Слабые девичьи руки огибают обессиленную вялую шею, слезы, льющие градом, вдребезги разбиваются о посеревшие щеки. Запрокидывая голову неестественно высоко, хлестко отбрасывая с плеч измызганные потрепанные волосы, Катара в отчаянье кричит изо всех сил, не веря, что все это происходит взаправду. Что удача покинула их, принеся патовое фатальное падение. Падение в вырытую Народом Огня яму. Могилу. Аппа заливисто пробурчал, уворачиваясь от ослепляющих молний, что, словно в погоне — неустанно преследовали. Стертые в кровь запястья щиплет от наступившего холода и страждущего ветра. Неумолимый гул смешавшихся стихий грозно сопровождал весь их отдаляющийся путь.

      — Аанг, — шепотом произносит, а с губ слетает еле заметный прерывистый пар. Дыханием собственной жизни она обдает его бездыханное бесхозное тело. Единственный в своем роде. Лучезарная искорка и надежда всего мира в одночасье погасла. За что? — на глазах не высыхали горькие слезы, горло содрогалось в сдавленных хрипах, но сколько бы она не старалась — она не могла вдохнуть в умерщвленного — новую жизнь. Ее ледяная рука касается собственной опустевшей шеи, не находя там единственного в своем роде спасения, что она так напрасно и самодовольно потратила на предателя. От этих мыслей ее разрывала и обида и злость, — Катара беспомощно в ярости кричит, с ненавистью вцепляясь в собственные волосы. А небо громыхнуло, разразившись оглушающим звоном.

      — Катара! Катара! — встрепенулся Сока, вцепляясь в ее плечи, начиная обеспокоенно трясти. — Что с Аангом? Он выживет? — в страхе не смеет опустить глаза на мертвое расслабленное лицо Аанга, надеясь, что Катара таит в себе недосказанность и какую-то спасительную тайну. А Катара только без передышки плакала, грубо и истерично отпихивая прикосновения, в горе закрывая ладонями лицо, желая в ту самую секунду спрыгнуть с летящего бизона, разбившись насмерть, дабы искупить страшную вину, ведь Аанга больше нет. И Катара винила в этом одну лишь себя, так беспечно продаваясь за один поцелуй бездушного выскочки-принца, а расплатился жизнью маленький ни в чем неповинный мальчик. От этих мыслей она рыдала еще громче, сжимаясь в комок, отодвигаясь как можно дальше, лишь бы никого не видеть. Лишь бы никого не касаться.

      — Он умер, — заключила незрячая Тоф, касаясь холодеющго лба Аанга. От неверия ее лицо исказила гримаса ужаса, в какой-то момент у Тоф словно опустились руки, ведь именно Аанг позволил ей жить ту жизнь, которой она грезила долгие годы в заточении. Почему он? За что судьба так несправедлива и жестока к нему?

      — Это я виновата! Я! — в беспамятстве и тревоге кричит Катара, стараясь перекричать бурные грозы, до ниточки вымокшая от нескончаемого ливня, что мелкими мокрыми камешками побивал ее всю.

      — Что ты несешь? — насупилась Тоф, поддаваясь на Катарины стенания, а у самой лицо с горя задергалось. — Разве ты палила в него молнией? — подползает, хватая, желая выбить всю дурь, которая не прекращалась с ее мучительной истерикой.

      — Его можно было бы спасти!.. — срываясь на истеричные слезы, кричит ей в лицо, а неожиданный бурный грохот с небес практически заглушил ее признание. — Я потеряла воду из источника духов с Северного Полюса! — зарыдала пуще прежнего, бросаясь Тоф на плечи, сжимая крепко, от напряжения задыхаясь. — Только эта вода могла дать ему жизнь… я уверена, — вспоминает избежавшего смерти принца Зуко в хрустальных катакомбах.

      — Что случилось? — исподволь дергает Тоф Сокка. — Я ничего не слышал — громыхает ужас.

      — Катара потеряла воду из Оазиса Духов, — пожала плечами Тоф, а у самой на глаза слезы наворачивались, но облепившие капли дождя — плакали, словно бы, за нее.

      — Воду из Оазиса духов? — опустил повинно глаза Сокка и они заполонились горькими слезами, особенно, когда его взгляду представала убитая горем Катара. Сокка повернулся к ним спиной, разглядывая облачное безлунное небо, вспоминая кротость почившей столь незаслуженно принцессы Юи. Ее белоснежные мягкие волосы, коих больше никогда и ни у кого не будет. Когда она скоропостижно погибла прямо на его глазах, он долго гонял в воспоминаниях образ ее низвергнувшего дух тела, рухнувшего в небольшой пруд, в котором туда-сюда сновали две небольшие рыбки.

      — Катара! — отталкивая Тоф, Сокка близится к сестре, отрывая ее припавшее к самой низине седла лицо, бережно заглядывая в ее опустошенное изможденное выражение. — Вода из Оазиса Духов спасет Аанга? — она не ответила, лишь поджимая раскрасневшиеся губы, заливаясь слезами — кивнула, заставив Сокку в глубинах души с болью содрогнуться. Больше ничего не имело смысла, особенно, когда единственный родной человек страдал, а единственный спаситель мира был безвозвратно убит. — Не плачь! — обнимает ее крепко-крепко, а она, на удивление — не оттолкнула, повиснув покорно на его плече. — Мы можем спасти Аанга! — голос просел, срывался на проступающую грусть.

      — Что ты такое говоришь, Сокка? — она отстранилась, заглядывая изможденным, съеденным тенями лицом. — Воды больше нет. До Северного Полюса несколько недель лету! — она завертела несогласно головой.

      — Всё-всё, спокойно, — утешающе гладит ее по волосам, прямо, как это бывало в детстве. — Вот, держи, — лезет в потайной карман телогрейки, выуживая маленькую, практически невесомую бутылочку. — Я не говорил тебе, но я взял воды из Оазиса Духов после смерти Юи, как небольшое напоминание о ней.

      — Сокка, я не понимаю… ты что это, все время врал? — раздосадованно уцепилась, сложив на груди руки.

      — Ты не понимаешь! Я знал, что ты будешь против! — начал оправдываться, перекладывая перекатывающуюся во внутренностях колбы воду ей в руку. — На следующую ночь, перед отлетом из Северного Племени Воды мне явилась во сне принцесса Юи, — он напрягся, хватаясь за лицо, отворачиваясь к сестре спиной, говорить о подобном было слишком больно, но он продолжил: — Она попросила взять частичку ее духа из Оазиса.

      — И ты сделал это! — по ее грубому тону было и вовсе непонятно: злилась она или была рада.

      — Да! — закричал на нее, оборачиваясь. — Я сделал это! И все оказалось не зря! А теперь перестань размазывать по пальцам сопли и спаси аватара! — ему захотелось врезать ей, да побольнее, только бы привести в чувства. — Время, Катара! Время!

*      *      *

      Как же, всё-таки, страшно осознавать, что за радостной улыбкой собеседника могут скрываться поистине страшные и ужасные мысли. А самое жуткое, что заставляет тело покрыться мурашками — это осознание, что человек которого ты знаешь много лет — затаил в себе обиду, которая вот-вот вырвется наружу и последствия этой обиды будут устрашающими и жестокими…

      В блаженной истоме растворяясь, она чувствовала во всем своем изнывающем и молящем теле: ноющие, отзывающиеся болью — позывы, стоило гладким девичьим ладоням и пальцам начать растирать ее изможденную спину и плечи. Азула с неким блаженством прираскрывает глаза, настолько уставшая от постоянной изнурительной боли, что ей уже казалось это приятным. За последние месяцы не было ни единого дня, когда бы она не ощущала в своем теле боль. Ей казалось, что она уже привыкла ко всему, но, неприятнее всего, — ее глаза смыкаются вновь, а губы рисуют тонкую дрожащую полоску с одних воспоминаний, какие пытки пришлось вытерпеть у безумной старухи. Если призадуматься, — распахивает веки, на этот раз не выдавая и единой эмоции, кроме загадочного отчуждения, что само собой проникло куда-то вглубь нее. Что за безумный ритуал проводила над ней Хама той черной-черной ночью под пару зажжённых свечей, заклиная воду так, что та превращалась в зверского изощренного демона? На мыслях о том, что в тот день она потеряла свое первое зародившееся дитя — накатило волной горького наваждения и разочарования, проливая на щеках струящиеся дорожки. Не проходило и дня, чтобы она ненароком не затрагивала минувшее. А правду ли показал Кох похититель лиц? Не обманул ли он тогда — в том страшном и угрюмом сне?

      — Ваше высочество, вам больно? — Азула словно оттаяла, услышав позади голос двух мягкотелых служанок, что натирали ей изнывающее тело горячим шелковистым душистым маслом, сладостно наминая.

      — Нет, — ее голос прозвучал гулко и отрешенно, она смотрела куда-то вверх — в высокие потолки, не акцентируя внимания ни на чем, кроме себя. Это было так страшно. Все пережитое, все выстраданное — невероятно страшно.

      — Концы совсем засеклись, ваше высочество, хотите ли вы подстричься? — вновь послышался пищащий и такой льстивый голосок, на который Азула лишь слабо переводит взгляд, оставаясь неподвижной. Как приятно вновь оказаться дома… На этих мыслях ее глаза с ужасом таращатся, а нутро пробирает животный страх — она аж оцепенела, невольно с напряжением сглотнув, на какой-то момент даже переставая дышать. Теперь Синяя Маска обязательно узнает, что она у себя дома… — ее покоящиеся на подлокотниках из цельного дерева пальцы — мелкой дрожью заколыхались, словно разожженное пламя. Он обязательно придет. Он обязательно ее настигнет, ведь от него у нее более нет спасения. Все началось здесь — в этом самом месте. В королевском дворце. В Кальдере. А что, если он уже здесь, — она жалобно хмыкнула, подавившись собственным лихорадочным вдохом. А что, если он стоит прямо сейчас у нее за спиной и притворяется милой служанкой? — она в оцепенении даже перестала моргать, а из внешних уголков глаз непослушно пробивались слезы. Ужаса и беспомощности, которыми ее накрывало каждый раз, когда она вспоминала, что он с ней делал.

      — Ваше высочество? — обволакивающий певучий голос над самым ухом. Азула моментально оттаяла от призрачного наваждения, вовремя подавляя желание вскочить или неистово вздрогнуть, — слегка оборачиваясь одним лишь профилем, встречая лицемерно радостное выражение невзрачной служанки. Когда-то они все до единой служили ее заискивающей матери, тогда те были еще совсем юными девочками… сколько лет прошло… — ее лицо осталось восковым и неподвижным, но в нем отчетливо вырисовывалась чудовищная подавленность и самый обыкновенный страх, что она изо всех сил старалась скрыть.

      — Да… — отозвалась она так потерянно и столь загадочно, но, казалось, служанки этого даже не заметили.

      — Ваши волосы после купания еще мокрые, позвольте состричь кончики? — эта просьба отозвалась эхом у нее в ушах, а пересохшие губы ленно не желали смыкаться, еле ворочая языком, она все же отзывается:

      — Д-да-да, конечно, — нервно повторяет самой себе, впервые за долгое время тряхнув неуклюже головой, борясь и сражаясь с нервозным ощущением, будто за ней кто-то столь изощренно и неотступно следит.

