Il bacio della morte

«…за колонной был…я?»

Буччеллати замер в растерянности, так и не опустив руку, занесённую для очередного удара. Там, в полумраке, сверкнули его собственные глаза — цвета горечавки, полупрозрачные, с каким-то новым странным выражением в расширенных зрачках, которое невозможно было распознать. На секунду ему показалось, что это глаза мертвеца.

      — Что… что… что произошло? – прошептал Бруно, медленно опуская руку и невольно делая шаг назад, наблюдая, как его призрачный двойник растворяется в воздухе. Затылок обожгло чьё-то тяжёлое дыхание.

      — Решил показать тебе. На прощание. — громовой голос Босса, полный невыразимого презрения, раздался за спиной. – Только что ты узрел и коснулся самого себя из будущего, что должно было случиться через несколько секунд. Такова способность моего King Crimson. Я стёр время и миновал его.

Холодные пальцы одной руки обхватили подбородок Бруно, другой — сомкнулись мёртвой хваткой на его горле, впившись острыми ногтями в кадык. Босс ухмыльнулся и с силой повернул лицо Буччеллати к себе:

      — Никому не позволю покушаться на мой вечный престол. Ни за что.

Изумрудные радужки, рассечённые надвое, торжествующе и надменно блеснули в темноте. Бруно замер, не смея даже вздохнуть, и Босс, резко подавшись вперёд, накрыл его губы своими. Казалось, время остановилось, секунды капали, словно густая смола — медленно, тягуче, и ни одна из них не была приятной. От Босса тянуло могильной землёй, воздухом перед грозой и терпким вином; губы его были жёсткие и растрескавшиеся, а пальцы, сжимавшие шею Буччеллати — ледяные и цепкие. В этом поцелуе смерти смешалось всё: предупреждение, угроза и прощание.

      — Ты должен умереть, — прошептал он хрипло, оторвавшись. Глаза его теперь были черны, будто самая тёмная беззвёздная ночь. — Я не могу позволить тебе жить. Ты исчезнешь навсегда. И все, кто пришёл с тобой — все, все исчезнут!

Вспышка резкой боли ослепила Бруно, будто миллионы толстых стальных прутьев, раскалённых добела, пронзили его тело. Он закричал было, но из его горла вырвался лишь тихий, сдавленный стон, больше похожий на судорожный полувздох-полувсхлип утопающего. Из носа и рта его хлынула кровь, обжигающая и железно-солёная, как морская вода.

      — Буччеллати, твоё задание по сопровождению Триш теперь завершено.

Казалось, боль была повсюду, она пожирала его изнутри, вырывалась наружу, растекалась по белой ткани костюма. Он чувствовал, как разламываются на мелкие кусочки его грудная клетка и позвоночник, как внутренности выворачивает наизнанку, как рвутся сосуды. Ноги перестали его держать, и он упал на колени, опершись дрожащими руками о мраморный пол. Перед глазами повисла мутная пелена, то и дело озаряемая яркими вспышками, а в голове надрывался, отбивая заупокойную мессу, тяжёлый погребальный колокол, заглушая всё: скрежет неумолимо расходящихся молний, собственное неровное дыхание и голос Босса, тихий и высокомерный:

      — Кем бы ты ни был, у тебя будут свои взлёты и падения, успехи и провалы. Однако, если найти дыру, разверзшуюся перед тобой в так называемом будущем, и избежать её, то в жизни не будет никаких падений. Можно всегда оставаться на пике, разве нет?

Бруно не мог ни кричать, ни двигаться, только сжимал зубы и ждал. Ждал, когда схлынет первая волна боли, терзающей его тело, когда перестанет пульсировать в висках и набатный грохот в ушах превратится в ровное, монотонное гудение.

      «Chi parla in faccia non è traditore» — прошипел он, сплёвывая на мокрые от собственной крови шахматные плитки вязкую багровую слюну.

***

      — Нам никак нельзя оставаться тут надолго. Сколько времени

потребуется на воспроизведение? — Буччеллати смотрел на Леоне испытующе. Тот, подсчитывая что-то в уме, поднял взгляд в пронзительно-голубое небо, где кружился, стрекоча лопастями миниатюрного пропеллера, самолётик Наранчи:

      — Пятнадцать лет назад… думаю, что минут восемь-десять.

      — Уложись в пять. — пепельные брови Аббаккио удивлённо изогнулись,

а в недоверчиво округлившихся глазах читался немой вопрос «Серьёзно?!», но тон Бруно был предельно строг и не оставлял ни малейшего повода усомниться в том, что он понимает, о чём говорит. Коротко кивнув, он продолжил: — Как только узнаем личность босса от Moody Blues, немедленно покинем берег. Наранча, отправь всем остальным сигнал сбора своим Aerosmith. Ты знаешь, что делать.

