Гроб

Заку было ровно двадцать пять лет, четыре месяца, одна неделя, два дня, три часа и пятнадцать секунд, когда он проснулся в Гробу.

Заку было ровно двадцать пять лет, четыре месяца, одна неделя, два дня, три часа и шестнадцать секунду, когда он открыл глаза и обнаружил полную темноту.

Заку было ровно двадцать пять лет, четыре месяца, одна неделя, два дня, три часа и двадцать секунд, когда он осознал, что не знает, где находится.

Заку было ровно двадцать пять лет, четыре месяца, одна неделя, два дня, три часа и тридцать пять секунд, когда он услышал чей-то голос.

— Добро пожаловать в Гроб! — весело произнёс голос и звонкий хлопок разнесся по помещению.

Ровно в двадцать пять лет, четыре месяца, одну неделю, два дня, три часа и тридцать шесть секунд Зак узнал, что это место называется Гробом. Место темноты, настолько кромешной, что Зак не мог разглядеть и собственного носа имело лаконичное и лишь наполовину подходящие ему названия «Гроб». Гроб должен был пугать, должен был вызывать вопросы, должен был нагнетать атмосферу своей неизвестностью.

Зак чувствовал по странному кружащую голову пустоту внутри и потерянность. Зак чувствовал онемение в руках и ногах, чувствовал, как холод растекается по пальцам, словно бурная река тёмной зимой. Зак чувствовал твёрдый пол под собой и стену за спиной.

Зак не чувствовал страха. Зак чувствовал, как собственные мысли, такие ватные и ленивые, ударялись о черепную коробку и отзывались эхом в полу-пустой голове. Будто бы его накачали чем-то странным. Будто бы он покинул своё тело и потерял голову на скользких дорожках с неисправной вагонеткой. Потерянный, но не испуганный.

— Где? — Зак говорит, лишь слегка склонив голову. Пряди волос спадают на плечи и он, словно в трансе поднимает руки к ним.

Концы неровны и обуглены. Зак помнит — смазано, с сизой плёнкой и коррозийным налётом, но помнит — раньше были длиннее, связанные в хвост. Странно, но Зак не заостряет на этом внимания. Будто бы мозг откидывает эту информацию, принимает к сведению, но не анализирует, не считает важным.

— В гробу! у тебя проблемы со слухом что-ли? — голос говорит это всё с такой небрежной невинностью, что Зак даже чувствует некую неловкость.

— А гроб это где? — Зак чувствует себя глупым. Голос говорит так уверенно, словно самую очевидную вещь на свете.

Заку было ровно двадцать пять лет, четыре месяца, одна неделя, два дня, три часа, одна минута и две секунды, когда он слышит хохот, настолько заливистый, что закладывает уши. Зак смотрит сконфуженно, пусть и не на кого. Голос загоготал с похрюкиванием немного, будто бы увидя его взгляд, но быстро успокоился.

— Очевидно же, что здесь, — и правда, как же Зак не догадался — Почему ты задаёшь такие глупые вопросы?

Действительно. Зак же просто чувствует себя под наркотой в незнакомом месте с незнакомым человеком.

— Потому что я хочу узнать, где я и как выбраться? — несмотря на всю свою уверенность интонация всё равно выходит вопросительной.

Голос хихикает:

— Это пока. У тебя осталось немного рассудительности, но это ненадолго. — голос усмехается — ты уже чувствуешь это. разве ты не заметил, что тебе плевать?

И тут Зак понял, что да. Плевать. И воздух будто выбило из лёгких на ту долю секунды, что мозг не понимал, что воздуха там нет.

(Заку было ровно двадцать пять лет, четыре месяца, одна неделя, два дня, три часа, одна минута и тринадцать секунд, когда он почувствовал удушье. Тело не просило кислорода, но он так, так хотел вдохнуть.)

— Почему? — всё что он может выдавить, безуспешно пытаясь вдохнуть.

— Ты поймёшь, как понял я.