      — Бедная принцесса, ваши руки так измотаны, — обхватывает запястье уже другая служанка, они вились вокруг ее распаренного и уморенного тела и разума, словно тяжелые тихие змеи. — Ваши ногти зазря изломаны, — они говорили, а с каждым словом на душе становилось все более тщетно и противно, Азула взглянула на свои руки, что были в порезах и явных синяках. Увиденное тронуло столь сильно, что она не сдержалась и отвернула голову, предоставляя всю себя им, самозабвенно отдаваясь в их мягкие заботливые ухаживания, пряча так стремительно утекающие слезы. Она не могла объяснить всего того, что чувствовала и предчувствовала ее неистовая душа, будто какое-то неизведанное чутье подсказывало, что она в большой и страшной опасности. Но как поймать того, кого никто и никогда не видел? Казалось, только один Джао поверил ей тогда — больше никто. Никто из тех, кого она так эмоционально допрашивала — не сказал того, чего она так рьяно желала. А что, если Синяя Маска — это действительно бесплотный дух? — вздернула изогнутые брови, хмуря и морщиня лоб. Разве духи насилуют людей? — она думала, а даже голос ее мыслей измученно заикался, дрожа с каждой новой мыслью все сильней и сильней. Почему из всех он выбрал именно ее? — она потупила обиженный и такой тяжелый взгляд где-то в камне королевских полов. Темные глянцевые плиты, на которых вырисовывалось отражение всего, что наполняло эту просторную залу. Интересно, что бы было, оставь она того мальчика, что безжалостно отдала на растерзание старухе? А был ли мальчик? Был! — в ином случае старуха бы не взялась за столь кропотливое дело, похоже, у старой ведьмы это не впервой. Интересно, каким бы он был, неужели и вправду таким, каким рисовал его Кох похититель лиц? Все дети от духов и демонов такие уродливые? — с трепетом в сердце признается, на самом деле коря и обвиняя, что смогла найти в себе наглость назвать своего нерожденного сына уродцем. Это так странно, — тяжело вздохнула, а слезы одна за другой срывались с ее лица, разбиваясь о холодный глянцевый узорчатый пол. Она не издала и звука, наконец, делая вдох — ощутимо хрипло всхлипнув. Она прикрыла лицо свободной рукой, упираясь ладонью в разгоряченный лоб, борясь с накатывающей волной — истерикой, которая с каждой мыслью брала над ней верх. А что, если он был не такой? — закрывает нос и губы, вытаращив от безудержного леденящего ужаса глаза, вспоминая среди ночной теневы неживое лицо Синей Маски. Оно не человек… — она сжимается, практически полностью перевалившись на другой бок, заливая громкими слезами другой подлокотник, выжидая, что кто-то из этих мерзавок, что вовсю кружили вокруг — непременно сорвутся и спросят что-нибудь. Пусть только попробуют раскрыть рот и высказать свое мнение! Я сожгу их без лишних слов, — в ярости ее лицо аж раскраснелось, хоть и поруганные горем глаза продолжали плакать. И как удивительно, что никто из учтивых заботливых служанок не переменил и дыхания. Они трусливо не замечали ее горя или же намеренно обходили стороной — и не имело значения, что из этого правда, а что ложь, ведь ее это устраивало. Самое отвратительное и пугающее — это то, что она оказалась неправа, терпя сокрушительное поражение, ведь как бы истерично Азула не старалась что-либо отыскать в потасканных и заскорузлых записях Лонг Фенга в стенах королевского дворца Ба Синг Се, подключая даже Дай Ли, пригрозив пытками — никто ничего не знал. Никаких секретных документов в покоях Лонг Фенга не оказалось, неужто он говорил принцессе чистую правду? Неужто Царство Земли не имело к этому ни малейшего отношения? Тогда КТО?! — продолжает с силой прижимать ладонь к своим губам, чувствуя, как вдохнуть разгоряченным легким становится все труднее. Если все так. Если Лонг Фенг говорил правду, то, получается, виной всему и заказчиком такого вопиющего преступления является… отец?! — только ему под силу устроить все это столь тайно и гладко, только отцовы прихвостни могли знать, где в ту ночь пребывала принцесса Азула, в каких покоях обосновалась и в каких трущобах оказалась под руку с Тай Ли! Либо… — она выпрямляется, отнимая от раскрасневшегося измученного лица руку, делая пару кратких жадных вдохов, отказываясь верить в происходящее. Либо Синяя Маска, действительно — мрачный загробный дух, что по каким-то причинам пришел по ее грешную душу… Как доказать самой себе, что он был настоящим? Беременность? Дротик? — воспряла духом Азула, пытаясь вспомнить, куда же она могла припрятать его самое первое орудие, которым он обездвижил ее прежде, чем полностью надругаться. Угольный Остров? — ее глаза распахиваются еще шире от понимания, что, скорее всего, ей уже никогда не добиться правды. А что, если дротик и вправду остался на Угольном Острове? Или нет? — затуманенный усталый взгляд в никуда, а затем Азула вальяжно и без каких бы то ни было замечаний, возвращается на прежнее место — всем телом откинувшись на просторном кресле, облокачивая затылок. По ее телу пробежали приятные мурашки, как только гладких вымытых волос коснулись теплые нежные руки, пахнущие жасмином и ванилью, они аккуратно и с трепетом перебирали каждую прядку. А затем послышался лязгающий свист — парочка искромсанных волос мнительно повалились на пол.

      — Хозяин Огня у себя? — в какой-то момент она забылась, обращаясь к своим служанкам, словно к стерегущей отца страже.

      — Конечно, госпожа. Он ждал вас и принца Зуко всю ночь без сна… — на этих словах Азула искоса посмотрела на ту, что сказала это с поразительным знанием дела. От беснующегося негодования и в какой-то степени ревности — ее терпение возгорелось, обдавая лицо жаром.

      — Что ты сказала? — Азула вполне озадаченно метнула взгляд в самую болтливую. Щелкнули лезвия ножниц, а затем еще и еще.

      — Все готово, госпожа, — вмешалась в разговор другая, так притянуто улыбаясь, словно что-то за этой безумной гримасой тая.

      — Не помешаю? — Азула с изумлением захлопала глазами, подозрительно прищурившись на только что мелькнувший силуэт. Закрывая за собой дверь — как истинный простолюдин, огорошил своим неожиданным присутствием Зуко. — Ну здравствуй, сестра… — раскинул в несвойственном ему приветливом жесте руки. Азула смерила его презрительным насмешливым взором, провожая от самой двери. Выверенной походкой, шажок за шажком он переставлял свои облаченные в царственные сапоги ноги, один раз покрутившись вокруг себя. Азула вздернула несдержанно горделиво подбородок, подозрительно молчаливо выжидая его следующих действий. Служанки моментально отстранились, стоило еще одному члену королевской семьи явиться в их обитель, они тотчас вскочили, бросив колдовать над Азулой, робко склоняясь практически до самый пят в приветствии столь долго странствующего принца.

      — Пришел похвастаться? — заразительный несерьезный смешок, она вопросительно окинула служанку, что занималась ее ногтями — та тотчас же вернулась к своим обязанностям. Ленно подпирая подбородок ладонью, напряженно поежившись, закидывая манерно ногу на ногу, пьяняще ухмыляясь, Азула осмотрела его с ног до головы. По Зуко невооруженным глазом видно, как трудно ему дается скрывать бьющуюся из него, ураганом накатившую — радость: он с гордостью и честью демонстрировал ей забытое королевское одеяние. В таком виде она безмерно давно его не видела, а, вернее — никогда. Когда Зуко с позором был вышвырнут — все его вещи сходились еще на маленьком ребенке, сейчас же это то, что носят юноши и молодые мужчины.

      — Что скажешь? — остановился, так обидно специально не доходя до нее, все еще с трудом скрывая прорывающуюся на лице улыбку.

      — М-да, — качнула безразлично головой. — Ничего, — махнула отгоняюще, привлекательно посмеиваясь. — Куда-то собрался? — приподнимает лукаво бровь, не отпуская, выискивая в нем ну хоть толику разочарования или сострадания в сторону дяди. Ничего. Поразительно, ну какой же ублюдок! — ее мысли громко несдержанно смеются, пока она с гордостью и неким придыханием осматривает давно забытый беспечный образ Зуко, словно они вернулись в прошлое. Словно они вернули прошлое, которого у них никогда и не было. Он был так поразительно приветлив, что это на секунду усыпило в ней предыдущее желание издеваться. В этот момент ей стало казаться, что он лучше нее самой, — Азула мечтательно закатила глаза, чувствуя в его присутствие неуемную жажду красоваться.

      — К отцу! — внезапно огорошил, отчего радость встречи сняло как рукой. — Как считаешь, нормально? — осмотрел сверкающие чистейшим золотом запонки.

      — Для свидания — в самый раз! А вот для отца — слишком помпезно. Снимай! — не удержалась и злорадно посмеялась, не спуская таинственных глаз.

      — Но… — с его лица в момент срывается напускная и неестественная маска несвойственных ему радости и счастья, оставляя после себя безучастную подавленность и опасное недовольство. Бедный Зузу, ведь он так напрасно старался. Если прямо сейчас Зуко ворвется к отцу, то тогда у отца совершенно не останется времени для дочери: сегодня на аудиенции сможет побывать только кто-то один! Вот же ж гад! — ревностно вздернулась ее верхняя губа.

      — Да и куда ты собрался вообще? У тебя ведь даже нет короны! — с лощеным пренебрежение протягивает, указывая на его волосы, не сдерживая долгого глумливого смешка, от которого ему стало так погано и так противно.

      — Знаешь, теперь до меня дошло, зачем ты это со мной сделала! — он говорил довольно расторможенно, довольно неуверенно, ведь она не прекращала таращиться, жестоко посмеиваясь.

      — Ну, вообще-то, — в перерывах между издевками, добавила: — Тебе так и вправду больше идет. Если кто знаменит — его все любят, — как бы невзначай пожимает плечами.

      — Больше идет. Ага, как же! Без короны! — он наконец-то все осознал, с чего ему стало еще сильнее обидно, а от одного ее бесцеремонного вида становилось до тошноты противно, ведь на этих чистосердечных словах она засмеялась с новой силой: звонко, ядовито, несдержанно, кажется, заражая смехом и рядом стоящих служанок.

      — Зузу, в этом нет ничего страшного! — выдавила из себя неискреннюю жалость, театрально жестикулируя, чем только больше рассмешила кротких служанок. — Как-то раз, я тоже потеряла свою корону, — нервный смешок, на что Зуко с явным трепетом в лице вдруг внезапно застыл, будто парализованный. — Ну подумаешь! С кем не бывает! — с особым удовольствием неприкрыто глумилась над его чувствами. — Но к отцу тебе сегодня точно нельзя, ты только представь: он в таком хорошем настроении, а тут ты — в таком наряде, да еще и с такой прической, ну и вообще без короны. Так теперь же ж еще и без шрама! Он тебя просто не узнает! — манерно и обаятельно полились ее речи, делая лицо Зуко все более растерянным, все более неуверенным. Он с каждым ее словом лишь больше сомневался в себе, сильнее поддаваясь уговорам. — Давай, я схожу, — склонила она голову, рисуя своим выражением невинное простодушие. — Я ему все объясню, а с короной мы что-нибудь придумаем… — закатив глаза, она пренебрежительно махнула в его сторону, не переставая лучезарно улыбаться.

      — Ладно… — схмурил брови Зуко. — Может, ты и права… — обескураживающе и так до дрожи проникновенно заглядывает в ее мечущиеся по углам глаза, которые она якобы ненароком прячет, каждый раз находя что-то более интересное, чем собственный брат. Он совершенно точно и без колебаний уловил ту фальшь, что пронизывала каждое ее слово, а еще ее лицо казалось удивительно изможденным. Он впервые за столько лет смел наблюдал ее такой: простоволосой, тусклой и практически обнаженной. — Но! — неожиданно восклицает, все же заполучая ее внезапностью встревоженный молниеносный взгляд. Стоило им в немом вопросе столкнуться, как Азула чванливо и уже довольно презрительно вздыхает, снова прячась. Ему непередаваемо нравилось это новое, расцветающее в самом эпицентре эмоций — чувство. — Я пришел сюда не за этим, — его играючая и такая легкомысленная наглость вызывает в ней мимолетную улыбку, она еле заметно кивает, чем дает понять, что он все делает правильно.

