительно недавно. Он зажжёт фитили, но позже, когда совсем стемнеет. Подумать только, ещё четыре дня тому назад он купил их в магазине с украшениями, когда был в городе с Тоддом, а теперь... Отелло хмыкнул, улыбнувшись краешками губ. Прошлой ночью кто-то устроил настоящий погром в департаменте, а наутро в управлении недосчитались жнеца из отдела по сбору душ. «Сто тридцать шесть тысяч шестьсот сорок девятого» жнеца.
Судмедэксперт пытался переубедить его, заставить отказаться от сумасшедшей, накрепко засевшей в седовласой голове идеи, но не сейчас, а тогда, когда впервые услышал о ней несколько десятков лет назад. Тодд, вероятно, предпочёл сделать вид, что согласен, хотя сначала (жнец горько усмехнулся, вспомнив об этом) предлагал бежать вместе с ним. Отелло не мог. Не смог бы жить, скрываясь. Ему, невзирая ни на что, слишком нравилась работа в «самом эксцентричном отделе». Он слишком привык к затворничеству. Лис наверняка и сам это понимал.
Жнец опустился в кресло, стоявшее рядом с окном, и провёл рукой по лицу, стараясь отогнать тяжёлые мысли. Теперь они оба вновь, как когда-то давно, отделены друг от друга. И это Рождество, и этот выход в мир людей — всё, он уверен — было для него в последний раз. С сегодняшнего дня они по разные стороны баррикад.