Наранча с готовностью вскинул обе руки вверх и тут же опустил их, одновременно с этим щелкнув пальцами. Самолёт тут же отозвался гулом двигателей и, беспрекословно подчинившись приказу, скрылся за белой скалой, а следом за ним умчался вверх по склону и сам Наранча.

Бруно остался стоять на берегу, скрестив руки на груди и вглядываясь в блики на поверхности моря. Даже сейчас, когда всё было сказано, тревожное предчувствие не оставляло его. Всё было спокойно, но всё-таки что-то неуловимо изменилось, сдвинулось, ушло из привычного круга. Что-то было не так.

Он напряжённо прислушался. Крики чаек, шум прибоя, плеск воды, скрип песка под ногами, шелест листвы, тихое потрескивание Moody Blues и даже весёлые возгласы детей, играющих в мяч неподалёку, смешивались с каким-то непонятным, чуждым звуком, и оттого казались зловещими. От всего вокруг веяло угрозой.

      — Буччеллати? — Бруно, вздрогнув, повернулся на зов. Аббаккио стоял совсем близко. Лицо его, обычно бесстрастное, но сейчас выражающее какую-то смутную печаль, было ещё бледнее обычного; ветер разметал длинные серебристо-белые волосы. — Всё хорошо?

      — Я не знаю, — ответил он. — Что-то вроде… предчувствия. И это предчувствие мне не нравится.

Над головами снова послышался шум пропеллера. Нужно было торопиться.

       — Аббаккио…

Напряжение, повисшее в воздухе, звенело туго натянутой гитарной струной, отдавалось далёким эхом и, казалось, вот-вот оборвётся. Бруно приподнялся на цыпочки и запечатлел в уголке губ Леоне целомудренный поцелуй – короткое прощальное прикосновение, которое могло означать всё что угодно и в то же время не значить абсолютно ничего.

       – Stàtti bbònu. Te voglio bbene.

***

       — Мы оставим его здесь, Буччеллати?! Бросим Аббаккио совсем одного?! Я не хочу его бросать!

Горестный крик Наранчи, истошный, полный скорби и отчаяния, разнёсся над островом и, казалось, достиг самых его дальних уголков.

К горлу подступил комок и Бруно, судорожно сглотнув, крепко зажмурился, задержал дыхание. Перед глазами стоял образ Аббаккио, лежащего на камне сломанной куклой с искорёженными, вывороченными прутьями грудной клетки. Чуть поодаль, в разлившейся черноте, горели безумными зелёными звёздами глаза Босса. Вновь обожгло мёртвой стынью и пеплом.

      «Никому не позволю встать у меня на пути, — его голос звучал глухо, словно из бочки, – ни тебе, ни твоим людям. И ты прекрасно знаешь, что это, — Босс небрежно кивнул на безжизненное тело Леоне, — целиком и полностью твоя вина»

В голове Буччеллати невыносимо звенели колокола. Всё было совсем как тогда, в день, когда он, ещё живой, стоял у края бездонной пропасти, из которой не было возврата, и без тени сомнения, сделал шаг вперёд. Когда навсегда прекратило свой бег его беспокойное сердце, что сейчас разрывалось на мелкие части.

Вкус крови, брызнувшей из прокушенной в попытке сдержать рвущийся из груди вопль губы, отрезвил.

Он не может позволить себе проявить слабость. Ни на йоту. Не теперь. Он должен взять себя в руки. Сейчас, перед лицом тех, с кем нужно быть сильным.

      — Это приказ, Наранча. — Бруно сжал кулаки, впиваясь короткими ногтями в кожу ладони, оставляя глубокие следы. — Аббаккио пошёл с нами, будучи готовым к подобному. Отправляемся.

Одинокая слеза скатилась по его подбородку, смешиваясь с начавшей подсыхать кровью, и Бруно торопливо утёр её рукавом. На светлой ткани остались алые пятна и слабый сиреневый след от помады Леоне. Глаза предательски защипало с новой силой.

Наранча, извернувшись, вырвался из крепкой хватки Мисты, бросился к Буччеллати, и, вцепившись в его пиджак, словно в спасательный круг, зарыдал, как маленький ребенок, безутешно и громко. Бруно рассеянно обнял его за плечи и коснулся губами его взлохмаченной макушки.

      «Stai calmo, trasòro» — тихо пробормотал он.

Колокольный звон в ушах не смолкал ни на минуту.