      — Что угодно, лишь бы ты как можно скорее убрался! — широко улыбнулась, не отказывая себе в высокомерном укоре, на что Зуко, привыкший, даже не обращает внимания, оставаясь таким же сомнительно бесстрастным.

      — Хочу, чтобы твои служанки подравняли меня здесь. Здесь и здесь, — к спеху указывает в свои взъерошенные волосы. — Парикмахер из тебя скверный, не буду льстить, — его губы неохотно растянулись и он улыбнулся ей, точь-в-точь повторяя ее саму, что незамедлительно отразилось на ее лице замешательством.

      — Да пожалуйста! — небрежно в подачке отмахнулась, демонстративно отворачиваясь, позволяя Зуко наблюдать себя лишь в королевский профиль. Азула с фальшивой заинтересованностью опустила рассеянный взор прямо на свои ногти, что были в плену умелой служанки. Искоса, стоило Зуко отойти в другую часть зала, садясь перед длинным простирающимся зеркалом, Азула осторожно посмотрела на него, шарясь по его расслабленным широким плечам, что украшали царские наплечники, по выглядывающему из-под буро-красного ворота белому воротничку нательной рубахи. Он всегда искренне любил белый, — без лиричных отступлений подумала. Если присмотреться, то можно было заметить, вырисовывающуюся на его волосах асимметрию. Его волосы, были словно скат крыши: с одной стороны длиннее, с другой укорачиваясь. Если быть честной — она сделала это специально, она хотела причинить боль не столько Зуко, сколько паршивому пьянице Айро, и, кажется, у нее это получилось.

      — С этой стороны покороче, — приказывает Зуко, пристально посматривая на служанку, что грела в своих маленьких ручках острые ножницы. — Хочу, чтобы здесь, было также, как здесь, — он говорил так поразительно заинтересованно, словно от его волос зависела чья-то жизнь, возможно — его собственная. Не сдержавшись, Азула едко посмеялась, без особого стеснения таращась на то, как замерцали бликами послушные ножницы в умелых нежных руках. Зуко тотчас же прищурился, презрительно вздернув губой, ловя силуэт сестры в отражении.

      — Мне нравится этот четкий извилистый контур твоего высокого лба, — присмотрелась Азула к своим до блеска вычищенным и отполированным ногтям, довольно кивая, как только служанка переместилась к другой руке. — Красивый рост волос… — она говорила, казалось, куда-то в пустоту, совершенно не обращаясь к Зуко, абсолютно не видя, как через широкое зеркало он не может сдержать шока, который исказил его выражение. Он засмущался, оробел, оторопел, видя только ее смольный затылок с длинными гладкими волосами.

      — Прямо как у тебя, — его голос был приятным наощупь, словно бархат или шелка. Он этого не видел, но она, расчувствовавшись — меланхолично улыбнулась, впервые за долгое время испытывая успокоение.

      — Прямо как у отца… — она заговорила лелеемым нежным тоном, пока с ее лица не сходила томная лиричная улыбка. На этой ее откровенности Зуко даже гордо выпрямился, поправив одежду, находя ее признания чарующе приятными, невероятно желанными. А потом длинная и утомительная пауза, в которой, казалось, безвозвратно утонуло все помещение, и только надоедливый стук лязгающих ножниц раздавался в голове каждого. — Может быть, вечером сыграем в шахматы? — она постаралась сделать голос как можно более непринужденным, осторожно оборачивая в его сторону подбородок, но так и не находя смелости взглянуть. И снова эта бьющая по ушам тишина, и лишь лязганье скорых ножниц.

      — Готово, господин, — служанка, широко улыбаясь, почтенно склонилась, а следом начала старательно стряхивать с его плеч лишние волосы. Зуко не произнес больше ни слова, казалось, ему было безразлично. Казалось, он не слышал того, о чем спросила сестра. Непроницаемое и равнодушное выражение, прятавшее за этой стеной выдержки все его самые сокровенные и, возможно, пугающие мысли. Азула довольно громко вздохнула, при этом не переставая ехидно ухмыляться, с ликованием рассматривая потолочную лепнину.

      — Не могу, — сел вполоборота, заставляя Азулу насупиться и злобно стиснуть зубы. Что?! Он ей отказывает? После всего, что она для него сделала? Да как он смеет? — однако, она даже не удосуживает себя повернуться, продолжая упрямо таращиться в потолок, кожей чувствуя его пристальный маниакальный взгляд, от которого по коже бегут мурашки.

      — Очень важные дела? — едко упрекает, стараясь перевести все в шутку, однако, у нее получается скверно, отчего она слышит издевательский смешок. Он чувствует — нет, он знает, что довольно сильно задел ее самолюбие, просто, она это не очень показывает.

      — Да, — встает, разглядывая себя с разных сторон, сдержанно выдыхая. Его руки опускаются в небольшой деревянный тазик переполненный водой, стряхнув лишние капли, он бороздит руками по волосам, стараясь их немного пригладить. — Как думаешь, — подходит к ней из-за спины, дожидаясь, когда она неторопливо и так вычурно ленно поднимет на него свои глаза. — Мне хорошо? — не отстает, обходя ее с плеча, вставая напротив, заглядывая внимательно в хмурое надменное лицо. Она долго молчала, чувствуя в его неестественно дружелюбном голосе какой-то скрытый подвох, он улыбался ей так, как обычно улыбаются от чего-то нехорошего, от чего-то порочного и гадкого. А ведь он изо всех сил старался быть нормальным, — она это без особых стараний видела, — Зуко был как на ладони.

      — Замечательно, — растянуто выдохнула она, начиная ерзать под таким невидимым давлением, что исходило от его удушающе выдержанного внимания. — Неужели для меня стараешься? — неудобный вопрос, от которого столь явно смутилась лишь она одна, на что с Зуко разгромно спала былая резвая улыбка, он резко стал серьёзным и таким же, свойственно ему — грубым. Гаденыш!

      — Встречаюсь с Мэй, — как бы невзначай подытожил, собираясь так некрасиво уходить, бросив ее на растерзание собственных мыслей. Как удивительно жестоко с его стороны… — Надеюсь, ей понравится, — обернулся к ней так напрасно — спиной, пропуская момент, как практически позеленело со злости и досады ее милое личико, как крепко и сумбурно сжались ее кулаки, царапая кожу ладоней. Она не произнесла ни слова, вынужденная так позорно наблюдать час его поразительного триумфа, к которому, она оказалась так удивительно не готова. Как только за ним затворилась богатая тяжелая дверь, Азула с ненавистью и досадой гулко выдохнула, твердо и утомленно прикрывая глаза, желая сделать Зуко что-то поистине мерзкое и чудовищное. Такое, чтобы он непременно страдал, — только от этих мыслей на ее душе становилось хорошо и спокойно, зубы плотно сжаты, губы надменно сомкнуты, а брови высокомерно вскинуты.

      — Накрасьте меня, — исподлобья всматривается в освободившуюся служанку, что прячет ножницы в большой карман передника. — И сделайте что-нибудь с волосами. Хочу быть красивой, — ее тон звонкий, капризный — выдавал в ней упрямство и самую что ни на есть обиду.

      — Будет сделано, госпожа, — отозвалась та, что обстригла Зуко, обвивая пальцами послушные и шелковистые волосы принцессы, что на ощупь были уже практически сухими.

      — Вы всегда красивы, госпожа, — непрошенное и такое чувственное замечание от той, что продолжала доделывать левую руку. Азула даже не удосужилась взглянуть на нее, не желая ничего более слышать — она совершенно точно была не в настроении. Ей с особым трудом и горем удавалось переварить все отчаянно случившееся, все то, что заблагорассудилось пережить после изгнания Зуко. Стоило мыслям неосторожно отважиться коснуться томительных воспоминаний о умышленно утерянном ребенке, она вдруг с негодованием, будто бы отчитывая саму себя, презрительно возмущалась: «Ну и зачем? Зачем он мне нужен? Чтобы позорно выродить из себя бастарда? Посмешище? Потерять благосклонность отца и всего народа? Я все сделала правильно и сделают так еще и еще, если этот ужас не прекратиться. Я ни о чем не жалею…». Волос коснулись мягкие руки, заставляя принцессу в блаженстве прикрыть глаза, с наслаждением вздохнуть, проливая в свет лицо истинного умиротворения и блаженства. Она мягко, практически кротко ухмыльнулась, стоило служанке закончить со второй рукой, так по-детски выжидая похвалы. Азула надменно и презрительно проигнорировала ее восторженный влюбленный порыв, оставаясь непринужденной и так отвратительно зацикленной на одной лишь себе и своих мыслях. Ей предстояла долгожданная встреча с самим Хозяином Огня… — Азула прикусила нервно губу, представляя отцовское разочарование и тонну ненужных вопросов, на которые она будет обязана отвечать.

      — Принцесса, прошу, не дергайтесь, иначе будет криво, — десятками колокольчиков зазвенел голос второй служанки, что сразу же после королевских рук и ногтей взяла вкусно пахнущую палетку, окуная в нее тонкую кисть. Принцесса в ожидании покорно прикрыла глаза, прислушиваясь к тяжелому размеренному дыханию, а также всему тому, что происходило у нее за спиной, больше всего надеясь, что Синяя Маска не таращится на нее через распахнутые настежь панорамные двери, выходившие столь вызывающе — на оживленную улицу. Всего секунда и Азула ощутила мокрое холодное прикосновение, что прошлось от внутреннего уголка плавно по всему веку, взмывая немного ввысь — лишь едва достигая внешнего уголка.

      Нервный взгляд из-под тяжелых ярких ресниц. Она вошла, даже не озаботившись: занят он или нет. Не считала нужным беспокоить по пустякам. Но будет вопиющим гнусным враньем, если она скажет, что ни капельки ее сердце не волновалось, секундно от одного его вида не замирая. Он восседал за своим грубым гигантским письменным столом, в его личном кабине было так мало места, крупицы которого были заставлены самыми разными вещами, о применении которых принцесса могла лишь только догадываться. Большое, озаряющее по левое плечо все тесное помещеньице — окно, на подоконнике которого тлели несколько палочек с благовонием. Подрагивающие даже от мягкого бриза — пара бронзовых колокольчиков с длинной красной кисточкой. На полу величаво расположились пузатые тяжелые вазы, расписанные самыми сказочными сюжетами, на которых то и дело взмывали ввысь несколько пар разноцветных драконов. Красное дерево мебели казалось бурым. Несколько картин сзади — прямо над папиной головой, а затем обширное, обрамленное золотом — зеркало, пара битком забитых книгами и рукописям шкафов и небольшой, практически в самом углу — шахматный столик, поле которых было выгравировано на самом мраморе. Она ждала. Молча и с сожалением, чувствуя себя предательски глупо, не находя в себе сил отринуть самые разные мысли: Зуко правда побрел встречаться с Мэй? — ее зачерненные на выбеленном лице — брови удрученно опустились. Азула оглянулась. В отцовской обители был удивительный беспорядок. Творческий хаос, казалось, который, понимал один лишь он. Пергамент и куча разбросанных по полу книг. Все было в каких-то документах и папках. Она опускает опечаленные одиночеством глаза на рукава своего нового платья. Она так старалась, а ему безразлично. Так наплевать, ведь он бессердечно даже не удосужился взглянуть на нее, — ее губы в незримой печали задрожали, пальцы не могли найти утешения — то и дело теребя длинные расходящиеся ткани. Неудобные узкие туфли заставляли ноги страдальчески поднывать, отдаваясь в напряженные голени. Ну посмотри же на меня! — пристально и так дерзко поднимает на него взор, а матово-розовые губы сжимаются в тонкую полоску. И чем сильнее затягивалась эта томительная угрюмая тишина, в которой, казалось, ее и вовсе не существовало, тем отчетливее поблескивали ее остекленевшие глаза. Она было уже хотела с несдержанностью опрокинуть все его книги, импульсивно вылить чернила на то, чем он так отчаянно занят, лишь бы папа хотя бы одним глазком взглянул на нее. Неужели он не рад их встрече? Неужели он не ждал ее возвращения, при этом в последний момент перед операцией в Ба Синг Се, вынуждая остаться? Что изменилось? Ты обиделся, папа? — без лишних слов все понимает, а его поразительное стойкое каменное молчание, что оглушающе на все помещение звенит — заставляет принцессу с безысходности взбелениться. Неужели он зол на то, что она вернула Зуко? — опускает, провинившись, глаза, только бы он не увидел то, как ей охота расплакаться, — стоит ему хоть на секунду оторваться от своих дурацких дел, дыбы искоса бросить мельком — краткий равнодушный взгляд. Она томно вздыхает, стараясь набраться ускользающего терпения, которого, вроде бы, у нее уже и вовсе нет. Она всеми фибрами возжелала закричать на него, хотела выхватить из рук кисточку, с ненавистью ломая, только бы он прекратил делать вид, что ее здесь нет!

