Огонь в пещере горел ровно, языки пламени как будто плясали по невидимому куполу, докасаясь до него самыми кончиками, но не переходя грани. Простой человек или любой другой разумный сказал бы: неестественно ровно.
Над огнём, в полуметре, висела сложная октаграмма, посвечивая голубыми яркими росчерками по линиям рисунка, как будто бы сама себе была источником света и не зависела от жёлтого света костра.
У Гилберта сохли губы и чуть-чуть не пламенели кончики волос — огонь был слишком близко, и он был очень-очень горяч. Но отвлекаться на это не стоило — октаграмма была не закончена, заклинание ещё не свершилось, и руки Гилберта всё так же врисовывали новые детали, новые знаки. Знаки пути и покоя, знаки восхождения и распада, знаки зова и угасания.
До рассвета оставалось недолго, и его магия уже требовала отдачи, отката. Она неровно плескалась в нём, желая остаться как есть, внутри, и Гилберт то и дело бросал косые взгляды на флягу с маной. Но надо было закончить — и двинуться в путь наверх, на вершину скалы, под полурасколотые своды старого святилища.
Эта пещера была последним прибежищем на крутой горной тропе перед верхней площадкой, и Гилберт решил подготовиться именно здесь. Когда-то она, наверное, служила жилищем и схроном для жрецов, в который они сходили после совершения ритуала. Она была хорошо защищена — даже сейчас полустёртые знаки на входе отпугивали непрошенных и любопытных, Гилберт её едва не пропустил, пока поднимался. Самое место для того, чтобы приготовиться к задуманному.
Солнце лизнуло пол у входа в пещеру розовыми бликами — она выходила почти на восток, ведь за поднимающимся, казалось бы, из ниоткуда жрецом должен был расцветать рассвет, подчёркивая его право и его силу.
Гилберт сделал шаг назад, любуясь на завершённую фигурную композицию, живую и подрагивающую от силы. Огонь почти погас, как будто тоже выложился и отдал октаграмме всё, что имел. Ведьмак хмыкнул и потянулся за флягой — вот теперь-то можно было глотнуть холодненького: обжигающей маны. Спрятав всё барахло в подпространстственный карман и затоптав последние тлеющие угли, он почти нежно подхватил живой узор, направляя его перед собой, и вышел из пещеры.
Гилберт знал, что стоило бы ему только показаться из-за края, поднимаясь на площадку, как на него бы кинулись, пытаясь проникнуть внутрь, высосать из него всё — и всё равно остаться ни с чем. Теперь же впереди него, как щит, плыла октаграмма, и она должна была принять на себя удар. И всё-таки, несмотря на это, он поднимался аккуратно, напрягая все чувства по максимуму, ожидая нападения.
Однако, за его спиной вставало солнце, и в первые секунды на него не бросились — как будто, как и древними жрецами когда-то, были ослеплены его появлением. Гилберт, ступив на вершину, замер и оглядел площадку. Сбитые обветренные колонны давно уже превратились от ветра, солнца и дождя в щербатые столбы, склонившиеся друг к другу или лежащие вповалку. Бурые, почти чёрные пятна между ними, где веками проливалась кровь идущих на заклание, не посветлели ни капли, сколько бы на них не вылилось с неба воды.
Тут ничего не было, никто не гнездился и не жил. Никто не пытался даже появиться на этой вершине, не говоря уж о том, чтобы на ней остаться, а те, кто всё же решил рискнуть, валялись редкими посеревшими костяными обломками, по которым было трудно понять, кто были этими глупцами.
Ход сюда был закрыт — и само место защищало его. Гилберту пришлось пройти как будто сквозь паутину, толстую и пыльную, и он невольно отряхнул невидимое с лица. Но ещё больше магии места эту вершину защищали не-существа, лишённые всего, кроме силы и остатков воли.
Они бросались на любого, кто решал сюда взойти, вползти или залететь, вгрызались в него, выжирали изнутри, пытаясь вернуть себе утраченное и не в силах в этом преуспеть.
Злые, голодные осколки сильных, загубленных душ. Осколки душ тех, кто умер по вине чьей-то злости или жадности, ревности или глупости, безразличия или жестокости — не ради божества или истины, но под их предлогом на устах убийц в жреческих и королевских облачениях. Все они почернели от времени, привязанные к этому месту — месту своей боли и раскола. Они не могли собраться вновь в единое целое и не могли уйти в небытие вслед за теми душами, что умерли целыми. Они были обречены и обрекали всех, до кого могли дотянуться.
Гилберт вздрогнул, когда первый осколок кинулся на него, метя в солнечное сплетение, но его заклинание сработало на ура, втянув осколок в себя, перелившись коротко синим и испустив светящуюся пыльцу, быстро истаившую в лучах солнца. Чья-то душа наконец смогла уйти на покой! Ведьмак криво ухмыльнулся и перехватил покрепче ковшик с рунами по ободку. Пора было браться за дело, за которым он и пришёл в такую дыру.
