Такого снегопада,
Такого снегопада
Давно не помнят здешние места.
А снег не знал и падал,
А снег не знал и падал.
Земля была прекрасна,
Прекрасна и чиста.
Он долго-долго смотрел в окно, наблюдая за кружащимися снежинками. Зрелище было поистине таинственное и завораживающее. Снег в Вене — далеко не частый гость, и оттого его появление казалось почти сказочным. Но Сальери было холодно. Он мёрз у себя дома, держа руки над камином, мёрз на улице, кутаясь в плащ, и просто ужасно замерзал в капелле. Антонио внезапно стал нервным, вздрагивал от любого шороха, враждебного взгляда, случайного прикосновения. Проблески умиротворения появлялись, лишь когда на капельмейстера падал ещё один взгляд — того самого наглого выскочки, которому слухи уже приписали гордое звание соперника Сальери — Вольфганга Амадея Моцарта.
Снег кружится,
Летает, летает,
И поземкою клубя,
Заметает зима, заметает
Все, что было до тебя.
Соперники? О, кто мог только додуматься до такой гнусности? Сальери вовсе не чувствовал в Моцарте соперника. О каком соперничестве могла идти речь, когда тот, перед чьей музыкой он преклонялся, чьим талантом восхищался, сидит рядом и, размахивая руками, пытается описать, какое настроение должно быть в очередной фразе кантаты, а потом просто наигрывает её основную тему, ломая все принятые в современной музыке устои. И Сальери ничего не остаётся, кроме как соглашаться, добавив, однако, на правах старшего и более опытного, несколько обогащающих деталей. В эти моменты не оставалось ничего, кроме этой комнаты, клавесина и Моцарта с его гением, поистине божественным голосом и руками с длинными тонкими пальцами.
На выпавший на белый,
На выпавший на белый,
На этот чистый невесомый снег
Ложится самый первый,
Ложится самый первый
И робкий, и несмелый,
На твой похожий след.
Сальери всегда казалось, что у произведений есть своя собственная душа и настроение. И существовали моменты, когда та самая кантата просто желала, чтобы её на время оставили в покое. Тогда Сальери мягко опускал крышку клавесина, прерывая увлёкшегося Моцарта. Тот кидал в ответ немного обиженный взгляд, недовольный тем, что его прервали. Однако почти сразу в его глазах загорался тот самый огонь, который так нужен был замёрзшему Сальери, а на губах появлялась предвкушающая ухмылка. Композитору всегда нужен инструмент, не так ли? Клавесин теперь закрыт, а значит, ему нужно найти замену. Так почему бы Вольфгангу в качестве этой замены не использовать так близко сидящего Антонио? И игра продолжается, снова срывая все каноны и устои, но уже совсем в другом аспекте
Итальянец тянулся к огню, так ярко пылавшему в этом любимце Бога, казалось, что в нём, Моцарте, заключен весь смысл его жизни. В его руках, обнимавших каждый раз так крепко, будто он тоже боится потерять Сальери, в его губах, которые скользили по коже то почти невесомо, то впиваясь изо всех сил и оставляя бордовые следы. Потом, утром, Сальери ненавидел себя самого за эти проявления слабости, когда в поисках другого источника тепла вновь грел руки, опуская их почти в самый огонь камина. Ненавидел ещё и за то, что всё равно отчаянно желал повторения этих вечеров вновь.
Сейчас эти тёмные мысли снова завладели душой композитора. Кантата была почти написана, и у Моцарта больше нет причин приходить к соавтору. Сальери подошёл к клавесину и очень тихо и мягко поднял крышку. И вдруг, поддавшись какому-то порыву, сделал глиссандо от начала до конца клавиатуры. Воздух пронзили резкие звуки инструмента, а палец сразу начало немного саднить.
Раскинутся просторы,
Раскинутся просторы
До самой дальней утренней звезды.
И верю я, что скоро,
И верю я, что скоро
По снегу доберутся ко мне твои следы.
Внезапно раздался глухой стук в дверь. Капельмейстер, не понимая, кто бы это мог быть в такой поздний час да ещё в такую погоду, всё же пошёл открывать.
— О, Сальери, я прошу прощения за беспокойство, но мне в голову пришла одна интереснейшая идея! Вы просто обязаны это услышать, — Моцарт торопливо ворвался в дом и поспешил к клавесину.
Сальери неожиданно для себя довольно улыбнулся.
Ему больше не было холодно.