      — Пожалуйста, не срывай гнев на мне, — Азула внезапно вклинилась в застывшую комом напряженную тишину, что, казалось, никогда не разверзнется. Она могла видеть, как быстро движется его рука, сжимающая кисть, а потом та резко останавливается и послышался мягкий шелестящий стук капель о лист папируса. Застыв, как казалось Азуле — на целую бесконечность, он все же поднимает свое довольно апатичное и бесстрастное лицо, что заставило ее с неверием и любопытством бороздить взором по всему его лицу. Неужели это ВСЕ сделала с ним она? — она неумолимо борется с неистовым желанием вступить с отцом в словесную схватку, дабы гордо отстоять, что он, как всегда — оказался неправ.

      — С чего мне злиться на тебя? — его губы растянулись в поверхностной лукавой ухмылке, эта игра его беспечного, на первый взгляд — тона, таила в себе вескую причину нервничать и бояться. Ну давай! Давай! Покажи все, на что ты способен! — поджимает злобно губы, стоило ему наконец оттаять и заговорить.

      — Ты — злой, — с карикатурным выученным смущением опускает подбородок, на самом деле пряча коварную злорадную усмешку. Она знала, что отец может быть довольно вспыльчив, если ему хорошенько-так досадить. Уж лучше пусть злится и ненавидит ее, чем вот так уперто и глупо молчит, пререкаясь невидящими глазами.

      — Нет, — она улыбается еще шире, стоит ему вступить в ее коварную ловушку, цепляясь в словесной перепалке. Его голос остался непроницаемым, ледяным, хотя в нем уже вовсю звучали нотки задетой гордости и возмущение. Папа не любил, когда его кто-то в чем-то так рьяно и безосновательно обвинял. Азулон всегда так делал, — папа, сколько бы лет ему не исполнилось: наступает на одни и те же грабли, — что не могло не утолить взыгравшуюся жажду. О да! Да! Говори со мной! Смотри на меня! — она улыбалась уже в открытую, в своих мыслях бессердечно отдавая ему самые смелые приказы. Он, словно бы, это почувствовал, резко изменившись в лице — на нем застыл такой удивительный непередаваемый ужас, с которым он вопрошал. Вопрошал, что же такое она с ним делает? — Я злился на отца, — с разбегу попадает прямо в цель, так чистосердечно ей признаваясь, словно отчитываясь, заставляя лицо Азулы пленительно воссиять. Прямо сейчас ей казалось, что она любит его сильнее всех на свете, что она готова сжечь его — если он хоть раз еще посмеет с ней так долго не разговаривать. Стоило его голосу так красиво и долгожданно запеть, как это сменило ее гнев на сладкую томную милость. Она — мягко пьяняще улыбаясь, делает к нему пару поспешных шагов, с особым наслаждением наблюдая, как все происходящее загоняет папу в непроходимый тупик. Наверное, прямо сейчас он вспомнил о своей жене, так резко себя одергивая, в какой-то мере воспылав к Азуле ненавистью. — Это совсем не значит, что я злой человек, — а он все равно решил оправдать и защитить свою поруганную Азулой честь.

      — Хорошо, как скажешь… — приподнимает в поражении ладони, восхищаясь тем, как он занервничал, как он расчувствовался, защищая свое самое больное и ноющее место. Он ненавидел, когда его считали злым, потому что злым был Азулон!

      — Мне кажется, когда я злюсь — на это есть веская причина, — он заговорил так степенно, так удивительно откровенно, с грохотом отодвигая кресло, наконец выпрямляясь во весь свой выдающийся рост, заставляя Азулу приподнимать подбородок все выше и выше. Она оставила его без ответа, надеясь отыскать во взгляде отца хоть малейшую заинтересованность, да такую, которую он позволял только своей жене. И каково же было ее разгромное разочарование, что он даже не взглянул на нее, замыкаясь в себе. И ему, казалось, было невдомек, что, вообще-то, она для встречи с ним очень и очень старалась, — она отбросила возлежащие на плече волосы, разочарованно вздыхая.

      — Шан из деревни Такемицу просил передать, что он выполнил твой наказ и умоляет выполнить его просьбу… — внезапно нарушила ливнем обрушившееся молчание, не переставая лирично и влюбленно наблюдать за каждым его движением. Он, внимательно осмотрев ее, кажется — впервые, — задумчиво поджимает губы, приподнимая бровь. Азула не сдержала ликующего смешка, стоило ему отойти к окну, поворачиваясь спиной. Его взгляд: такой кратенький, но такой долгожданный, — заставил в ее сердце распуститься цветок. Она почувствовала, как непослушно загорелись ее щеки, она не могла сдержать ширящейся улыбки, забавно стискивая губы — только бы он не увидел то, насколько она неприлично счастлива. Счастлива от одной их долгожданной встречи. Папа… — вторят ее мысли, а ей не справиться с ворохом такого окрыляющего, почти детского восторга. Ее же собственные чувства показались ей чересчур большими, не умещающимися — им было слишком тесно внутри.

      — Хм… — задумчиво сложил руки Озай, вновь оборачиваясь к ней, проходя так заманчиво близко, задевая кончики ее волос, вынуждая их с трепетом качнуться. Переплетая длинные пальцы, он с выжиданием вопросительно посмотрел на нее: на ее таинственный и загадочный вид, будто она в себе что-то нещадно изменила. Он смотрел и не мог понять «что». Уголок его губ нервно дернулся, всего на секунду рисуя такую явную жестокую усмешку. Она это замечает, так оскорбительно принимая на свой счет.

      — Что смешного? — нервно дерзит, кривя обиженно губы, когда он вот так молчаливо о чем-то саркастично вопрошал.

      — Как ты считаешь? — он поразил ее звуками своего бархатистого упоительного голоса, продолжая при этом так коварно улыбаться глазами. — Стоит ли мне выполнить его просьбу? — это прозвучало, как неприкрытая издевка, чем он задевает ее гордость, без промедлений рисуя на ее лице возмущение, смешивающееся с самым настоящим непониманием. Он глумился столь неприкрыто и резво, чем моментально сдувает пылинки ее теплящейся спеси, оставляя Азулу так беззащитно — неуверенной в себе. Она так растерялась, так растерялась, что, казалось, от неправильного ответа могла зависеть ее жизнь.

      — Что еще за кровожадные издевки, отец? — раздраженно вздернулась ее губа, а взгляд она упорно спрятала где-то позади его видной и статной фигуры.

      — Это не издевки, — поддевает дальше, заставляя ее сердце биться в приступе волнения чаще. — Я сделаю так, как велишь мне ты… Новонареченная Царица Земли, — огорошил ее таким интимным смелым признанием, отчего затрепетало ее ждущее жгучее сердце. Она в изумлении прикаскрыла уста, растерянно ахнув, пока ее ярко подведенные глаза с ошеломлением не отпускали. Наверное, ему нравилось ее столь безусловное беспрекословное обожание, будто бы он божество для нее. И чем больше он вот так играл с ней — тем сильней и беспросветней были ее чувства, которые застряли где-то в горле. Если бы прямо сейчас она посмела заговорить с ним — ее голос бы тотчас задрожал. — У меня есть для тебя кое-что, — приторно улыбнулся, завлекающе приговаривая. Сам Хозяин Огня говорил с ней так, будто она его близкая и незаменимая подруга, а он был для нее так напрасно — всем. Она уже плохо могла отличить, где сказанное отцом правда, а где бред фантазий, ведь она застряла в каком-то наважденческом оцепенении, сгорая от непередаваемого смущения, и в кой-то мере — безмерного счастья. Его руки скрываются за его гигантским из цельного дерева столом, вытаскивая необъятно большую ярко-алую коробку, в которой, можно было подумать, с лихвой удалось бы запрятать даже ребенка. Она стояла, не смея от жаркого истомного волнения сделать и шаг, упиваясь той секундой, когда он впервые за долгое время с ней снова заговорил. Обхватив края квадратной коробки, он небрежно отшвыривает прилегающую крышку, какое-то время с упоением смотря на содержимое, опуская длинные, украшенные королевскими перстнями пальцы, с какой-то особой страстью поглаживая. Азула была готова пасть замертво, если хоть секундой он продлит эти мучительные сладострастные испытания, — а затем он медленно, запоминая каждую секунду этого яркого момента, поднимает пару своих золотистых глаз, взирая на нее с выразительной глубиной, будто бы что-то говоря, но только на уровне чувств, при этом не размыкая и рта, продолжая так обаятельно и искусно играть на трепещущих струнах ее души. Она уже вовсю задыхалась от каждого вздоха, даже не грезя поскорее узнать, что же такое припрятано в столь праздничной коробке, а затем его руки опускаются на самое дно, подхватывая струящийся, играющий на свету бархатистый длинношерстный мех. Долговязой мантией, приятно шелестя — оно выпорхнуло из ярко-алой коробки, взятое отцовскими сильными руками. Массивная, невероятно красивая, переливающаяся на свету — шуба, которая напоминала, разве что, прибитое гигантское животное. Азула продолжала делать каждый томный умопомрачительный вздох одними только губами, чувствуя, как сердце без устали барабанит у нее где-то в висках. Неужели он и есть тот, кто нанял Синюю Маску? — в любовном помешательстве не спускает с него окрыленных глаз.

      — Потрогай, — подходит ближе, и как только ее рук касается шелковистая нежность рассыпчатого длинного меха, она понимает, что это настолько удивительно приятно — что ее руки не в силах остановиться. Пальцы тонут в белом подшерстке, тогда как ладонь бороздит по серо-серебристой верхушке. Непередаваемой красоты вещь, сотканная из длинных продольных спинок арктической саблезубой лисы. — Нравится? — он вопрошал подозрительно испытывающе, переводя взор с шубы на нее. Азула с непониманием в растерянности поднимает на него выпученные глаза, теряясь в многообразии слов, что застряли у нее где-то в горле. Понимающе улыбаясь, он деликатно обходит сзади, галантно набрасывая эту шубу ей на плечи, пока она продолжала словно околдованная — тонуть кончиками пальцев в столь нежнейшем мехе. — Привезли с Северного Племени Воды после неудачной экспедиции Джао, — посматривая исподлобья, объяснил он. — Твоя мать не дозволяла дарить ей меха…

      — Почему?

      — Жалела животных, — скользкая усмешка. — А мне нравятся меха…

      — Ты отдал приказ убить Дух Луны? — заговорила с ним более смело, делая шаг навстречу, а он так поспешно от нее ускользнул, вновь присаживаясь за свой стол.

      — Нет, — закрывает лицо длинным свитком, а сердце Азулы билось как бешенное, особенно, когда на плечах ощущалась такая приятная тяжесть роскошных мехов. — Я об этом даже не знал, — резко и с пугающим шелестом откладывает свиток, посматривая на нее не без тени сокрытого в глубинах души — упрека. — На духах всегда был помешан мой брат, но не я, — жестоко рассмеялся, наспех открещиваясь. Он мнил и строил из себя крайне неверующего и довольно циничного человека, никогда не опираясь на мудрости и старческие догмы. Азула с досадой прикусила язык, жалея, что столь грубый вопрос посмел вылиться за пределы ее мыслей, так разгромно позоря.

