как обычно, советую воспользоваться музыкальным сопровождением.
hanz zimmer – memory (ost blade runner 2049)
Бескровные пальцы туманом скользят по дрожащей грудной клетке. Облизывают прикосновениями сухих подушечек неспеша, уверенно рисуя линии на твердых уставших мышцах, изучающе оглаживая кожу с желтоватым подтоном. Как неисправная неоновая проекция, сильное тело под ладонями трепещет, отзывается чувственными звуками и искренними, рваными движениями, которые делают происходящее настоящим.
Жажда — лишь звонкое тиканье в голове.
Её Бакуго смакует на языке вместе с кисловатым вкусом геля для душа, что остался тонким слоем на чужом торсе. Не смытым, напоминающим о дряхлой усталости.
Свет холодной фуксии течет сквозь разбитое окно. Горящие вывески рекламы не устают, им не нужно отдыхать. Благодаря им ночь в Лос-Анджелесе всегда наполнена фальшивыми красками, выпивающими силы из множества покрасневших глазных яблок.
Мягко захватывая губами кожу на животе, Бакуго прикрывает глаза и медленно целуется с ней, прячет зубы, шепчет сокровенные заклинания. Оставляет видимое доказательство своего существования, вылизывая языком и слепо открывая рот, чтобы попробовать больше.
Поддерживая ритм нуждающихся тел, руки обводят рельефные бока, подтянутые мужские бедра и останавливаются перед тем, чтобы отчаянно запутаться во влажных алых волосах. На слишком мягкой подушке остается продавленный след и несколько волосинок.
В диалоге тел сохнет лживая откровенность. Когда-то подпитанная страхами, она трескается на куски, как масло на картинах Караваджо, и опадает на пол, позволяя написать новое на старом.
Водя губами по губам, Бакуго выдумывает мир, где мира нет. Где все материальное исчезает, где остаются призрачные ласки, где наступает бесконечный покой.
Киришима на вкус, как мятная паста и самообман.
Их поцелуй, как мятная паста и самообман, жажда и вековая усталость.
Об этом Бакуго вмиг забывает, напирая и забирая все, что ему позволено в момент полной отдачи.
Обнаженное тело под ним вылеплено темнотой и быстро сменяющимися огнями ночной, интимной рекламы.
Киришима, кажется, тонет в ощущениях, но цепляется за Бакуго, как за последнюю возможность остаться в сознании, вплетая пальцы в светлые волосы, тяжело, точно выдыхая в открытый рот и оставляя на плечах полукруглые отметины неровных, коротких ногтей.
Киришима, кажется, переполняется чувствами, подобно чашке с водой, и тянет за собой на илистое дно одними губами.
Бедра лихорадочно подрагивают от количества поцелуев.
Киришима затяжно пульсирует всем телом, словно рождающаяся сверхновая, и передает все ощущения полуголому пространству гаража, что затерялся среди вальсирующих высоток. Он передает всего себя старинному плакату «AC/DC», раскиданной одежде, пропускной карточке на работу в бар, лэптопу и жужжащему холодильнику.
Жажда ослепляет Бакуго на несколько секунд.
Эти несколько секунд возвращают в памяти блаженный вкус крови и неуверенные слова Киришимы.
«Я не хочу знать, кто я».
«Если я ненастоящий, то и чувства мои ненастоящие, Бакуго?».
Ведя тазом вперед плавно, волнующе медленно для тела напротив, Бакуго сжимает зубы. Кроткий поцелуй в уголок губ и тихий голос, что с надеждой произносит его чёртово имя, окутывают откровением со всех сторон.
Киришима оттягивает от шеи его острые зубы, чтобы ярко взорваться искрами заблудившихся звезд.
Генная инженерия создала андроидов для удовлетворения людских потребностей. Дала андроидам плоть, мозг и кровь, отличную от настоящей, человеческой. И это различие по вкусу узнает каждый вампир, живущий последние пятьдесят лет в проклятом Лос-Анджелесе.
Киришима скрывается от всех, работая в зассаном баре, где нет разницы, кто ты.
Киришима боится знать, кто он.
Андроид или человек.
Киришима стонет на выдохе, сверхчувствительный и отчаянный. Готовый подойти к незнакомцу, провести языком по кромке зубов и отдаться горящему взгляду. Способный часами высматривать луну среди высоток, непривычно теплый на плече, переплетающий пальцы ненавязчиво, полупрозрачно.
Он говорит о чувствах, желаниях и мечтах, задевая сухой корочкой на губах ухо Бакуго.
О пронзившей его влюбленности, о нестерпимом влечении, о концерте «Misfits» и о жизни.
Лежа в оглушенном пространстве гаража, обнаженном без голоса уснувшего Киришимы, Бакуго прожигает зрачками потолок и впитывает каждое движение, каждый вдох, который видно по чужой приподнимающейся спине.
— О какой жизни ты говоришь?
На трапециевидной мышце темнеют несколько продавленных точек от зубов, которые Бакуго пробует языком. Они совсем маленькие, оставленные им же, но без корысти говорящие правду.
Терпкая ночь сменяется трезвым утром с двумя презервативами в урне и слипшимися ресницами. За окном небо не сменилось на ясное, голубое; небо лишь наполнилось техникой: аэробусами, аэромобилями и прочей хуетой.
Бакуго надевает плащ и отсутствующими глазами смотрит на покрывающие чужие плечи укусы.
Бакуго знает ответ на слова Киришимы.
— Ты ебаный трус, Киришима. Жить в постоянном страхе, не зная, кто ты. Ничего не может быть унизительнее, — Бакуго рубит на куски ночные признания и уходит, омываемый яростью.
Бакуго уходит, чтобы скурить сигарету и вернуться.