Однажды Лань Сичень всë же решается спросить его — немного неловко, с явным волнением, пальцами коснувшись тëмной ткани его наруча на запястье: "А-Яо, там, в Безночном Городе... Было тяжело?"
Цзинь Гуанъяо — уже не тот Мэн Яо с широко распахнутыми глазами, смотрящими в будущее и полными наивной веры в лучшее — опускает взгляд. Он надеется, что Лань Сичень отступится — подумает, что ему говорить больно и плохо, смущëнно извинится, как он это делает всегда — и не будет спрашивать, сочтет это неуместным, не пожелает бередить чужие едва подзажившие раны — но Лань Сичень смотрит на него внимательно, с какой-то отчаянной решимостью, и лишь крепче сжимает его запястье. Цзинь Гуаньяо вздыхает и закрывает глаза.
Он пытается не вспоминать. Не вызывать в памяти образ огромного, раскинувшегося почти на самом склоне Безымянного вулкана город — город, который никогда не спит. Не думать о запахе трав, об остром красном перце, о свежем горном ветре, о тысячах звенящих в воздухе голосов — веселых, взбудораженных, сердитых или недовольных. О свете фонарей, из-за которых день можно было с непривычки легко спутать с ночью, о вышитых алым по белому или золотым по черному гобеленам с символом солнца, о жаре раскалëнных докрасна жаровен, на которых готовили самое вкусное и самое острое мясо, которое Мэн Яо когда-либо пробовал… О том, как непривычно оттягивал пояс выданный тренировочный цзянь, как пахла полынью и немного — пеплом — бело-красная форма, как складывалось из половинок солнце на его длинных широких рукавах.
Он шел в Цишань Вэнь как шпион, лазутчик и предатель, желая лишь вызнать все секреты и разрушить благославлëнный солнцем орден изнутри, но его приняли как друга, а не как врага. Словно он, мальчишка из ныне вражеского Цинхэ Не, незаконнорождëнный сынок главы Цзинь — и не менее скандально известной Мэн Ши, девы из Ивового дома — и вправду был обычным молодым заклинателем — учеником, желающим найти приют в великом ордене.
Учеником, чьи старания оценили по достоинству — когда ворота в Знойный Дворец распахнулись перед ним, его рука, держащая сопроводительное письмо одного из наставников, немного дрожала.
Он не собирался попадать на глаза Бессмертному Владыке — он не был самоубийцей. Достаточно было сблизиться с кем-то из его генералов, наладить отношения с казначейством или, если повезет, с кем-нибудь из Совета — из тех, кому нынешняя политика клана была не по душе — но Бессмертный Владыка нашел его сам. Когда Мэн Яо впервые увидел его, ему показалось, что на землю спустилось Солнце — и зачем-то решило обернуться человеком и встать прямо перед ним, заложив руки за спину и глядя внимательно и сосредоточенно своими алыми глазами, которые в тот момент Мэн Яо назвал бы как угодно, но только не пугающими.
А потом Солнце поманило его за собой, и Мэн Яо пошел, потому что не мог даже помыслить о том, чтобы не пойти следом за этим Солнцем.
Зря, зря Лань Сичень спросил. Зря держит за руку так крепко, зря пытается заглянуть в глаза, ища там отблески застарелой боли, зря пытается поддержать и утешить — Мэн Яо чувствует себя так, слово дагэ снова нашел его над остывающим телом сослуживца, только теперь на месте дагэ Лань Сичень, и от этого всë ещë хуже. Тот ублюдок из Не не знал отказа и предпочитал брать то, чего хотел, силой — и Мэн Яо убил его, потому что ни за что не собирался такое прощать.
Но Солнце, Солнце, сияющее над Знойным Дворцом, освещавшее своим сиянием его залы — это Солнце никогда Мэн Яо боли не причиняло.
Он помнит это первое осторожное касание — луч света, чужая широкая ладонь с длинными пальцами и острыми ногтями на его запястье. Помнит, как Вэнь Жохань выправлял ему стойку, как, положив ладонь на спину, посылал в его тело волны своей горячей, огненной ци, как правил даже криво начертанные талисманы. Словно нашел себе отдушину посреди войны, словно искал утешения — от проигрышей, от смерти обоих сыновей, от мыслей, наверняка терзавших его по ночам — возясь с новым учеником — как будто Мэн Яо действительно был кем-то важным, а не просто одним из. Вэнь Жохань возился с ним, словно его искорëженное совершенствование было не препятствием, стеной вставшим на судьбе Мэн Яо, а личным вызовом его мастерству — и, конечно же, нашел выход.
Он мог просто приказать, на самом деле. Мэн Яо его бы не ослушался, пришëл бы вечером в нему в покои и позволил бы делать всë, что тот бы захотел — а потом затаил бы жажду мести и нашел бы способ воплотить еë в жизнь, как с тем ублюдком из Не. Но Вэнь Жохань не приказывал — смотрел своими невозможными алыми глазами так, что у Мэн Яо в животе всë переворачивалось, улыбался — он всегда улыбался, у него были тысячи и тысячи улыбок, каждая со своим значением — и не принуждал. Не поднимал тему даже, хотя Мэн Яо знал, что нравился — Вэнь Жохань своих желаний не скрывал. Но общался просто — как с учеником, давал свободу действий — и этим приводил Мэн Яо в замешательство.