      — Отец… — ее голос тоскливо просел, отчего его распирало и довольство и коварное любопытство, он уничтожил ее также самонадеянно и столь же мастерски, как всегда уничтожал их бесцеремонную с Зуко маму. Она была настолько пагубно влюблена — помешана, и, в какой-то мере, даже растеряна, не в силах противостоять ему, несмотря на то, что он мог прямо сейчас заставить ее сделать самый гадкий и самый грязный поступок. — Зецу… — ее губы вопрошающе сузились.

      — Я с ним переговорил, — отмахнулся, кажется, желая наспех закончить утомительный диалог. — Я все знаю, — он выжидательно посмотрел на нее, давая Азуле понять, что ее время истекло, а она упорно не хотела этого замечать, набираясь такой пламенной бесцеремонности, стоило ему всего лишь издали помыслить о том, что она ему надоела.

      — Объясни мне, — растерянный взгляд, но требовательный повелительный тон, что заставило Озая ужимисто усмехнуться. — Как? Столько лет… Как давно он работает на тебя? — она говорила, от воодушевления задыхаясь, приятно скованная по рукам и ногам тяжеловесной шубой, в которой ей ни на грамм не было жарко.

      — А-а-а, — приглушенно рассмеялся, пряча взгляд в следующих рукописях, желая избавить себя от ее навязчивого прилипчивого поведения, однако, совершенно умышленно не отпуская ее разгоревшийся интерес. — А ты молодец. Сразу все поняла. Я это в тебе люблю, — каждое его слово, брошенное, казалось бы, вскользь — томило и поджигало и так разгоряченную принцессу, что не могла найти себе места. — Все началось очень давно, когда еще был жив твой дедушка, — когда он говорил с ней так — как с равной себе — это вызывало в теле табун неунимающихся мурашек. — Все надежды были возложены на Айро, но я допускал, что мой брат болван и не оправдает вложенных в него средств. Еще на этапе вторжения, когда Айро с позором продул на всю страну, мне пришлось продумывать совершенно другой план. Я и мой отец задолго до твоего появления в Ба Синг Се искали лазейки, вербуя некоторых. Этот план не должен был растягиваться так надолго, но… — он странно замолчал. — Погибель моего отца, изгнание Зуко, ваша мать… — на этих словах он запнулся, пугающе побледнев. — Так сложились обстоятельства. Я должен был принимать решения. И принял его, неважно «когда» и «зачем», главное — решение было верным. Спасибо тебе — ты прекрасно сработала, — кивок головы и заманчивая улыбка, что вводит Азулу в постыдную краску. — Изначально и Лонг Фенг заискивал перед моим отцом, — на ее ошарашенный вид, он язвительно продолжил: — Да-да, отцу было выгодно иметь среди знати своих, вот только он не догадывался, что тот играл на два фронта. И нашим и вашим, как говорится. Естественно Лонг Фенг воспользовался затишьем и даже сумел узурпировать власть. Хорошо лишь то, что он не знал, что остались люди, с которыми Страна Огня упорно и непрерывно вела переписку. Зецу… — завораживающе посмеялся, любуясь ее замешательством. — Его амбиции уже давно пошли вразрез с Лонг Фенгом… А ведь они начинали когда-то вместе.

      — Погоди, — внезапно вклинилась в его монолог, вплотную подходя к столу, упираясь ладонями, неотступно заглядывая ему в глаза. — Но как? Дай Ли обладали техникой, под силу которой стирать память и зомбировать других людей… Они легко могли сорвать все твои планы, захватив Зецу, посадив того в ту безумную махину и надругаться над его разумом, — увлеченно и с горящим энтузиазмом в глазах, взахлеб продолжила, с жадностью выжидая любого его оправдания.

      — Молодец! — вытягивает указательный палец, одобрительно закивав. — Правильно мыслишь, но, видно, что ты не знаешь основного принципа, по которому отбирают кандидатов в Дай Ли. Они должны быть неподвластны гипнозу, а иначе какой от них прок, если они погорят на своем же оружии? Не-ет, дорогая, это не так работает, — отрицательно закачал указательным пальцем, приблизившись к ее озадаченному лицу, крепко-накрепко цепляясь с ней немым обескураживающим взглядом.

      — Удивительно, — с придыханием ахнула. — Ты знаешь все изнутри…

      — Да… — ему нравится ее обезоруживающая льстивая похвала. — Почти.

      «Я люблю тебя, да так сильно, что звон в ушах — просто музыка…», — сорвалось с ее мыслей заботливое окрыляющее разум признание, которое она так и не нашла в себе смелости озвучить. Отец… он был настолько красивым, что к нему всегда относились по-особенному. Мама в свое время очень злилась, думая, что он флиртует с другими, так и хотелось сказать ей: «Ох, не загорись, пожалуйста», но мама оказалась неправа, ведь отец очень искренне и верно любил ее.

      — Знаешь, что я люблю в тебе? — его рельефное лицо обгладывали изящные тени, она смотрела на него, как околдованная. Она не ответила, продолжая упрямо ждать, не упуская его из виду. — Твое умение принимать решения. Даже в трудную минуту. Даже в трудные и сложные времена — ты не растеряешься, ведь ты будешь способна хладнокровно принять решение. Принять эту ответственность, ведь принятое решение может оказаться неправильным. В жизни еще много раз будет случаться так, что, возможно, именно тебе придется принять на себя эту ответственность. И я знаю, что именно ты сможешь принять верных решений намного больше… — затяжная неприветливая пауза, превращающая этот разговор в самую что ни на есть — пытку. — Намного больше, чем неправильных, — она не могла объяснить то странное чувство опасности, что со всей силы накрыло ее с головой прежде, чем она, словно ошпарившись о его близость — отпрянула. — И все же — ты, как все люди — склонна ошибаться. Собираешь крохами — тратишь ворохами! — леденящий, от которого кровь стынет в жилах — злобный смех. — Ты посмела ослушаться меня. И сделала это не однажды, а по меньшей мере — дважды, — она сделала еще пару растерянных трусливых шагов, стараясь, словно бы, спрятаться, чем навлекала на себя лишь только больше его притаившегося гнева, выжидающего самого сладкого часа. Часа отмщения. Часа неминуемого наказания. Ее пальцы и губы мелкой дрожью затрясло, ей изо всех сил желалось расплакаться, но она упрямо этого не делала, в глубине души понимая, чего ждал от нее отец. Он совершенно точно и без колебаний в сердце — желал ее крупных горьких слез, желал внимать ее страху, а, возможно, желал ее видеть перед собой на коленях, жалостливо молящую о прощении. Никогда этому не бывать! — довольно храбро и резко изменилась она в лице, сжимая трясущиеся пальцы в стальные кулаки. — Я закрою глаза на то, что ты подвергла всю операцию по захвату Ба Синг Се большой опасности, игнорируя мою просьбу остаться, — так невежественно выплюнул, сцепив пальцы обеих рук, хищно и обескураживающе поглядывая, будто пытаясь заглянуть в самую душу. — Ведь именно ты провела ее успешно, но… — развел разочарованно руками, прискорбно выдыхая. — В каждой бочке меда найдется хоть одна ложка дегтя, верно? — он смотрел выжидающе, будто склонял раскаяться тут же и беспрекословно, чего она вероломно не делала. — Ты вернула Зуко! — он рявкнул это так устрашающе, хлопнув по отполированной столешнице, выжидая ее страха, а она так цинично осталась непреклонна. Ни один мускул на ее лице не дернулся, она смотрела на его с завидным вызовом, еще чуть-чуть и она зверски улыбнется, чувствуя, в каком бешенстве прибывал отец, так удивительно от одного только факта, что ее брат снова здесь. Снова часть семьи. — Кто ты такая? — напряженно и так устрашающе неспешно встает со своего места, вновь становясь давяще-высоким, посматривая так, словно она лишь дурацкий таракан под его королевской ногой. — Что ты перечишь мне? — он был так удивительно и просто необъяснимо зол, разочарован и, будто бы — очень обижен. Что не так? Что? — не понимала с непередаваемым шоком. Все же здорово. Они ведь семья. Они должны быть вместе. Почему нет? — Я вышвырну тебя! — в ярости уткнул он в нее палец. — За порог собственного дворца. Не разрешу даже взять твои любимые безделушки, раз ты такая самостоятельная и взрослая. Ты просто наглая и борзая девка! — когда он с таким упоением, с таким наслаждением и такой страстью отчитывал ее — она не сдержалась, дрожащими пальцами наспех стирая обрисовавшиеся слезинки прежде, чем те испортят ее макияж. Она не произнесла повинно ни слова, в конечном итоге боязно опуская взгляд, не желая получать столь ощутимые словесные шлепки. — Но, — резко сменил он гнев на милость, поразительно быстро растворяясь в довольной усмешке. — Так уж и быть — я прощаю тебя, — последняя фраза была сказана так приглушенно, словно томный бархатный шепот.

      — Зуко убил аватара! — тотчас же поднимает на него раздосадованное лицо, демонстрируя струящиеся мерцающие слезы. — Я бы не посмела идти вразрез твоим приказам… — стараясь унять такую явную дрожь, все же гордо вскинув подбородок — заключила она, стараясь даже в такой ситуации сохранять лицо. — Он выполнил условие… — растерянно добавила, стоило ему к ней бесшумно приблизиться.

      — Ты говоришь правду? — хватает ее за подбородок, пристально разглядывая.

      — Ну конечно… Я лучше сгорю, чем буду врать тебе, папа! — от столь пристального взгляда ее пронизывает обезумевший ужас и она уже в стенаниях кричит на него, только бы он отпустил… — Зузу так тщетно хотел домой. Он же, слава духам, наконец вернул свою честь, — в нервном смешке расплылись ее губы. От этих ее слов Озай оторопел, в одночасье растаяв, пожалев ни в чем неповинную Азулу, мягко отпуская ее, раздосадовано отстраняясь.

      — Мой сын вернул свою честь, что может быть более торжественно?.. — он вновь отошел к окну, какое-то время угрюмо рассматривая протекающую за стенами дворца жизнь. — И все же, — обернулся к ней. — Ты больше не наследная принцесса, — огорошил, заставляя в неверии с досадой ахнуть. Она была готова к чему угодно, но только не к тому, что все обернется фатально против нее. — В наказание за твою вольность, — и все же он остался непоколебим, вновь возвращаясь в свое кресло, утомленно вздыхая. — Я возвращаю право первенства твоему брату, — хватает очередные бумаги, старательно что-то выискивая. — Официально. Теперь ты снова вторая. Надеюсь, ты рада. Надеюсь, это того стоило, — наконец расстается с папирусом, возвращая убитой и уничтоженной Азуле взор, который был поразительно бесчувственным и безучастным.

      — Ой, не очень-то и хотелось… — без стеснения на последнем издыхании язвит, желая мстительно перебить все его хрупкие излюбленные вазы и сжечь важные документы.

      — Не дерзи мне… — сквозь зубы процедил. — У тебя тушь растеклась, — беспардонно задевает, а сам почти не сдерживает окрыленной улыбки.

