Острый кончик клинка упирался в дорогую плотную парчовую ткань, и нити её нехотя рвались, расходились от режущей кромки стали. По спине стекала новая капелька крови, мгновенно впитываясь в тонкий батист рубашки.
Лючио поднял голову вверх, его губы невольно кривились — от боли в месте укола и безжизненной, лишённой всякой надежды усмешки.
Он не хотел.
Всей душой он не хотел идти вперёд.
Потому что впереди, на резном столе среди изящных чернильниц, тонких перьев и скульптурных папье-маше лежала его смерть.
Клинок надавил чуть ещё, проминая и входя в кожу глубже, так чисто, так ровно прорезая верхние волокна мышц. Кровь из-под лезвия потекла струйкой, как будто пот в жаркие-жаркие летние деньки на Средиземном море.
Равно спереди и равно сзади — смерть его окружила, зажала в колючих тисках.
— Ну же, мон шер, ну же, — голос позади был так лёгок, сладок, так мягок, не в пример остроте шпаги. Он практически уговаривал, он так ласково и так по-доброму просил. — Здесь совсем нечего упрямиться, всё ведь когда-нибудь заканчивается, друг мой. Всему приходит свой срок. Ну а тебе надо просто отречься, всего-то ничего!
Лючио фыркнул. В горле булькнуло кровью — кажется, остриё уже задело лёгкое, прорвав его мягкую, пузырчатую ткань. Уже полвека, как Франция стал светочем философии и культурного прорыва, уж с ним ли спорить о вечном.
Но… Неужели всё так и закончится? Так просто и коротко? И он сгинет — как Ломбардия, как Тоскания, как бесчисленное множество других мелких итальянцев, немцев, павших и падающих под ударами французского клинка.
Неужели он, Светлейшая Венецианская Республика, не имеющая себе равных в Средиземье со времён отца Рима, умрёт у себя во дворце Дожей — так, как будто бы и не было этих тысячи и ста лихих, удачных, прекрасных лет его жизни!
Умрёт, даже не в силах отразить удар, даже не в бою, не за стенами своих могучих морских крепостей, раскинувшихся по берегам Средиземноморья и Черноморья!
Умрёт — всего лишь за своим письменным столом: вечный торговец и вечный делец...
У Лючио перед глазами, прямо позади стола со смертельным приговором, встали такие же жёсткие, властные, как и Франциск, держащие крепко при себе маленьких и слабых. Австрия и Феличиано, Испания и Ловино. Его маленькие слабые младшие братья веками переходили из рук в руки, у них не было сил быть как он, Лючио, — вертеться среди хищных империй.
— Младшеньких тоже проткнёшь, Франциск?
— Фу-фу-фу, Венеция, ка-ак грубо, — осуждающе поцокал Бонфуа. — Младшенькие-то всегда лучше больших и сильных, разве ж ты не знаешь? Такая ведь радость брать их под крылышко! Так люблю стран-малюток, милых и послушных, — от его невидимой приторной улыбки Лючио стало немного тошно. Даже тошнее, чем от его подлого клинка, потихоньку протыкающего спину.
Лючио чуть прикрыл глаза, всей своей волей оттягивая смерть.
О, у него ведь так ловко, так чудесно выходило всю эту тысячу лет находить компромиссы, воевать, торговать и торговаться. Маленький по сравнению с огромными империями, но богатый торговый город высвободился из-под крыла могучей Византии, основал целую сеть крепостей в семи морях, проложил себе лучшие торговые пути, защищал их и от Запада, и от Востока. Сколько раз он, Лючио, отбивался от наглых турков! Сколько откупался от немцев, сколько воевал в Крестовых походов, с венграми, с испанцами, с братьями-итальянцами, а уж особенно с чёртовым Генуей!..
Да, в последний век потускнела его мощь и слава, ушли его крепости к Турции, а купцы из Азии давно проложили себе новые пути… Но разве ж так всему должно кончаться?