Заку захотелось зарычать. Безлицый ублюдок строил из себя философа и не хотел ничего отвечать. Зак накачан какой-то хуйнёй и находится в злоебучих ебенях, не может протолкнуть хотя бы унцию воздуха себе в горло, не может продрать глаза, не может увидеть даже спадающие на лицо обгоревшие пряди собственных волос. А хихикающий мудак только издевается над ним.

— Слушай, я понимаю, что ты злишься, — начинает голос — Я тоже. . .

— Если ты тоже, то, может быть, блять, поможешь? — Зак щурится злобно, чешет волосы и встаёт с пола.

Впрочем, особо высоко подняться не удаётся. Даже не успев разогнуть коленей, Зак уже упёрся макушкой в потолок или, по крайней мере, в то, что им являлось. Пальцы цепляются за стену, но чувствуют её только постфактум.

— Да ладно, нам не нужно ругаться, парень. Ты здесь со мной надолго, окей? Всё что у тебя есть — это я для того, чтобы не сойти с ума. Ну, окончательно.

— Звучит, как что-то очень манипулятивное, — Зак морщится и на согнутых коленях двигается вперёд, к следующей стене.

Она оказывается перед носом довольно быстро. От неё Зак следует к следующей и, в итоге Зак огибает всё пространство, предположив, что гроб — это куб примерно полтора на полтора на полтора. А ещё, ни разу не наткнувшись на обладателя голоса.

Так, стойте. . .

— Где ты?

— Тут.

Хорошо, ладно, окей. Зак не слышал чтобы кто-то здесь помимо него двигался — даже шуршания одежды не было. А слух у него хороший.

Может это из-за того страного писка в ушах?

Сколько он тут? Пятнадцать минут? Или больше? Меньше? О чём он вообще говорит и думает, когда ему нужно выбираться и вытаскивать из безликого уёбка ответы?

У него голова от этого болеть начинает — просто факт, проскальзывающий в черепной коробки. Боли не было. Зато было раздражение, смешанное с кипящим безразличием. Сногсшибательные ощущения, дайте два.

— А как отсюда выбраться?

— О, — в голосе появляются нотки неуверенности и нервозности. Вау, что-то кроме сумасшедшего веселья? — О, это просто произойдёт. Через какое-то время. Тут были люди до нас, представь?

Ах, вероятно этот уход — смерть от жажды, саркастично подмечает подсознание.

(Даже без учёта, что люди не умеющие дышать умереть не могут)

— И. . . Как это произошло?

— Я не понял, но ты, вероятно, быстро узнаешь, что я тоже ушёл. И тот, кто встанет на моё место быстро узнает, что ушёл уже ты.

Новой информации практически ноль. Понимания, что делать — тоже. Зак стучит кулаком по стене — то ли просто чтобы проверить, то ли от бессильной злобы. Звук глухой, неопределённый. Отдалённо напоминает удар по бетону, но Зак не может сказать точно.

Как всё здесь. . . бесформенно. Неизвестно. Не точно.

— А зовут тебя как?

— А какая разница? — вновь смех — скажи что-то и я отвечу. Тут только я и ты.

Зак поджимает губы и хмурится.

— Гори ты в аду, блядь, — он ядом плюётся и садится в угол.

Заку было ровно двадцать пять лет, четыре месяца, одна неделя, два дня, три часа, три минуты и сорок восемь секунд, когда некоторое смирение разошлось по телу.

(Слишком быстро, шепчет подсознание.)

— Может позже, — будто бы невзначай говорит голос — правда я не уверен, что он есть. Ты, вот, знаешь, что идёт после гроба?

— Отстань.

— После гроба идёт гниение. Пыль, черви, трупные газы. А потом скелет. В этом уравнении ад идёт только у верующих.

Зак вполне православно молчит. Будто бы ему есть что говорить.

— А может это и есть ад, — небрежно предполагает голос — кто знает.

Заку было ровно двадцать пять лет, четыре месяца, одна неделя, два дня, три часа, три минуты и пятьдесят девять секунд, когда в гробу повисла тишина. Гробовая, уж простите за каламбур.

Заку было ровно двадцать пять лет, четыре месяца, одна неделя, два дня, три часа, четыре минуты и десять секунд, когда тишина всё ещё заполняла коробку.

И через минуту тоже. И через две. И через десять.