      — Ты такой заботливый… — с досадой выплюнула, ненавидя его в ту самую секунду всеми фибрами души, отчего плакать хотелось еще сильнее. Он ожидал от нее вольной дерзости, ожидал, что она ощерится и выпустит когти, показывая уязвимость, несмотря на которую, он не мог ею не восхититься. Они застряли в обволакивающей уши и разум тишине, обескураженно прожигая друг друга застрявшими в груди невысказанными мыслями. И чем дольше она не спускала с него глаз — тем обиднее и совестнее ей самой становилось, словно она в одночасье теряла нечто большее, чем доброе расположение. Ей казалось, что если эта петля вокруг ее шеи затянется, то она навсегда потеряет и его самого, а этого она никак не могла допустить! — Прости! Папа… — тотчас же обогнула его длинный неприступный стол, приврано покидая свое место. Азула медленно, выжидающе, не спуская с отца тревожного взгляда, подло настигает его слегка ссутуленные уставшие плечи. Ее пальцы заметно подрагивали. Она осторожно, практически с благоговением делает шаг за шагом, прижимаясь к спинке отцовского стула. Он так притягательно не шелохнулся, словно застыл или и вовсе испугался. Струящийся бархат его алой мантии живописными мягкими складками ниспадал на его бесформенные длинные рукава. Азула застыла на полпути, с нескрываемым волнением уставившись в недрогнувший затылок. Его смольные сизые волосы, упрямо огибающие плечи, обрамляли и оттеняли кроваво-красную королевскую и величественную мантию. Азула нервно сглотнула, как только ее собственные руки, словно против ее воли — потянулись к такой безжизненной и удручающей фигуре отца. Он каменным изваянием застыл, апатично нахмурив брови, как созерцатель растворяя взгляд в каких-то недосягаемых мыслях. Он был так далек от нее. Руки жаждали, сердце изнывало от безумного желания коснуться его, тем самым разделив гнетущую тяжесть, которую он так упрямо и гордо скрывал.

      — Па-па… — властно и так неожиданно для него, практически впивается острыми ногтями ему больно в плечи. Азула распахнула в неверии уста, не понимая, что же такое творят ее руки, как заставить мысли прийти в себя. Что же такого делает с ней его присутствие? Он правда не замечал свою дочь или только горестно и отчаянно делал вид? А, может, он хотел, чтобы она, успевшая обжечься о его нерастапливаемый холод — тотчас же трусливо сбежала? А она без смущения, так дерзко и бесстыдно бороздит узкими пальчиками по его широким плечам, осторожно и, крадущась, приближаяется к наклоненной шее. Пробираясь под ворох его королевских волос, она вперивает взор в его сверкающую корону, что металлическим пламенем восседала на макушке. Он не произнес ни слова, чем должен был бы ее оттолкнуть, напугать… а она, несмотря ни на что, неотступно близилась к нему, практически склоняясь у самого уха, заглядывая в застывший маской профиль. Папы словно не было. Словно не существовало. Он настолько отчаянно замкнулся в себе, что это показалось Азуле самым прекрасным зрелищем, которое она только смела наблюдать. Уголки его вздернутых капризных губ в недовольстве ползли вниз, брови лишь самую малость сведены, а глаза смотрели лишь в одну точку. Азула, не заканчивая свою истомную шалость — продолжала с чувством наминать и разглаживать каменные напряженные плечи, вдруг бросив взгляд туда, где должен был блуждать интерес отца. Отец не всколыхнулся, не шевельнулся, в какой-то момент, будто бы даже переставая дышать. Словно завороженная, Азула вновь переводит взор на его профиль, не скрывая своей разбереженной нежности и даже какой-то тоски, она нескончаемо долго всматривалась, надеясь, что его замерший внезапно маятник — наконец-то придет в движение и он обернется. Обернется, почувствовав и увидев то, с какой чуткостью, практически лихорадочностью — она на него смотрит. Безотрывно. Ровно также, как он нескончаемо глядел в ничем непримечательную вазу.

      — Отец… — практически пропела, простонала и так судорожно проныла, полозом рук заползая на его шею и грудь, все беспрестанно теребя ткань его шуршащих одежд. Она безвольно прижимается к его виску своим, притираясь, словно ластивое животное, в любовной неге прикрывая глаза, абсолютно не замечая, как его застывшая в безразличии фигура переметнула на нее свой непроницаемый глухой взгляд, который, при желании можно расценить как угодно. Он лишь слегка отвернул голову, пряча от нее то душераздирающее выражение, что застыло на нем всего секунду. Азула обомлела, мгновением скованная, особенно, когда он так легко и невесомо, практически эфемерно — важно вознес свою королевскую руку, касаясь ее теплых нежных пальцев, что мусолили ему плечи и ворот. Он взял ее теребящие неуспокоенные пальцы властно — в свои, заунывно и настоятельно начиная их меланхолично перебирать, оставаясь таким же непостижимым, с ледяным выражением, которое лишь время от времени давало трещину, позволяя дикой усталости проступить. Азула облокотилась о его плечо, прижимаясь щекой к его волосам, всего на мгновение, будучи так неприлично близко — замечая, как поразительно неотступно проявилась седина на его идеально зализанных чернеющих висках. Он был так поразительно загадочен, задумчив и глубоко погружен в свои думы.

      — Может, — не перестает его донимать, — сыграем в шахматы? — она была согласна на все что угодно, лишь бы он вновь заговорил с ней, лишь бы он только посмотрел на нее.

      — Азула, — с таким страдающим и изможденным голосом, поворачивается к ней, а она, завороженно отступает, не переставая быть так утомительно — близко. — У меня много дел… — неспеша отнекивается, на глазах сильно бледнея, будто бы с ее зловещим присутствием он терял очень-очень много крови и сил. Она жадно и ревниво забирала у него всё, испивая, как бокал вина: либо залпом, либо по чуть-чуть. Он, очевидно, очень устал от нее, низведенный до изнурения непрошенным липким присутствием. В какой-то момент ее лицо стало таким отчужденным и потерянным, что она набралась удивительной смелости, — чтобы приблизиться к нему, так претенциозно и смело целуя, словно переставая понимать: реальность это или всего лишь глупый сон. Его тонкие и довольно нежные губы, — она в долгожданной истоме закрывает глаза, хватая его за подбородок. Она, казалось, наслаждалась им целую вечность, прежде, чем приоткрыть одурманенные веки, чувствуя с каким тоскливым непониманием таращился на нее он. Он в недоумении вскидывает брови, обескураженный до глубины души, в какой-то момент от переполняемого ужаса даже не зная, как поступить. С грудным вздохом, наигравшись, она отстраняется, с растерянной улыбкой внимая его молчаливому недовольству. Ей так нравилось, когда он смотрел на нее так, словно она совершает над ним самое гнусное и самое грязное преступление, в какой-то момент всего лишь — лишая воли. С нежным упоенным взором, она хочет поцеловать его снова, но его сильная твердая рука ложится на ее плечо, рождая между ними грубую преграду холодности и отчуждения. Он практически насильно отстранил ее от себя, наверное, в этот момент сильно-пресильно себя ругая, задаваясь извечным вопросом: что же я сделал не так? В какой момент?

      — Не надо, — отрицательно покачал головой, так напрасно даже не собираясь ее отчитывать. — Хватит. Остановись, — утвердительно повторяет, пока на ее лице не взыграло выражение убийственного стыда и унижения, от которого, кажется, ей не отделаться уже никогда. — Да что с тобой не так? — пренебрежительно сморщился, устало подпирая голову. Она раскрыла в немом крике рот, словно хотела что-то сказать, но слова сами собой застревали в легких, заставляя ее грудь скованно и жалобно вздыматься. — Ты же мой ребенок. Я так не могу, — в поражении облицовывает шок и сильнейшее потрясение, нервно посмеиваясь. От накатившего нестерпимого смущения — прикрывается ладонями.

      Раздосадованная и убитая горем, она резво и истерично покинула его кабинет, в глубине души чувствуя, как он вероломно с облегчением вздыхает, наконец возвращаясь к своим дурацким делам. Зуко теперь вновь наследник первой очереди… — не выходила из головы буянящая мысль. Как так случилось? Неужели отец не хотел возвращения Зуко, иначе, что же его так сильно встревожило и ввело в необузданную ярость? Или, все-таки, дело в том, что она ослушалась? — пальцы крепко сжимают края накрывающего меха. Милый Зузу теперь будущий король!— ядовитая ужимка, а в глазах сверкали демоны. Будущему королю нужна корона! — она осталась безмолвной, тогда как внутренний голос рвал и метал, срывая сердце в обезумевший скачь. Двери услужливо отворяются, стоило страже завидеть скорое яростное приближение разнервничавшейся принцессы. Она озарила стражу лютой ненавистью прежде, чем переступить порог собственных покоев, впопыхах стаскивая со своих плеч подаренные отцом меха, нарочито небрежно и истерично швыряя на идеально заправленную кровать. Длинные полы платья мешались, что только больше и беспросветнее злило. Ее движения стали нервными, резкими и очень дергаными. Она приблизилась к туалетному столику, кромсая тот выверенный завидный порядок, что день изо дня наводили в ее покоях покорные служанки. Азула тянет за все ящики большого стола, распаляясь неукротимым гневом, как только глаза не могут найти нужное. Косметика, крема, духи, прочие безделушки. Все не то! — рычит она с ненавистью, а руки, изъеденные тремором, отказываются нормально слушаться.

      — Какого духа вы тут все всегда убираете? — кричит она в пустоту, на секунду замолкая, видя, с каким пронизывающим ужасом смотрит на нее собственное отражение. Взлохмаченная, обескураженная и такая взбудораженная, словно умалишенная. Гулко втягивая ноздрями воздух, медленно выдыхая через рот, она старается досчитать до десяти, а у нее не получается, ведь глаза шарят по заставленным всяким барахлом полкам, тогда как руки непослушно перебирают, крушат и громят.

      — Вот ты где… — завороженно застывает, пока руки ласково выуживают спрятанный в темной глубине ларчик. От одного его вида у Азулы навернулись горькие слезы. Столько лет прошло, — бережно стряхивает с него пыль, рассматривая резную деревянную крышку. Наверное, она бы этого хотела… — всхлипывает с протяжным гулом, ненавидя себя за то, что не может совладать с собой. Аккуратный замочек тихо щелкнул и крышка, пружиня, приотворилась. Смешанные, переплетенные одной увесистой кучей — на Азулу посматривали мамины драгоценности. Мамины украшения. Их было поразительное разнообразие. Невероятное множество. И как же многое из того, что сверкало все так же ярко — было сделано руками папы, — пальцы подцепляют увесистое массивное ожерелье, на котором крупными оранжевыми камнями сверкали нетленные лилии. Дядя Айро тогда хотел все безжалостно выбросить. Продать. Закопать, — только бы ничего не напоминало младшему брату о невосполнимой трагичной утрате. Она ведь все это видела тогда своими глазами — Азула бесстрастно наблюдала за тем, как дядя без сожаления сжигал мамины тряпки, картины и книжки. Все в топку, — на обездвиженном лице засияла бегущая слеза, хныкнув, Азула бросает ожерелье, со щелчком прикрывая крышку. «Хочешь, что-нибудь оставить себе?», — перед лицом встает трагичный, но не менее ласковый образ, растворившегося в воспоминаниях — дяди. Тогда она была довольно маленькой и довольно болезненной, особенно после того, что внезапно произошло. Глупый дядя — это, наверное, единственный человек, которого она видела также часто, как снующих по всему дворцу слуг. Когда-то давно существовало время, когда дядя заботился даже о ней и ее это не раздражало. Стоя тогда щуплым простоволосым ребенком, встречая на пороге внутреннего дворика его и горы маминых вещей, — ветер знойно подул, обдавая морозью необутые ноги. Азула тогда совершенно точно ничего ему не ответила, смотря, словно куда-то сквозь него, сквозь все мамины вещи, что такой некрасивой грудой хлама пестрили у самого пруда. Она без труда поняла, что он собирается это все безвозвратно сжечь. Без объяснения, без покаяния — просто так было нужно. Тогда, в тот самый период — у нее не хватило дерзости и резкости, чтобы осадить Айро, но, по прошествии стольких лет, Азула не могла быть уверена, что он оказался полностью неправ. Среди кучи вперемешку сплетенных одежд, даже штор и прочих вещей, у самой травы примостилась эта резная деревянная шкатулка. Тогда в детстве она казалась Азуле огромной. Вытаскивая и спасая от неминуемой гибели, она сжимала ее крепко в локтях обеих рук, в какой-то момент переставая чувствовать ту тяжесть, от которой немели ноющие мышцы. Подул колючий леденящий ветер, игриво трепавший длинные нерасчесанные волосы, а затем яркий, уносящийся прах всего того, что когда-то составляло мамин загадочный таинственный образ — огонь. Азула, будто бы, так до конца и не поняла: а кем, все же, была ее мать?

