Если бы его спросили, в какой именно момент всё пошло под откос, обычно скорый на ответ Рональд задумался бы. Может, тогда, когда он уехал из родного штата? Если вспомнить, родители не горели желанием отпускать его в Калифорнию. Особенно мама. Теперь казалось, словно это было в другой жизни, хотя прошло всего три года. Или, может, когда вылетел из университета? Он, конечно, не планировал доводить до такого. Честно. Кто же виноват, что учебный график плохо сочетался с его собственным, новым порядком. После этого начались разлады с семьёй, до полного разрыва отношений с которой Нокс, вообще-то, доводить тоже не планировал. Оно как-то... Как-то само. За какой-то год. Или немного больше.
Наверное, он слишком легко отказался от них. Однако ему уже не хотелось возвращаться. Без родительских денег пришлось скакать от подработки к подработке, но он не жаловался. Благо, вопрос с жильём решился просто: Эрик — хамоватый, но добродушный по натуре — без лишних слов предложил перебраться к нему.
Кто-кто, а этот парень мог его понять. С ним Рональд познакомился случайно, в «Рокси»,[1] когда всё ещё было нормально. В сущности, когда ты молод, для того, чтобы найти компанию, нужно не так уж много. Они быстро сошлись. Слингби был старше на четыре года. В противоположность смазливому и подвижному Ноксу, от него за милю несло тяжёлой брутальностью. А часто не только ей. Но никакие различия не мешали их дружбе, возникшей так неожиданно. Когда Рональда отчислили, Эрик воспринял его проблему, как свою. Казалось, трудности, которые они пережили за всё время, только сплотили их.
Сегодняшний вечер Нокс коротал в «Виски».[2] Один, что бывало редко. Слингби нашёл очередную пассию и вторую неделю подряд каждую ночь проводил в чужой квартире где-то рядом с «Милей».[3] Рональду сейчас везло меньше — недавно закончилась интрижка с Бетти, хорошенькой блондинкой, отдалённо похожей на Кристи Бринкли.[4]
Она работала официанткой в местном кафе. Всё было просто замечательно, но ей очень не нравился образ жизни двадцатилетнего Нокса. После нескольких месяцев безуспешных попыток наставить его на путь истинный, Бетти дала понять, что будущего у их отношений нет. Он почему-то не стал её разубеждать, хотя, наверное, стоило. Если вспомнить взгляд, которым она часто смотрела на него, — одновременно строгий для девятнадцатилетней девушки, мягкий и жалостливый — становилось не по себе. Наверное, ей было обидно. Но Рональд всё равно не оставил бы этот мир, целиком состоящий из бессонных ночей, кутежей и прочих радостей. А этот мир не оставил бы Рональда.
Он был уже нетрезв. Мысли и воспоминания, самые разные по содержанию, текли медленным потоком, перемешиваясь и воскрешая в памяти некоторые моменты ушедших дней, пока Нокс, облокотившись о стену, не слишком осознанным взглядом сверлил барабанную установку какой-то неизвестной группы, выступающей на разогреве. Шум не мешал, давно став чем-то привычным. Теперь каждый второй был музыкантом. Клубы Западного Голливуда давали шанс показать, чего ты стоишь.
На самом деле, почти всех своих нынешних приятелей Нокс в разное время встречал здесь, на Сансет-стрип. С большинством ладилось сразу, как со Слингби. Однако кое-кто был примером того, что начинать знакомство можно и с драки.
Это случилось в конце мая прошлого года. В тот день Рональд с Эриком, по старой традиции, договорились завалиться в ставший любимым дешёвенький бар после работы. Слингби освободился раньше. Когда Нокс добрался до места, ему представилась типичная для бульвара сцена стычки. С тем исключением, что теперь её участником был Эрик. Другого — растрёпанного, кажущегося худым из-за высокого роста человека с гривой рыжих волос, намертво вцепившегося в косуху Слингби — Рональд не знал. Оба уже успели изрядно набраться. Как выяснилось позже, последний приходился Эрику бывшим одногруппником. Его звали Грелль Сатклифф (Нокс сильно сомневался в подлинности имени), и чтобы вступить с кем-то в конфликт, ему, вспыльчивому до крайности, в случае плохого настроения могло хватить одного косого взгляда или слова. Особенно по пьяни. В этот раз его задело сравнение с Роузом,[5] песни которого он не переваривал.
Слингби, в свою очередь, бо́льшую часть времени не переваривал Грелля. Тот отвечал взаимностью, но порой между ними странным образом случалось перемирие. Тогда Сатклифф негласно признавался членом их небольшой компании. Размолвки прекращались. Начиналось веселье.
С его подачи Рональд впервые попробовал кое-что тяжелее алкоголя. Младшим, как и многими, движило обыкновенное любопытство. Грелль оказался тем, кто мог решить вопрос. Ноксу даже не пришлось тратиться: Сатклифф великодушно — непонятно, правда, по какой причине — поделился квадратиком, пропитанным кислотой. «Старичок Хофман,[6] — уточнил он. — Не привыкаешь, да и возиться с ним не надо».
Какое-то время было тревожно, но остаток ночи Рональд созерцал тысячи самых ярких картин, на воспроизведение которых только способен человеческий мозг; кроме того он чувствовал, что ему открылось откровение, что он познал истину, которую не замечал прежде. Грелль, видимо, ощущая ответственность за происходящее, стоически перенёс его рассуждения о сути дверных ключей и прочих вечных вещах, казавшиеся ему тогда более чем логичными.