Через одиннадцать минут и три секунды тишина со звоном лопается.

— Да ладно, у нас так мало времени и ты хочешь обсуждать ничего? — кажется голос возмущён. Как ребёнок, у которого отобрали конфетку — Давай. Если бы ты мог пригласить на обед вообще кого угодно, то кто бы это был? Хотел бы прославиться? Чем?

Голос рассмеялся, будто сказал что-то действительно смешное.

— Что?

— Ха! Не отвечай; слушай, ты же не хочешь чтобы мы влюбились друг в друга? Это будет история с плохим концом.

–. . .что?

Голос хихикает, фыркает и смеётся.

— Ничего, ничего. Тебе не обязательно знать. Просто хочу разогнать тишину. Тишина — хуйня ёбанная, ты быстро это поймёшь. Хочешь не хочешь, молчать мы будем много.

Голос. . .раздражает. Он смеётся, хихикает и не хочет говорить сразу. Зак стискивает челюсти, хмурится. И молчит, будто бы назло. Ругается много у себя в мыслях, пока не доходит до чего-то очевидного, возможного, но не стопроцентного.

В двадцать пять лет, четыре месяца, одну неделю, два дня, три часа, пятнадцать минут и двадцать пять секунд Зак внезапно понял, что, возможно, голос — такой же заложник, как и он. А если судить по его словам — тут он дольше. Явно успел свихнуться.

Зака ждёт это же? Он бы, вероятно, предпочёл бы умереть.

(Но у него нет ни единого шанса на это потOmŷ чŧ𝟘–)

— Первые полчаса всегда самые сложные. По крайней мере, я могу судить так по опыту. . .ну, себя и другого человека.

— Пол часа? — сконфуженно попугайчиком повторяет Зак.

— Ну, если честно, пятнадцать минут. Плюс минус.

Зак думал, что прошёл уже час, если не два. Внутренние часы со внутренней кукушкой удивлённо пожимали плечами и собирались отлететь. Они здесь всё равно не нужны.

— Я- — Зака перебивают.

— Думал, что прошло уже часов пять? — хихикает голос — Ага, у меня тоже такое было. Дальше веселее, поверь.

— А что дальше?

Голос смеётся. Зак натурально устал слышать это сраное веселье.

— А если ты узнаешь то будет уже не весело!

Логично, блять, мысленно ругается Зак. Он хмурится и непроизвольно имитирует тяжёлый вздох. Старается не заострять внимание на поддельности данного действия и бессильно кричит в ладони. Кожа не чувствует касаний, но Зак филигранно игнорирует это. А игнорировать проблемы он учился долго и упорно всю свою жизнь. Кулаки снова отбивают беспорядочные удары по полу, разносясь глухими стенаниями неизвестного материала. Как ребёнок, которому не разрешили взять любимую игрушку на площадку.

(Только с парой отличий. Зак — не ребёнок и он 爪ع尸ŧ乃)

Зак успокоился, когда ему было двадцать пять лет, четыре месяца, одна неделя, два дня, три часа, двадцать минут и шесть секунд. Это было сравнительно долго — думает Зак, пусть и не знает, сколько на самом деле потратил времени на это.

— Успокоился?

— Относительно.

Голос делает неловкое «пу-пу-пу» очевидно желая что-то предложить. Впрочем, его неловкость быстро прерывается.

— Может в слова?

— Иди нахуй.

Голос хмыкает

— Йогурт. Тебе на Т, — как ни в чём не бывало говорит он.

Зак молчит, сверля взглядом ничего. Он утыкается подбородком в колени, хмурый и уставший. На переодические напоминания «тебе на Т» он лишь порыкивает и ругается, пока не сдаётся.

— Торт.

Голос противно хихикает. И играли они, пока слова на А, Я и О не начали заканчиваться. И, пока скука не сковала тело, вновь оставив их в тишине и стуке грубых пальцев о поверхность пола.

— А ты, вообще, как жил? — голос говорит, на удивление, без смеха. Зак даже брови вскидывает, голову рефлекторно поворачивает в сторону, но лишь вновь натыкается на пустоту.