*      *      *

      Приглядевшись к большим городским часам на столичной заставе, принц Зуко измотанно вздыхает, облокачиваясь на холодное ограждение, полностью отдаваясь журчащей скорой речке, в низинах которой, под мостом расплывалось и искажалось отражение, в котором, кажется, с трудом мог себя узнать даже он сам. Обхватив локти, сильнее сжимаясь от частых дуновений, принц Зуко невзначай прогнал одну и ту же навязчивую мысль: «Может, это того не стоит?», — его взгляд искоса падает на неспешащие ленные часы главной площади. Узенький и до смешного короткий мостик, по которому, порой, любили играться дети. Но время к вечеру, солнце дает о себе знать, обагряя некогда лазурное лучезарное небо, оставляя огненные всплески и разводы грядущей ночной копоти. Мягко и еле заметно выдыхая, не отрываясь от раскачивающихся черных вод реки, Зуко чувствует, как его легкие покидает жар, на глазах обеляя воздух. Всего мгновение и черная вода зарябила чем-то белесым и вертким, лаского и плавно приближая свой лик все ближе и ближе к расходящейся чуткой глади. Всего пара мгновений и рога вырастут через бурлящую чернь, и Зуко уже весь напрягся, наблюдая за тем, как крокодиловими движениями, подобно неуловимой змее — проплыл дракон Азулы. Единственный в своем роде, убегая, поглощенный проточной водой, — в дальние странствия, туда — где еще светит, жизнь дарующее — солнце. Эта тварь бездыханной каменной кладкой застывает в ночи, не в силах шевельнуться, словно плывущая по ночам глыба льда. Сердце этого дракона практически не бьется, а с наступлением темноты дыхание, можно сказать — пропадает и лишь легкое прикосновение жаркой теплой руки, заставляет дракона вздрогнуть и с бешенной силой зашевелиться, ломая деревья, вырывая кустарники и ощипывая цветы. Должно быть, отец не шибко-то рад такой диковинной зверушке, от которой, порой, одни неприятности.

      — Нигихаями! — его смелый гулкий и грозный тон, что разразил пустеющую улицу. Зуко мог заметить, как эти резкие ледяные слова заставили дракона под водой шелохнуться, а затем, с грацией дельфина, он прорывает блестящую угольную гладь переливающихся вод, высовывая сначала поразительно острую морду, следом идут его пронзительные глаза, и только потом оленьи уши и звериные рога. Бирюзовый загривок, нежно-зеленые глаза, приятный белый цвет — цвет морской пены, а еще эти шелковистые мелкие чешуйки, словно тело Нигихаями усыпано жемчугом. Опавшие обездвиженные усы… а затем этот пронизывающий пробирающий до костей взгляд, стоило ему — дракону, так поразительно обернуться, словно он и не дракон вовсе, а самый настоящий человек. Он смотрел на Зуко так, будто слегка подрагивала на его приподнимающихся животных губах — выразительная скользкая ухмылка. Рога раскинулись как нескромная серебристая корона, а еще этот дракон величественно их высил, припадая к земле подбородком, словно в его жилах текла самая настоящая голубая кровь. Капельки воды играючи переливались последние минуты до наступления обволакивающей потопляющей темноты. Они смотрели друг на друга, казалось, — целую вечность, и в глазах этого непокоренного дракона читалось много неразгаданных тайн, но Зуко совершенно точно и четко понимал, что Нигихаями далеко не глупая тварь. Этот неизвестно откуда взявшийся дракон — себе на уме, отчего жутко становилось в его присутствии сделать и лишний шаг. Их неразрывной нитью скрепленный взор, казалось, был продолжением друг друга, дракон смотрел на него долго и открыто, поворачивая одну лишь шею. Мерзлый порыв ветра потрепал Зуко волосы, а Нигихаями — гриву, на что Зуко чуть склонил голову, что с поразительной точностью отзеркалил дракон Азулы. «Что ты такое?», — в недоумении сомкнулись его брови, а затем этот хищный неморгающий взгляд, что заставил Нигихаями извернуться в другую сторону. Глаза дракона на секунду расширились, а затем его и след простыл — он потонул в толще холодной журчащей реки, унося с собой все тайны и загадки, что только могло хранить в себе его существование.

      — Принц Зуко… — его плеча мягко касаются чужие руки, на что Зуко, переполошившись — резко обернулся, на лице сверкая гримасой недовольства и раздражения. Его этот бесноватый необъяснимый вид тотчас же вызвал у подоспевшей Мэй кроткий и яркий приступ смеха. Она непременно засмущалась, прикрывая ладонью раскрасневшееся лицо, начиная деланно-мягко оборачиваться, словно что-то пытаясь утаить.

      — Ты меня напугала, — передернул он, желая отделаться от того, перевернувшего его чувства, с изумлением в глазах, смотря на неспешно отдаляющуюся Мэй. Она опоздала, — скептично и даже как-то раздосадовано выносит вердикт, не находя в себе смелости предъявлять претензии, ведь он искренне и истинно рад, что прямо сейчас он ни где-нибудь, а в сердце самой Кальдеры. В сердце Страны Огня. Стоит под руку с девушкой, что от одного его вида теряет былое лицо, заливаясь непростительной краской. Ее смущение виделось подарком.

      — Знаю, я опоздала, — занервничала она, опуская глаза к земле, начиная наспех кланяться, теряя координацию, вовремя хватаясь в плечо принца, впервые за долгое время сталкиваясь с ним взглядами. Немая искра, что с мимолетным толчком выбилась — разразила весь ее разум, вынуждая губы в дрожи кривиться, ведь ей желалось вместе с тем и улыбнуться и расплакаться: то ли от счастья, то ли от горя, то ли от того убийственного смущения, с которого подло косились ноги. Он казался ей сошедшим с безупречной картинки. Недостижимой мечтой, на которую она так долго и нещадно молилась. На которую она пролила море слез, ведь мысли ругали и тщетно убеждали, что нет им житья, что их союз невозможен и несовместим. Что он предатель, а она благородная девица, чей отец приближенный короля. Принц-изгнанник. Принц, который смог восстановить и вернуть свою честь. Принц, который смыл с лица грязь, что оставила на нем неизгладимый след прошлого. Он был ей и знако́м и незнаком одновременно, однако, в его присутствии она чувствовала себя невероятно счастливой и так пагубно смущенной, что хотелось аж под землю провалиться. Мэй тут же провела рукою по своим волосам, прискорбно считая, что выглядит она совсем не очень, что принц Зуко не оценит, а то и вовсе обсмеет. И тогда… и тогда больше никакого принца Зуко. Никакого свидания… — Мэй сомкнула пальцы обеих рук, как-то прискорбно опуская подбородок, что не могло утаиться от Зуко. Он открыто и с небывалым ранее дружелюбием — взирал на нее. На нее одну, вроде бы, действительно довольствуясь лишь ее обществом. Ей это нравилось. Нравилось так думать. Она об этом мнительно всегда мечтала. Ее пальцы трепетно и так разгоряченно коснулись жемчужного ожерелья, что несколько раз окольцовывалось вокруг длинной тонкой шеи, — Зуко внимательно пригляделся, находя это ожерелье смутно знакомыми. Когда Мэй набралась смелости и прислала принцу Зуко свое первое письмо — он был рад и счастлив, но горе от разочарования, все же, вероломно успело кольнуть его где-то под дых, особенно, когда прочитанное оказалось написано не рукой сестры, а рукой Мэй. Зуко, если бы честным — всегда ждал писем от нее — от своей сестры. Он ждал и надеялся, что Азула чирканёт ему хоть пару ядовитых строк… но — нет. Ничего. Азула гордо и бескомпромиссно вышвырнула из собственной жизни, перечеркивая все, что когда-то им удалось пережить вместе, стоило Зуко так патово оступиться. И ведь он искренне хотел быть с Азулой, но он желал, чтобы та перестала быть излишне назойливой, пугающей и неотпускающей, словно он не принадлежал себе, а оказался лишь ее очередной игрушкой. Ее целью. И что? Вот что ему оставалось? — взглянул он на кротостью дышащую Мэй, — только порвать с ней! — Зуко смотрел, вроде бы, на Мэй, а вроде — и куда-то сквозь, не улавливая ничего, кроме шероховатости прошлого, что где-то рядом блюдёт и гуляет. Быть брошенной… быть брошенной Азуле? Брошенной собственным братом… — она никогда не признается в этом, что, в принципе, так и не сделала. Она лишь избавилась бессердечно от Зуко: с глаз долой — из сердца вон! Либо — она желала его проучить, с нетерпением возгорая и полыхахая от мыслей, как он приползет — оплеванный и разбитый, с точным ударом под глазом — к ее королевским ногам, прося о ее всемогущей благосклонности. Да гори все огнем! — на одних только мыслях он воспламенялся так, будто за него вторил Синяя Маска, желая достать ножи… Не нужно ничего, только бы прекратились эти унижения… — опустил Зуко взгляд в колышущуюся воду, отходя на пару шагов, оборачиваясь к Мэй, так оскорбительно — спиной. Когда Мэй написала ему свое первое письмо — он был одновременно парадоксально рад, но, в то же время, хотел разорвать его в клочья, считая, что это подлая-Азула ее науськала и что они всем своим змеинником — просто измываются. И только дядя Айро, бережно подобрав в ярости раскиданное племянником, с первых строк проникся жалостливому и лиричному посылу Мэй. Ну и глупости! — пальцы обвивают толстые холодные ограждения, тогда как взгляд несгибаемо отдаляяется, стараясь нагнать ускользающий неуловимый горизонт. Где бы сейчас оказался он, пойди на поводу у глупого старика?.. — глаза Зуко, переполненные тяжким грузом смирения и боли, падают на собственные, сжимающие до посинения — руки, ведь никто… никто и краем мыслей не догадывался, что дядя, ни много ни мало — спас своему племяннику жизнь! — на ногтях и в стыках все еще проглядывали черные пятна рыхлой влажной земли, которую Зуко безжалостно драл и кромсал, найдя и обретя наконец покаяние, стоило холоду синей маски соприкоснуться с жаром его бунтующей кожи. Здоровой кожи, ведь шрама больше нет… — на мыслях о дяде сердце сжималось, дыхание прекращалось, а Зуко не мог отделаться от гасящего и уничтожающего чувства вины. Дядя… — его уста прираскрыты, он хватает воздух ртом, отгоняя мысли расплакаться, подобно маленькому глупому ребенку. Как там дядя? — брови с печалью опускаются, Зуко надменно щурится, не желая выглядеть слабым, спиной оборачиваясь к собственным трепетным чувствам, к мыслям, что не отпускали обездоленное положение Айро. Ведь именно дядя тогда, хоть не без укорительного смешка — собирал по всей каюте Зуко расшвыренные в порыве ярости вещи, бережно спасая письмо Мэй, словно догадываясь, что это все станет когда-нибудь якорем, стоит только наступить трудным временам. И той частичкой неугасающего света во тьме станет — Мэй. Та самая — смелая, что не побоялась стоять вплотную к его сестре Азуле. Единственное связующее звено. Именно это заставило принца Зуко жить и внимать свежему воздуху завтра. И впредь. Он жадно грелся о собственные мысли, в которых фантазировал, что все это было написано рукой Мэй, под глумливую диктовку сестры, — он гулко втягивает воздух, слыша, как размеренно кричат, улетающие на юг птицы, будто бы навсегда прощаясь, прощально махая крыльями, словно ладонями. Дядя долго где-то в тот день бесцельно бродил, Зуко не видел его до самого вечера, а затем неожиданный непрошенный стук в каюту, на что Зуко с радостью вскочил: впопыхах отворять дверь. Дядя стоял, а лицо его растекалось в молчаливой радости, тихой усладе, ведь в руках он сжимал небольшую бархатную коробочку, в которой, витиеватой змейкой, возлежало жемчужное ожерелье. Без лишних слов принц Зуко тогда все понял, принимая как факт, что девочку стоит понять и отблагодарить, а заодно и не отпускать, ведь именно Мэй, — обернулся он к ней, — может оказаться доселе полезной, — слабая улыбка лицемерия на его лице, отчего Мэй в смущении засияла.

