Пахнет чем-то спёртым. Старым. Затхлым. Сквозняк (какой, нахуй, сквозняк, откуда он здесь?) несёт это откуда-то из глубины. Оно забивается в ноздри и застревает в дыхательных путях, продирается в лёгкие, так что грудную клетку разрывает от желания прокашляться, а в голове поднимаются в воздух, заходят на посадку и кружат-кружат-кружат ебучие вертолёты.
Возможно, это морфин.
Мёрвин теряет счёт времени – в одно мгновение оно тянется так медленно, будто хочет разорвать его на части, а в другое – заливается за шиворот горячим свинцом, как когда Колчек с Ником доволакивают его до какого-то зала и-
Оно было там.
Это похоже на вонь, что гноем из перезревшего прыща исходила от выжившей из ума, доисторической соседки. Ощущение, будто тебе нагадили в зимние ботинки, а потом спрятали их в коробку на всё лето, ничего не сказав, а ты обул их – и заметил запах, лишь когда оказался в тёплом помещении офиса. Старушенция ходила под себя и регулярно сбегала из дома, так что её не менее древней дочери приходилось ловить её, как полубезумную кошку, ушедшую умирать в тёмное, тихое место.
Исполнить свой план у неё так и не получилось, и она испустила дух в своей постели, а местечко досталось Мёрвину.
Возможно, это правда морфин.
Играет со зрением, дразнит слух, прикалывается над ним, возомнив из себя ёбаного Луи Си Кея. Ближе, дальше, и вдруг снова совсем близко, справа, где-то справа.
(Как там вообще оказалась колючая проволока?)
Одно ясно – обдолбаться все они не могли.
Какая-то хуйня сцапала девчонку в темноту так, что Рипли такого и не снилось.
Всё это... не больше чем случайность. Мёрвин барахтается в дерьме уже достаточно долго, чтобы уяснить, что всякий раз, когда тебе на голову выливается ведро с помоями, – это не злой рок или испытание, которое сделает тебя лучше и сильнее.
Тебе везёт или нет, и в этом смысле от тебя мало что зависит. Не здесь.
Джоуи не повезло, и его подстрелили (и ему лучше бы быть в порядке). Ему же повезло, и он не словил пулю, не оказался размазанным по стенке и не остался висеть нанизанным на проволоку, как мясо на шампур, пока не сдохнет, как тот хер у Ремарка.
Не самый плохой день в его жизни. Не самая большая дыра, в которой он бывал.
Мёрвин хрипло усмехается. Чувствует, как внутри что-то булькает, поднимается вверх, на языке появляется металлический вкус, и он сплёвывает.
Дело в том, что, даже если здесь они каждый день поочерёдно ставят на красное и чёрное, не зная, когда ебанёт, – сюда никто не попадает случайно. У всех из них свои причины, чтобы отдать вожжи ответственности за свой зад цепким лапам американской армии.
В основном причины представляют собой охуенные чреды ошибок и неправильных решений – огромный дерьмоворот, который захватывает не давая и глазом моргнуть. (Потому что те, у кого папка генерал, и кому не жжётся кольцо на безымянном пальце, сидят в кожаных креслах и отдают приказы. Вот так просто).
Мёрвин закрывает глаза – грёбаный песок норовит забить собой каждую дырку. Когда он открывает их в следующий раз, каменные монументы будто бы стоят ближе, но их лица всё так же отстранённо повёрнуты в сторону, будто те собирались просто пройти мимо, раздавив его как переспевший арбуз, и даже не обратить внимания.
Может, это тоже морфин.
Он не уверен, сколько времени прошло с того момента, как его оставили, но уверен в другом – Колчек выведет их отсюда. В лепёшку расшибётся – но выведет. И не из такой жопы выводил. Ему доверяют, на него полагаются (и не просто так, а за дело, чего никак не мог вбить себе в башку их новый дэдди, первым рейсом прибывший из штаба).
Они выберутся или умрут, пытаясь, – никак иначе.
Запах становится гуще, насыщеннее, воздух тяжелеет.
Слышится стрёкот. Как тогда в коридорах, когда они в панике уносили ноги сами не зная от чего.
