Одуванчики

— А чего, где Молодой-то? Уснул он там что ли, а? Опять нашу принцессу на балу ждать все должны.

Остальная команда на замечание Серёги ничего не ответила, но про себя согласилась. Валера по рации сказал, что скоро прилетит за ними, а Ильин, собрав по-быстрому вещи, буркнул «Сейчас приду» и умотал куда-то в лес. Когда появлялось свободное время, он частенько так уходил — иногда на пару минут, если время совсем поджимало, а иногда мог по часу не возвращаться. Когда же приходил, становился как будто спокойнее и самую капельку счастливее. Физиологические потребности в качестве причины как-то сразу были единогласно отметены. И ничего не оставалось, кроме как гадать, чем может заниматься молодой герой России при свете дня едва ли не на каждом вылете.

— Кость, сходи позови его, вертолёт должен минут через десять тут быть, — велел Павел Алексеевич, не отрываясь от складывания палатки.

Журавель кивнул понимающе, встал с бревна возле потушенного костра, машинально отряхнув о зеленые штаны ладони, и побрёл в ту сторону, где около получаса назад скрылся за соснами Молодой. Старое прозвище так за ним и закрепилось, несмотря на то что статус новичка не так давно перекочевал к другому пожарному.

Костя остановился на секунду, жуя щеки и тяжело выдыхая. Зажмурился, встряхивая головой. Цыкнул раздраженно и пошёл дальше. Мысли прогнать не вышло.

Это был не первый сезон, далеко не первый вылет его команды, но первый, на котором с ними не было Шустова. Не было смешливого, заговорщицкого тона, не было уютного перебора гитарных струн вечером у костра, не было прыгающих при каждом шаге пшеничных кудрей. Пожары тушить — работа опасная, все понимают риски, рассматривают вероятность не вернуться с очередного вылета назад в часть. Это не новость, все всё понимают и осознают, и что жизнь должна продолжаться, понимают тоже. Просто… бывают такие люди, которых из памяти не выскрести, даже если постараться. Слишком яркие, звонкие, заполняющие собой всё доступное пространство. С каждым человеком вокруг тебя чем-то, да связаны, к каждому тянется хотя бы тоненькая ниточка. И когда такой человек уходит, ещё и внезапно уходит, ниточки эти натягиваются, лопаются, отрывая и от тебя кусок чего-то важного и светлого.

Все всё понимали и принимали за данность. Но не скучать не могли.

Ильин обнаружился неожиданно. Костя так глубоко погрузился в размышления, что очнулся лишь тогда, когда услышал спереди невнятное бормотание. Картина, представшая перед глазами, заставила молча замереть в попытке осмыслить, что именно происходит.

Рома лежал, раскинув руки-ноги в стороны, посреди небольшой, полной жёлтых одуванчиков поляны. Форменная огнеупорная куртка с шевронами на их фоне выглядела коричневой из-за налипшей сажи, и только поэтому, наверное, Журавель смог заметить парня среди цветов. Солнцезащитные очки лежали поодаль, поверх сине-зелёной шапки на пустой траве. Ильин сейчас не прятал лицо за извечными аксессуарами, так что без труда можно было разглядеть плотно закрытые глаза и лёгкую, расслабленную улыбку на двигающихся губах.

Костя заинтересованно прищурился и сделал осторожный шаг вперёд. Бесшумно подкравшись и встав шагах в десяти от греющегося на солнышке Ильина, пожарный вдруг замер. Хотел крикнуть что-нибудь вроде «Рота подъём, Молодой!», посмеяться над испугом разнежившегося парня. И не смог.

— Табличку твою на стене памяти сходил протёр вчера перед вылетом, — разобрал Журавель, прислушавшись, — Хотя там неделю назад ещё всё прибирали и чистили у всех. Но я на всякий случай пришёл твою в порядок привести ещё на раз. Для себя больше, видимо, для собственного спокойствия.

Тёмные от сажи пальцы бережно, почти любовно водили по цветам. Гладили как будто. У Кости в миг дыхание спёрло, как посреди окружённой огнём поляны. Дошло, с кем Рома разговаривал.

Несколько месяцев назад, немногим позже закрытия сезона, Соколов всей команде разослал одинаковые сообщения — в 22:00 явиться в такую-то комнату, о походе этом не сообщать никому, идти так, чтобы никто в части не заметил. Пожарные на такую неожиданную конспирацию только удивились, но пришли в назначенный час в назначенное место. А когда открыли скрипучую дверь, то удивились ещё больше. Алексей Палыч сидел посреди комнаты за деревянным столом, уложив на край локти и выжидающе глядя на дверь. Команда впервые видела инструктора не в форме сотрудника авиалесоохраны, а в обычной человеческой одежде — потёртых джинсах и лёгком чёрном джемпере. В тусклом свете единственной лампочки хорошо был виден небогато накрытый стол — тарелка варёной картошки, нарезанная колбаса на маленьком блюдце, несколько ломтиков чёрного хлеба. В самом центре стояла непочатая бутылка водки — и как только пронести удалось? — и пять гранёных стаканов из столовой. Пожарных в комнате было только четверо.