Вообще говоря, Грелль при близком общении вызывал у Нокса стрёмное недоумение, несмотря на то, что за последние годы тому встречались самые разнообразные субъекты. Однажды, шатаясь по ночному городу, Рональд и Эрик застали Сатклиффа в какой-то забегаловке. Тот казался спокойнее, чем обычно. Он выглядел как человек, плывущий по течению, что было ему несвойственно, в разговоре почти не участвовал и больше слушал — или делал вид, что слушает. Речь зашла о девушках, Рональд в шутку пожаловался, что впечатлять их день ото дня всё сложнее и сложнее. Грелль хмыкнул, растянув губы в улыбке.
— Один мой приятель, — хрипло произнёс он, устало потерев накрашенные чёрным веки, — отрезал себе кусок пальца, чтобы склеить тёлку, которая ему нравилась.[7]
— Какого хрена? — озвучил общую мысль Слингби после секундного молчания, на что Сатклифф пожал плечами:
— Узнал от кого-то, что она, вроде, тащится по Ван Гогу. Ну и... — он выставил мизинец левой руки, стукнул по нему указательным пальцем правой и, странно блеснув глазами, глухо засмеялся, находя эту ситуацию, очевидно, смешной.
— Склеил хоть?
— Не-а, — промычал Грелль, не встретив ответной радости и вновь сделавшись равнодушным к окружающей обстановке.
Из них троих Сатклифф по праву мог претендовать на звание эксцентрика. Эрик, предпочитающий простоту в выражениях, заменял это словом «ебанутый», за что периодически карался.
Внезапная тишина, какая только бывает в «Виски» в такое время, выдернула Нокса из мыслей. Гром музыки стих — разогрев кончился. Взгляд Рональда ожил, начав скользить по лицам в толпе. Одно из них зацепило. Нокс привычным жестом провёл по осветлённым сверху, как всегда немного растрёпанным волосам и принялся пробираться к цели.
***
Она сказала, что её зовут Лан, и это имя показалось ему забавным. Он не понимал, почему вдруг засимпатизировал такой девушке. Ему, вообще-то, если вспомнить, обычно нравились высокие и светловолосые. Но вспоминать не хотелось. Ни о чём.
По неизвестной причине сейчас он любовался редким смешением восточной и западной красоты, ведь Лан была китаянкой наполовину. Тёмные как смоль волосы, уложенные в странную, напоминавшую издалека кошачьи ушки причёску; мягкий овал лица; ярко накрашенные янтарно-карие глаза; аккуратная фигура, затянутая в чёрное короткое платье; несколько браслетов на обеих руках — всё привлекало, завораживало. Она была ниже на полголовы и изящна, словно статуэтка. Рональд был очарован — и вряд ли лишь из-за алкоголя.
Почему-то с Лан было проще, чем с остальными. Она говорила мало и даже не скрывала своего внимательного изучающего взгляда, под которым, однако, Нокс не чувствовал себя некомфортно.
Лучше всего в сложившейся ситуации было то, что они оба чётко осознавали, зачем нужны друг другу. Привычное развитие событий: клуб, короткое знакомство, отель. Они знали, что после их пути разойдутся. Что у них есть только одна ночь.
Рональда удивляло то, что, несмотря на юный возраст, Лан абсолютно не смущается. В ней не было жеманности — даже той, которую изображают ради приличия. Но было нечто другое, куда более интересное. Минутами Ноксу казалось, что во взгляде девушки заметна какая-то убийственная сосредоточенность. Странно. Но почему-то не отталкивало.
Лан не просила погасить свет, не прятала лицо. Вместо этого был вопрос:
— Не против, если я буду сверху?
Вот так прямо. Нокс мягко ухмыльнулся, касаясь затылком подушки и удивляясь ещё сильнее:
— Давай.
Он привык к обратному, но сейчас ему подумалось, что в том, чтобы иногда менять устоявшийся порядок вещей, нет ничего плохого. А может быть, не нужно было напиваться ещё больше. Им обоим. Пьяный Рональд — уступчивый Рональд. О степени опьянения Лан можно было только гадать: внешних признаков этого почти не наблюдалось... Исключая, разве что, зрачки — расширенные, как у кошек в тёмное время суток.
Чем больше Нокс смотрел в её глаза, тем больше тонул в их тёплом янтаре.
Наверное, он увлекался слишком легко. Но недостаток ли это? И можно ли его обвинять? Рональд склонялся к тому, что нет. В обоих случаях. Для него самого эта черта была чем-то вроде цвета глаз или телосложения — чем-то, что присуще тебе вне зависимости от твоего желания, что не хорошо и не плохо. Нокс искренне не понимал тех, кто считал иначе. И, может, потому такое чувство, как ревность, было ему чуждо. Помнится, однажды из-за этого он едва не поцапался с Греллем, одержимым идеями резко противоположными.
Впрочем, сейчас ничего из того, что было, не имело значения, как не имело его и то, что будет дальше, когда всё кончится. Жар, объявший два тела; шорох постельного белья, прикосновения рук и губ к коже, блестящей от пота; шумное дыхание и редкие короткие фразы, растворявшиеся в густом воздухе маленького номера, — вот что составляло единственную важность.
Засыпая, устало любуясь черноволосой головой Лан, расположившейся на его груди, Рональд отстранённо думал о том, что ради умиротворения, посещавшего его в такие моменты, готов отдать всего себя этой бессмысленной для кого-то, праздной, ничего не гарантирующей и оттого ещё более пьянящей жизни, затягивающей, подобно бездне, таких прожигателей молодости, как он.