Вэнь Жохань был порывистым, жестким и властным, очень прямым в своих действиях — брал то, чего хотел, силой, мощью, огненным штормом, — но его не принуждал. Может быть, стоило так все и оставить. Может быть, стоило удовлетвориться статусом ученика, но Мэн Яо не понимал и почему-то отчаянно был этим недоволен. Поэтому он пришёл к Вэнь Жоханю сам. И именно тогда всë свалилось в бездну.
Вэнь Жохань был Солнцем — его ци сияла так ярко, что, просто стоя рядом, можно было почувствовать еë жар. Восходить с ним на ложе было... Мэн Яо ожидал боли, но боли не было — горячая лава текла по его телу, но не жгла, а распаляла, оседала в срединном дяньтане дрожащим золотым теплом. И Мэн Яо плавился под этим напором, под чужими умелыми и осторожными руками. Впервые в жизни — кто вообще касался его так, желая не просто не причинить боли, но и доставить удовольствие? Кто вообще думал о том, что чувствовал Мэн Яо?
Вэнь Жохань лелеял его. Вэнь Жохань тушил свою огненную ци, по мощи сравнимую с сияющим в небесах светилом, чтобы не причинить ему боли. Это были не просто весенние радости с ним — это было истинное парное совершенствование, расправляющее покореженные меридианы и наполняющее ци каждую клетку его тела... Пока она не осела в животе теплым золотым сиянием, и Мэн Яо остался неверяще сидеть, касаясь своего срединного дяньтаня снаружи пальцами, пока его не сгребли в жаркие обьятия и не прижали к широкой тëплой груди.
А еще с Вэнь Жоханем не надо было притворяться. Мэн Яо к притворству был привычен — ты можешь забрать человека из веселого дома, но весëлый дом всегда останется с ним, — но Вэнь Жохань не требовал от него быть кем-то другим. Мэн Яо по привычке, конечно, старался поначалу — быть послушным и милым, улыбаться, никогда не отвечать на оскорбления со стороны других обитателей Знойного дворца — а потом Вэнь Жохань привел его в пыточную, где на стене, белый как мел, висел этот придурок (кровный Вэнь из какой-то побочной ветви), посмевший распускать и руки, и язык, и дал Мэн Яо нож. И ушел, сказав только, что Мэн Яо стоит закончить до вечера. И улыбнулся — так, нехорошо, но у Мэн Яо от этой улыбки замерло и пустилось вскачь сердце.
Закончил он гораздо раньше — опыта попросту не хватило.
Вэнь Жохань потом показал, как правильно — смеялся под чужие крики и говорил, что у Мэн Яо лëгкие руки, пальцы, словно кошачьи коготки. А потом, через несколько недель, принëс Мэн Яо меч по имени Хэньшэн. Живой, изгибающийся, словно тростник на ветру, идеально лежащий в руке — его собственный духовный клинок.
Как хорошо, что Лань Сичень не спрашивал, почему тогда, в самом конце войны, донесения из Безночного города перестали поступать или содержали всего несколько корявых пустых по смыслу строк. Цзинь Гуаньяо не смог бы объяснить ему, почему ему было тошно тогда даже смотреть на эти пустые бумажные листы.
Он был счастлив в Знойном дворце. С руками, по локоть окрашенными в крови, в одеждах, разрисованных солнцем — под боком у человека, которого ненавидел и боялся весь мир. Был счастлив с Вэнь Жохнем, он забывал с ним обо всëм на свете — и это было страшнее всего.
Он разрушил своë счастье своими же руками.
Просто тогда, в тронном зале, перед Не Минцзюэ ("О Небеса, глава Не! Зачем вы так перенарягаетесь, давайте, я помогу вам с бумагами!") Мэн Яо... Наверное, впервые за последние месяцы вспомнил, зачем он здесь. Вспомнил о том, что пришел в Безночный город как шпион, о Лань Сичене, сражающемся где-то на линии фронта, об отце, которому он должен был доказать, что достоин...
Его рука, сжимающая Хэньшен, дрожала, но ни Не Минцзюэ, ни Вэнь Жохань не смогли бы этого заметить.
Но взгляд... Тот угасающий алый взгляд, в котором отразилась буря, последний взгляд, который Вэнь Жохань бросил на него, прежде чем рухнуть на тëмный деревянный пол, резанул по душе Мэн Яо больнее, чем любой даже самый острый нож. Он не помнил, как тащил Не Минцзюэ из Знойного Дворца по тайным коридорам, не помнил, как выбирался из Безночного Города — только в груди болело и жгло отчаянно в срединном дяньтане. И хотелось плакать. И выть — длинно, на одной ноте, царапая пальцы о жесткий камень — и зарыться носом в бело-алые одежды, и, может быть, прямо так и умереть — но пришлось нацеплять на лицо полузабытую маску и улыбаться, улыбаться, улыбаться...
Но Лань Сичень же не об этом спрашивал, верно?
Мэн Яо приподнимает уголки губ — грустно и нерешительно, так, чтобы одновременно и подтвердить чужие опасения, и немного успокоить, и поднял на Лань Сиченя глаза.
— Да, эрге, — отвечает он, чувствуя, как снова всë замерзает у него в груди. — Было тяжело.