Он метнулся под сень ближайшей колонны, где увидел алый и лиловый отблески, уже не обращая внимание на осколки, летящие в него тут и там. Вынув из-под подножия колонны маленькое красное зёрнышко, Гилберт даже удивлённо хмыкнул: его расчёты оказались верны! Здесь и в самом деле лежали настоящие сокровища — маленькие застывшие капельки бесценных знаний и умений всех тех, кто тут погиб! А ведь это бывали даже короли и могучие колдуны, не говоря уж о самых разных разумных существах, что были сильнее людей в магии и уме…
Гилберт, оглянувшись на посиневшую и даже гудящую октаграмму, кинулся за следующими: их было так много разбросано на этом капище, а времени было совсем, совсем мало. Он скидывал каждое зёрнышко в ковшик, накрытый заклинаньицем, — и через пару минут тот был полон почти наполовину, а сам Гилберт приближался ко входу в святилище. Туда, где был спуск в древний город погибшего королевства. Где был выход.
Октаграмма за ним издала душераздирающий стон, и ведьмак подскочил. Глянув в ковш и вокруг, где уже почти не оставалось светящихся зёрнышек, Гилберт решил, что с него хватит. Он быстро, накоротко распахнул карман — ещё не хватало, чтоб в него успела проскочить какая-нибудь гадость! — сунул туда ковшик и сразу закрыл. Надо было уходить.
Однако, он не успел воплотить эту мысль. Позади раздался свист, и Гилберт инстинктивно наклонился, краем глаза замечая, как над ним пролетает полупрозрачное лезвие. Выругнувшись, он развернулся, вытаскивая из-за спины длинный меч, и замахнулся на неожиданного врага, но рука его слегка дрогнула, когда он увидел своего противника.
Перед Гилбертом стоял древний — такой же, как и он, воин-маг. Даже сейчас, почти неживой, собранный по осколкам его же, Гилберта, заклинанием, он был столь силён, что смог воплотиться в призрака. Боги, трудно представить, насколько могучим он был при жизни! Гилберт едва успел отбить его удар, кинув взгляд на свою побелевшую октаграмму: видимо, она смогла только призвать осколки сильного духа, а вот рассеять их все сразу ей не хватило сил, тогда как они успели собраться, пусть и частично.
Вот это было плохо, бездна его побери.
Гилберт отскочил от нового удара, отведя своим клинком чужой в сторону, лихорадочно соображая, что делать. Обрушить святилище нахрен и попытаться свалить? Так это ж не факт, что отвяжется. Наоборот, может ещё и привязаться по магическому следу, и беды потом не оберёшься. Подпитать заклинание прямо с места, параллельно отражая удары? Так ведь это призрак — уже не осколок, октаграмма не притянет! Бухнуть его чем-нибудь магически, попытаться рассеять как есть? Так ведь силы с одного раза может не хватить!.. Гилберт аж зарычал от негодования, отбивая следующий удар.
Но призрак всё-таки успел мазнуть по руке лезвием — и с правой кисти хлынула кровь. Гилберт глянул на неё с мгновенным озарением, перекидывая меч в левую, и быстро поднырнул призраку под руку, огибая его по крутой дуге. Кровь вслед за ним очерчивала полукруг, и ведьмак заговаривал её несколькими простыми, но бесконечно сильными словами — на жизнь и смерть, питая заклинание своим намерением и собственной жизненной силой.
Призрак развернулся за ним, и Гилберту пришлось немного срезать, но круг был завершён. Тень заметалась в нём, но вырваться из него было не просто — он был гранью, которую не пересечь. Гилберт, договорив, взмахнул мечом и вонзил его сверху вниз, прорезая прозрачное тело, заставляя кровавый круг вспыхнуть и сгореть. Призрак задымился, сжался и как будто утёк. Меч же со звоном стукнулся оземь, ломаясь.
Гилберт перевёл дух и снова ругнулся было, поглядев на обломки лезвия, но затем нахмурился, что-то заметив. Он наклонился и достал из-под них здоровый, с перепелиное яйцо, тёмно-красный камень — воплотившуюся силу души умершего ведьмака.
— Охренеть, — обалдело пробормотал Гилберт, но потом опомнился, глянув на почти рассеявшуюся октаграмму, уже едва справляющуюся с осколками. Вот теперь было точно пора валить!
Он засунул камень в карман и подбежал к широкому спуску с полуобвалившейся балюстрадой: до древнего города было ещё три пролёта.
Через несколько десятков прыжков и чертыханий ведьмак наконец-то перевёл дух. Он глянул вверх, на оставшуюся снова брошенной и одинокой вершину скалы со святилищем, где чуть не умер или ещё чего похуже, и передёрнул плечами.
— Нет, всё. В следующий раз только с напарником, — пробормотал себе под нос Гилберт. — Надо найти какого-нибудь крепкого бугая, навесить на него защиты в пять слоёв и айда, — он усмехнулся, доставая из кармана нежданный прощальный подарок. — И, пожалуй, я подарю ему этот камень.
Гилберт взвесил его в руке: да, это будет лучшая защита. Идеальная. Именно для кого-то другого, не для него самого: ведь она сделана на его собственной крови. Да и в самом деле. Скучно всё-таки одному шататься и искать себе всякого дерьма на задницу. Надо же кого-то к этому приобщить!
Он ухмыльнулся своим мыслям и вывернул из древнего города на дорогу.