Холодный февраль наступил незаметно. Праздник весны подходил к концу, отголоски шумных народных гуляний слышались всё реже. За стенами дворца люди праздновали, надеясь на лучшее будущее, разделяли угощения с близкими, улыбались и смеялись. Только в резиденции императора было оглушающе тихо.
Чу Ваньнин — бледный, как медленно темнеющее зимнее небо на фоне, — вышел в пустующий двор. Все служанки давно разбежались по маленьким тёплым комнаткам, стража дежурила только у ключевых точек — входов и выходов, возле тронного зала. На время празднества это невзрачное место было всеми покинуто. Как и Чу Ваньнин.
Нещадный холод пробирал до костей, но в душных покоях, на грязных простынях было намного хуже. Одинокие снежные хлопья мягко опускались на землю, обеляя ступени, скамейки и сгнившие деревяшки, что когда-то служили оградой для императорского свинарника. Не считая старейшины пика Сишэн, животных здесь больше не держали.
На одной из ступеней лежал гуцинь. Старый, заметно побитый, возможно, принадлежащий кому-то из слуг, но теперь забытый здесь. Он манил к себе, словно самое драгоценное сокровище, как что-то сокровенное, важное, неоспоримо уникальное.
Настороженно поозиравшись, Чу Ваньнин подошёл ближе и сел на каменную ступень. Так тихо, так одиноко. Он думал, что давно перестал тосковать из-за своего положения, но в этот праздничный вечер ощущение неотвратимой безысходности прилило с новой силой.
Даже Мо Жань покинул его. Человек, который ненавидел и унижал, в глазах которого учитель навечно был виноват. Но который всегда держал поодаль и по какой-то неизвестной причине считал присутствие Чу Ваньнина важным.
Сейчас же существование пленённого старейшины никого не интересовало. Как и раньше, однако тогда был мир. Была свобода. Реки крови не струились по мощёным дорогам и не слышались крики запытываемых до смерти детей. Заклинатели ещё могли защищать.
Чу Ваньнин разместил гуцинь на коленях и дотронулся окоченевшими пальцами до струн. Осторожно и тихо, прикрыв глаза, он сосредоточился на звуках, что исходили от инструмента. Чуть слышные, отрывистые, но такие привычные. Наконец можно забыться, раствориться в относительном покое, позволяя музыке нести мысль в мир.
Уже ничего не будет как прежде — убитые не увидят оплакивающих их близких, неизлечимые раны не заживут. Заключённые не вернутся домой. Истина до крайности очевидна и проста, а ещё совершенно безнадёжна. Такова реальность, и сейчас, под тягучую мелодию гуциня, Чу Ваньнин понимает это как нельзя ясно. Принимает.
Ему хорошо вот так: в покое, уединении и безмолвии. Кажется, сидя здесь, можно провести вечность.
Но за спиной опасно сверкают фиолетовыми искрами глаза.