Вопрос по необычному нервирует. Будто бы Зак лезет во что-то тайное, сложное и потаённое. Грудь бухает, будто бы сердце ударяет о рёбра, заходясь в беспорядочных трепыханиях.

— Я думаю, — собственный голос кажется не знакомым. Слова путаються, бьются друг о друга и запинаються, — думаю, хорошо?

Вопросительная интонация заставляет волосы на затылке встать дыбом. Горло раздирает от того, как его наполнило фантомное ощущение воздуха. Это кажется чем-то знакомым — будто бы он на грани чего-то, что его тело невероятно боится, но это что-то всё не приходит и не приходит. Будто бы сейчас он задохнётся и разобьёт голову о стену. И руки дрожать начинают, создавая только бо́льший резонанс с тем, что состояние у него было относительно спокойное.

— Это было. . . Довольно обычно. Наверное. Детство, школа, работа, — глаза по странному щиплют, высыхают. Зак проводит рукой по лицу и натыкается лишь на сухую холодную кожу.

— А что последнее ты помнишь?

— Я сделал что-то не так. Я ошибся. Я- я- кажется я часто ошибался. И вспышка. Это. . .было красиво.

Голос что-то мычит себе под нос. Бормочет серо, глотает звуки.

— Понятно.

Заку было не понятно.

— А ты? Ты как жил?

В этот раз смех голоса вышел сдавленным. Нервным. Ломким.

— Я не помню, — он строит небрежный тон.

Т̷и̷ш̷и̷н̷а̷

— Давай снова сыграем?

— Давай.

Спустя пару часов у них закончились слова на пять букв. А потом они начали заново и так ещё три кона, пока, кажется, язык уже не должен был отсохнуть. Но не отсох.

Заку было двадцать пять лет, четыре месяца, одна неделя, два дня, тринадцать часов, шестнадцать минут и тридцать две секунды, когда он осознал, что не чувствует рта. Он медленно моргнул и произнёс тихое «а». Голос захихикал и спросил, чувствует ли он челюсти и язык.

— Очень мило, что ты находишь это смешным, — бормочет Зак.

Тенденция голоса смеяться уже не кажется такой раздражительной. Даже наоборот — Зак думает о том, что это что-то такое, нормальное. Ему и самому начало хотеться смеяться. Громко, тихо, противно, фальшиво. Это так. . . циклично.

— Но это же смешно, да? Эта хуйня была со мной, была с человеком до меня, а теперь и с тобой. И будет с людьми после тебя. Так до отвратительного смешно.

Зак хочет кричать и хихикает. Голос молчит и молчание между ними продолжается по привычному долго.

— Тебя как зовут то?

— Ты мне не ответил, почему я должен?

Голос хмыкает так, будто это он здесь победитель. Очень гордо.

— Ты просто не помнишь своего имени.

— Что? Нет, я помню его, оно- оно- — ∆ заикается, замолкает.

Он. . . Он не помнит.

— А сколько тебе лет? — голос давит дальше.

∆ молчит не в силах сказать хоть что-то. Цепляется пальцами за собственные колени, но не ощущает этого, стискивает челюсти. Пытается вспомнить, проводит цепочки и обрывки воспоминаний жизни, ищет, ищет, ищет, но остаётся у разбитого корыта. ∆ раскрывает рот, чтобы что-то сказать, но лишь вновь закрывает его, застывая на месте.

∆ было семьсот девяносто девять тысяч двести шестьдесят три тика, когда он забыл.

Голос смеётся, а ∆ молчит. Молчит до тех пор, пока сам факт собственного имени и личности не кажется настолько незначительным, чтобы от простой скуки не позвать голос.

— Сыграем?

. . .

— Хэй.

. . .

— Эй, ты тут?

. . .

— Ответь.

. . .

∆ было два миллиона четыреста сорок восемь тысяч пятнадцать тиков, когда он остался один.

∆ было два миллиона пятьсот двадцать три тысячи шестьсот пятьдесят тиков, когда он был один.

∆ было четыре миллиона триста три тысячи девяносто два тика, когда он перестал быть один.

— Добро пожаловать в гроб! — ∆ смеётся весело, противно.