— Чего встали, садитесь, — привычным командным тоном велел Соколов, кивая на стол.

Команда послушно уселась вокруг. Да, это, пожалуй, будет правильно. Одно дело вместе с целой частью перед стеной памяти на чёрно-белую фотографию смотреть, и совсем другое — друг с другом, в близком кругу нормально помянуть.

Алексей Палыч открыл бутылку, разлил по стаканам. Молча выпили не чокаясь и тут же плеснули по второй. Для Максима тоже налили, положив сверху горбушку хлеба, и к углу пододвинули поближе. Шустов, как правило, сам там садился, потому что приходил всегда ненадолго, минут на десять самый максимум, после еды тут же снова хватая гитару и убегая в актовый зал репетировать.

Второй тост тоже вышел молчаливым, как и стремительно последовавший за ним третий. Никто не хотел признавать вслух, что пока что команда просто методично напивалась. Сегодня можно.

Лишь после рюмки пятой или шестой пошли неуверенные разговоры. Вспомнили первые впечатления, когда Шустов только в команду пришёл, какие-то смешные истории с вылетов. Песни пробовали петь, которые гитарист на ходу сочинял, чтобы их повеселить, но сбивались на середине — слишком много было услышано за всё время, так что помнились только собственные улыбки, а вот сами смешные тексты забывались.

Всем было что вспомнить и рассказать. Один только Ильин молчал. Пил, почти не закусывая, и не отрывал взгляда от максова стакана на углу стола. Другие на это тактично не обращали внимания. Никто не собирался Молодому предъявлять, что знал Максима намного дольше, и что нужно проявить уважение и тоже сказать хоть слово. Не глупые ведь, видели, что там тоска иного толка, и какие их связывали отношения. Знали всё и принимали.

— А я знаете что думаю? — сообщил в какой-то момент Зотов, поддато щурясь и покачивая едва держащимся в пальцах стаканом. Костя стакан благоразумно забрал во избежание падения и поставил на стол, но Серёга этих манипуляций, кажется, даже не заметил, — Что это вот так просто закончиться не могло. Не мог наш Макс просто взять и исчезнуть, ну вот не верю я в это, и всё тут.

— Так, и где он, по-твоему, тогда, раз не могло? — спросил Алексей Палыч, шмыгая покрасневшим носом.

— А я думаю, — чуть понизив голос, повторил Серёга, наваливаясь на скрипнувший под его весом стол, — что перерождение реально есть, во. И что Максимка наш в чё-нить тоже переродился. В эти… в одуванчики, верняк в них. А в каждом одуванчике теперь маленькая частичка Макса будет.

Все от такой неожиданной лирики из уст Зотова только засмеялись. Потом поразмышляли немного и пришли к выводу, что и правда, если бы Шустов во что-то и переродился, то точно в одуванчики. Они ведь и сами его всегда так называли, за волосы и за светлый характер. Поговорили ещё немного, как было бы хорошо, переродись товарищ в самом деле в солнечные цветы. Разошлись по своим комнатам с полными светлой грусти улыбками.

Сейчас, при воспоминании о тех тайных поминках, у Кости к горлу ком подобрался. Они тогда про одуванчики говорили, больше мечтая, полушутя. А Молодой, похоже, всерьёз поверил.

— Что ещё рассказать-то тебе… — вслух задумался Ильин, так за всё время и не открыв глаз, — А! В части пару дней назад концерт был. Девочки из бухгалтерии песню твою пели. Ну вот эту, которая «Пожарный, я вас любила». Не под гитару, конечно, фонограмму нашли, но вышло неплохо вроде. Плакали правда много. Я не сдержался тоже. Прости, а?

Журавель вспомнил тот концерт. Когда в первый раз зазвучал припев, слёзы сдерживать даже не пытались особо. Ни хористки на сцене, ни зрители. Даже у Алексея Палыча глаза на мокром месте были, Костя тактично не обратил внимания, но видел блеск слёз в глазах инструктора. Следы от разорвавшихся ниточек у всех болели.

— Так-то в целом у нас хорошо всё, просто... просто тебя не хватает сильно, — просипел Рома после недолгой паузы, — Может, конечно, потому что мало времени прошло. Новенький ещё этот. Просто… просто очень скучаю.

Ильин зажмурился, громко шмыгнул носом и закусил губу. Пальцы над одуванчиками задрожали, видимо, в попытке не смять случайно цветы. Костя отвёл стыдливо глаза, развернулся и как мог бесшумно побрёл обратно, к табору. Было ощущение неловкости, словно он только что подглядел что-то очень интимное, не предназначенное для посторонних глаз.

Когда вернулся к группе, пожарные тут же выжидающе глянули ему за спину.

— И чё, и где Молодой?

— Да, там… — замялся вдруг Журавель. Говорить о причине отсутствия Ильина показалось как-то… бестактно, — Сейчас, пять минут ещё, и сам придёт. Только…

«Только договорит» — проглотил пожарный и встретился взглядом с Петром. Тот только молча кивнул, как будто знал, что Костя видел.