Клинок в спине качнулся, понуждая Венецию качнуться вслед. Лючио переступил на месте, но не поддался движению, и Франциск позади недовольно прицокнул. Лезвие немного вышло, принося чуть больше свободы и безмерно больше боли. Кровь хлынула по спине, напитывая собой всю одежду, тяжёлыми каплями срываясь с вышитых пол вниз, окропляя паркет. Лючио захрипел своей кровью в своих же лёгких и качнулся помимо своей воли — тело его сдавалось, рана была слишком сильна.
— Знаешь, я вот что думаю, — переливчатый, высокий голос Франциска звучал позади голосом надежды и заботы, с тонкой ноткой вежливого сожаления: ох уж эти условности, ох уж этот треклятый клинок, но надо, надо, куда деваться!.. — Как только все северо-итальянские владения Австрии окажутся в моих руках, я, пожалуй, награжу малыша Феличиано!
Франция наклонился вперёд, к кудрявым тёмным волосам с завитком, и Венеция невольно передёрнулся от запаха духов и сладкого голоса.
— Он будет носить твоё имя, мой милый Венеция! А его младший братик, который сейчас по моему недосмотру ещё живёт у испанского двора, — имя Великого Рима. Венециано и Романо, представь себе, друг мой! — голос Франциска взвился вверх, звеня восторгом от такой идеи. — Имена заслуженных предков. Разве это не будет очаровательным?.. Это ли не подчеркнёт вашу с Римом славу!
Лючио подавился кровавым смешком. Выйдя из-под Византии, став самой собой, Венеция никогда никому не подчинялась! Ни разу — за все свои тысячу и ровно сотню сверху лет. А Франция разливается соловьём, как назовёт его именем одного из младших братьев, словно даст кличку любимому пёсику?.. Лючио покачал головой, пытаясь сморгнуть расплывчатый вид письменного стола: и ведь Феличиано почтёт за милость, с радостью согласится.
— Делай как знаешь, я всё равно не подпишу, — Венеция усмехнулся кровавыми губами, хрипя прорванным лёгким.
Только что разливавшийся соловьём Франциск замолк, и Лючио всей спиной ощутил его ярость. Он снова усмехнулся, кашлянув кровью: ну наконец-то, сейчас, вот сию минуту, пытка подойдёт к концу. Однако следом за его смешком раздался высокий смешок позади.
— Подпишешь, милый, всё ты подпишешь, — напевно возразил Франциск, и Венеция с ужасом ощутил, как лезвие точно и аккуратно входит в разрез, неторопливо и плавно касается внутри, протыкает глубже лёгкое альвеолу за альвеолой, царапает по противоположному ребру изнутри…
Венеция не успел бы снова вдохнуть: его швырнуло на стол одним мощным движением, пригвоздило к резному дубу соскользнувшим с ребра остриём, прямо грудью на столешницу, прямо лицом — на проклятое отречение. Лючио зашёлся хрипом и кашлем, выплёвывая на него, прямо на ровные изящные строчки, кровавые сгустки.
— Не так уж важно, чернила или кровь, не правда ли, милый? — Франциск снова улыбнулся, лучисто и мягко, вытаскивая из-под лица Венеции бумагу.
— Сгори в этом аду, что ты устроил, Франция, — Лючио улыбнулся в ответ.
— Ох, Венеция, у меня перед этим ещё столько дел, — Франциск подмигнул ему, сворачивая бумагу. — Столько всего надо поменять, стольких почистить и объединить. На очереди ведь ещё и маленький Карл, и твой братец! Ещё парочка тысячелетних пережитков, — он рассмеялся, качая головой.
Лючио, не слушая его, медленно закрыл глаза.
Кровь, его кровь была повсюду. Кровь залила весь мир, который он ещё был способен видеть.
Но ведь чем ярче было солнце, тем алей его закат.
Он был Светлейшим.