Войдёт ли он в этот план – это уже другой вопрос. Он знает, что по шкале от одного до десяти он находится где-то между тотальным пиздецом и ёбаным блядством. Другими словами, в этот раз всё действительно плохо, а его внутренним органам (или, по крайней мере, половине из них) – пиздец.
Он понимает это.
Впрочем, у него ещё предостаточно упрямства, чтобы так просто сдаться (если, конечно, то, что он лежит здесь как мешок с дерьмом, означает, что он не сдался).
Оно появляется слева.
Вылезает из теней, точно до этого было их частью, передвигается глупо и неуклюже, как годовалый ребёнок, который только-только познаёт все прелести прямохождения. Мёрвин знает.
Зрение подводит, рассмотреть нихера не получается, будто ему на голову натянули целлофановый пакет. Даже отползти нет сил, так что ему остаётся только взять яйца в кулак, сцепить зубы и ждать. Сердце бешено заходится (будет забавно, если он скопытится от инфаркта до того, как им успеют пообедать, верно?)
Первое, что удаётся разглядеть – ботинки. Возможно, потому что они находятся с ним в одной плоскости. Но не это привлекает его внимание – шнуровка. Хаотичная и небрежная, так что кажется, будто ботинки держатся на ногах только с божьей помощью. На деле же – хуй развяжешь, когда надо.
Снова стрёкот, тихий, сопровождаемый каким-то влажным бульканьем или чем-то в этом роде.
Взгляд ползёт выше, цепляется за уже подсохшие кровавые пятна на форме.
Кожу на затылке стягивает, в груди, сжимаясь и в то же время расширяясь, копошится ужас.
Джоуи.
Точнее, не совсем он.
Потому что этот Джоуи где-то проебал очки и обзавёлся рогами (хотя сейчас ему, наверное, стоило бы беспокоиться о том, что этот Джоуи не выглядит очень живым).
Он пошатывается, будто ему и правда тяжело стоять, склоняет голову набок и вдруг, точно поняв что-то для себя, грохается рядом, упираясь одной рукой в землю справа от его головы, другой – придавливая за плечо (будто в этом, нахрен, есть необходимость).
Мёрвин старается дышать так медленно и глубоко, как только может (что означает как ёбаный кролик с тахикардией), Джоуи-не-Джоуи хрипит и стекочет, из его рта Натану на лицо капает... что-то.
Мёрвин надеется, что это всё – до сих пор морфин.
Джоуи. Он... у него тоже были причины (и он боялся умирать, и Натан знал об этом, но разве он мог что-то сделать, у них тут, блять, война, а не девичник).
Но из всех них он, блять, единственный, кто не заслуживал такого.
Только не так.
Мёрвин чувствует, как режет глаза (глаза Джоуи помутнели и стали похожи на медуз) и как вертолёты в башке врезаются друг к друга, оглушая.
– Ну и рожа у тебя – страшнее, чем у твоей мамаши, – хрипит, через силу выдавливая из себя слова.
Джоуи замирает.
Пригибается, по-животному ведёт носом, щерится – и останавливается напротив его лица.
Мёрвин затаивает дыхание – чисто рефлекторно, лёгкие перестают работать, как если бы его окунули мордой в ледяную воду. (Может, оно и к лучшему, потому что несёт от Джоуи сырым подвалом, где только что грохнули кого-то, а потроха размазали по стенам).
Джоуи-не-Джоуи перемещает руку с плеча на шею, большим пальцем хватается за подбородок и сильно тянет вниз, пытаясь заставить открыть рот. Мёрвин резко дёргает головой – внутри уцелевшие вертолёты попадают в небольшое торнадо – и зло шипит “отвали, сука”. Тот шипит на него в ответ (контакт налажен, отлично), ёрзает, снова тянет подбородок вниз, но теперь настойчивее – и в конце концов у Мёрвина просто заканчиваются силы.
Джоуи не телится, а быстро накрывает его рот своим. Рука с шеи переползает на затылок, прямо под каску.
Мёрвин думает, что нихуя это не морфин.
И на секунду, на один короткий миг до того, как его сознание тухнет, ему кажется, будто это его Джоуи, а не та тварь, в которую он превратился.