Кровь течёт по виску фрица медленно, скрываясь в тёмных, светлых, рыжих волосах. Кровь хорошо видно сквозь прицел, но Николай не приглядывается к цвету волос своих жертв. Он всегда немного торопится: следующего, ещё одного, следующего. Как можно больше — прежде чем быстро отступить в спасительные, родные, такие болотистые белорусские леса.
Потом, если всё удалось и удалось чисто — так, чтобы не осталось в живых ни единой твари — он бегло осматривает место свершения казни, место свершения своего правосудия.
Николай ищет фотографии, но отнюдь не фрицевских жён, детей, деревень и городов. Среди множества этих, которые есть у каждого солдата, он ищет другие, совсем другие.
Фотографии самих фрицев. С их жертвами.
С девочками, изнасилованными, с вскрытыми животами, с отрезанными грудями. С мальчиками, замученными, запытанными, окоченевшими на морозе. На фоне сожжённых и вырезанных деревень. На фоне бесконечных виселиц со стариками, женщинами, подростками. Рядом со стоящими на коленях матерьми с оравой детей.
Эти фотографии… Они помогают целиться. Рука сама вскидывает винтовку, глаз смотрит в прицел, палец мягко ложится на курок. За них, за всех он убивает и убьёт столько, сколько сможет, сколько успеет.
Александр, старший брат, прорывается на своём танке — где-то далеко, севернее. Николай не слышал его голоса уже не первый год, но он чувствует его кожей, как будто тот стоит рядом, плечом к плечу.
— Не волнуйся, Сашенька, — шепчет Николай в гнездо винтовки, словно слышит над ухом низкий, прокуренный, увещевающий и строгий голос брата, говорящего ему не терять головы. — На сегодня почти все. Почти всё… — звучит выстрел, одним фрицем становится меньше, пока другие начинают суетиться, командовать, отстреливаться в ответ.
Он снимается с места, чтобы снова скрыться. А потом — снова отомстить. Пусть даже придётся перебить всех лично, он это сделает.
Пока фрицы не кончатся, каждый из них.