      — Такой чудесный закат… — Зуко вдохнул побольше воздуха, чувствуя ту дрожь, от волнения которой ходил ходуном даже внутренний голос.

      — Верно, — приблизилась к нему уже заметно смелее, пытаясь заглянуть в его неуловимое лицо. — Вы избавились от шрама… — нервно хохотнула, тотчас же грациозно прикрывая уста рукавом, стоило Зуко невольно вздернуть бровью, искоса взглянув. Она боялась и судорожно не желала его недовольства. — Так непривычно… — она запиналась, явно вспоминая, свои нескромные признания. — Хотя, честно сказать, я и со шрамом вас особо не видела. Вы больше запомнились мне ребенком…

      — Я тоже запомнил тебя ребенком, — хмыкнул, выдавливая улыбку. — Но больше всего я запомнил то, что мне писали твои смелые руки, облачая не менее смелые мысли в слова, — он сказал это искренне, с одной стороны восхищаясь Мэй, с другой — подло насмехаясь. — Мне было так одиноко там — на дядином небольшом корабле, в котором и людей-то не было. Так — парочка маргиналов, заведующих кораблем и любимец дяди — уборщик Кока, — и Зуко сказал чистую правду, не менее честно улыбаясь, наслаждаясь тем, как смущение Мэй, наконец, отступило, и он мог видеть ее всю — настоящую.

      — Я так рада вашему возвращению, — ее голос от восхищения затрясся, а глаза заблестели.

      — Давай на «ты»? — сказанное походило больше на дружескую шутку, но Мэй согласно кивнула, кажется, переполняясь радостью и счастьем, не зная куда себя деть. Она уже более смело делает шаг в сторону принца, склоняясь над мостовой оградой, позволяя их лицам быть безрассудно близко, заглядывая в неостановимо бегущие воды.

      — Давай… — все без конца смотрит на него, глазами пытаясь впитать, как пергамент — чернила, весь этот образ — внутрь себя, чтобы никогда зазря не забывать.

      — Я тут, пока ждал тебя — видел дракона Азулы, — глумливый смешок, на что Мэй отвечает тем же, явно выказывая принцу свое истинное отношение к принцессе. Мэй скрытная и необъяснимая обычными словами девочка. Она — тайна, что припрятала в себе нечто большее, чем просто острые ножи под юбкой. — Откуда Азула его взяла? — он с надеждой невинно ухмыльнулся, желая ей показать, что он смущен также, как она, что не было правдой ни на секунду. Зуко так страстно и лихорадочно страдал. Страдал в обществе Мэй, вынужденный играть с Азулой в мудреные игры, желая в какой-то момент неблагоразумно подчиниться Азулиной коварной прихоти и позволить ей играть с ним…

      — Твою сестру отец выслал на Угольный Остров… — начала как бы невзначай Мэй, что не могло не огорошить Зуко — он резко изменился в лице. — Она вела себя странно, — сказав это приглушенно, Мэй вновь коснулась жемчужного ожерелья, и взгляд Зуко невольно упал на ее бесцветные невинные ногти, что устало теребили овальные бусины. — Она не особо доверяет мне — больше Тай Ли, — не удержавшись, она прикусила с досады губу, а Зуко не понимал и не видел, как его глаза прилипли и не отлипали от Мэй. Он был поглощен практически полностью, не позволяя себе упустить и малейшей детали, что касалась его сестры. — Я была рада сбежать от родителей, а посему, когда Азула пригласила, вернее — поставила перед фактом, — на этих словах Зуко не сдержался и скабрезно усмехнулся. Ему так неприкрыто доставляло удовольствие смаковать и говорить о собственной сестре, но Мэй этого ни на секунду не заметила, усмехнувшись в ответ. — И знаешь… — полились ее речи, описывающие невероятные приключения в пустыне. — А потом! — Мэй расхохоталась, вспоминая Тай Ли и Гашиуна, что посреди пустыни стали выяснять отношения. — Да-да, представляешь, он был уже готов предложить Тай Ли укатить с ним в песчаный замок! — они громко в унисон рассмеялись, Зуко даже не постеснялся коснуться лица Мэй, а она продолжила. — А затем Азула. Сидит на ребре единственного окна забытой посреди пустыни башни и держит большое яйцо, а затем Тай Ли… — вновь ухмылка, за которой последовал неимоверный хохот. Они смотрели с Зуко друг другу в глаза, не переставая ужимисто улыбаться, то и дело отпуская неуверенность и притаившуюся злобу в раскатистый смех. — Вот так это и произошло, — на выдохе закончила Мэй, утирая уголок глаз от выступивших слез, стараясь проглотить неукротимую улыбку.

      — Так значит, — стал вдруг серьезным. — Ни ты, ни Тай Ли не знаете, откуда она его взяла?

      — Нет. Ты же знаешь Азулу — она не особо разговорчива, если дело касается ее, — пожимает плечами, подпирая подбородок, поглядывая в уже почти скрывшееся солнце. — Просто спустилась в это непонятное здание. Приказала ждать. А потом объявилась с этим яйцом. Потом вот — дракон с неба свалился! — расхохоталась она вновь, дернув Зуко в плечо. — А, между прочим, я не вру! Он правда с неба свалился!

      — Правда? — переспросил Зуко, не переставая удивляться.

      — Правда! Он снес ларек продавца капусты! Взял и упал с неба, недалеко от Азулы. Мы с Тай Ли там чуть в толпе не потерялись… — между ними возникла небольшая затруднительная пауза, после которой, кажется, никто не знал, как себя вести.

      — Он разгромил ларек продавца капусты? — Зуко прикрывает лицо, стараясь так громко не хохотать, но это все было выше его сил и он не сдерживается, подхваченный Мэй.

      — Представляешь?! Недалеко отсюда! — указывает куда-то пальцем.

      — Почему ты опоздала? — его взгляд стал таким пронизывающим, пристальным, подозрительным, обиженным, но разгоряченная и умиротворенная секундой — Мэй тотчас же встрепенулась, напряглась — в момент теряя былую улыбку, становясь похожей на могильный серый камень. Она побледнела, посерела, — Зуко не отрывал взгляда и дальше, подмечая тончайшие метаморфозы на одном лишь уровне инстинктов. Ее лицо было поразительно чистым, кротким, нетронутым — ни единого штриха палитры-искусственности. Мэй бесстрашно представала такой, какая она есть. И Мэй этого не страшилась, не собираясь марать свою природную красоту глупыми красками, которыми так беспечно размалевывалась не только сестра Зуко, но и сама мать. Лицо Азулы — разукрашенное и лживое папье-маше. Когда Зуко об этом думал — его дыхание в момент застревало где-то под ребрами, ведь он никак не мог отделаться от преследующего по пятам образа их давно сгинувшей, но все еще не забытой — матери. Зуко заботливо обогнул холодеющую кисть Мэй — своей теплой и обжигающей, заставляя ее стушеваться, а он без зазрения совести продолжил. И чем больше его пальцы нахраписто и извилисто блуждали по ее шее, лицу, подбородку и губам — тем сильнее он осознавал, что ничего не чувствует. Ничего не испытывает. Конец пыткам. Он, наконец-то, свободен. Ему стало так поразительно спокойно, как еще никогда за последнее время, — касаясь едва подрагивающих леденеющих пальцев, Зуко притягивает тыльную сторону ее ладони, кратко целуя, наслаждаясь таинственной отчужденностью Мэй. Ведь именно с ней, именно рядом с Мэй, он был, будто бы, наконец-то — свободен, ведь его глаз ненароком не цеплялся за дивную яркую подводку или спелые розовые губы на неестественно-бледном лице. Она не Азула — и это ее главное неоспоримое преимущество, ведь именно рядом с Мэй, Зуко мог прислушиваться к окружающему его миру: шелесту ветра и бегу ручья, ведь рядом с Мэй спит Синяя Маска. Никакого приказывающего голоса. Никакого измывающегося шума. Одна лишь умиротворяющая душу и сердце — тишина. Спасительная трезвость. Важнейшая сдержанность. Сладкая долгожданная отчужденность, один взгляд на которую мог растопить в сердце Зуко невиданную доселе благодарность, ведь именно с этой девушкой — голос внутри молчал. Так долгожданно и спокойно, — Зуко с наслаждением прикрывает глаза, отпуская с блаженным неверием руки Мэй, вновь оборачиваясь к скорой реке, а внутри словно пошел обратный отсчет. Десять… девять… — он так сильно сосредоточился, что сам не заметил, как отчаянно и обездолено замкнулся в себе, предчувствуя, что же его ждет при встречи с отцом…

      — Ты подстригся… — восемь… — Зуко отзывается на ее льющиеся речи, поворачивая меланхоличное опустошенное лицо, с наслаждением наблюдая: с каким упоением она глотает каждую минувшую в прошлом секунду, которую им удалось провести вместе.

      — Не нравится?.. — он стыдливо опустил глаза, все еще чувствуя капризную истеричную хватку, с которой Азула вцепилась в его слегка отпущенные волосы.

      — Нравится… — семь… — а она подходит с пол-оборота и трепетно шепчет ему на ухо, кратко, боясь потревожить — целуя невесомо в щеку, на что Зуко и бровью не пошевелил, будто и вовсе не ощутил. — Ты так изменился… — кажется, в ее груди застряло еще много невысказанных комплиментов, стесненных напрасными правилами приличия.

*      *      *

      «Я знаю, что ты здесь. Я тебя вижу», — глаз касается такой знакомый почерк, от которого в миг заледенело сердце, от страха переставая биться. Азула судорожно делает вдох, переполняясь до краев парализующим не только тело, но и мыли — ужасом. Она тотчас же обернулась, желая уловить хоть краем глаза чье-то невидимое навязчивое присутствие. Уловить хотя бы шлейф чего-то неизбежного, вездесущего, чужого. Ее волнение, так напрасно, не уличило ничего странного, все выглядело подозрительно степенным, даже те вещи, что оказались в порыве гнева расшвыряны — униженные и уничтоженные, одиноко валялись на тех же местах.

      — СТРАЖА! — крикнула изо всех сил, тотчас же с хрустом сжимая в изящных пальчиках непрошенное послание.

      — Принцесса! — возглас двух неотесанных болванов, что ввалились в ее покои не без задней мысли, наверняка их толоконные головы только и ждали момента, чтобы застать свою принцессу в неглиже. Освобожденные, ленивовозлежащие волосы от резкого движения — спали с ее плеч, тут же обнажая не только острые бледнеющие ключицы, но и изможденное страхом лицо. Она с еще большей силой смяла оставленное кем-то навязчивым — послание, все не веря, что это действительно наяву происходит с ней. Она так отчаянно боролась с тем ужасом, что накатывал от одних леденящих кровь воспоминаний. И ведь в ее силах было перехитрить. Остановить. Стыд и виновность берут над прошлым верх, заставляя губы в обиде содрогнуться, а глаза безвинно округлиться, особенно, когда двое невеж с копьями в руках ворвались в ее неготовые ко сну покои, так беззастенчиво осматривая весь тот беспорядок, что она в порыве ярости устроила, а также ее негожий для чужих глаз вид: чудовищно нескромный, покорный и без сомнения — слабый.

      — Что случилось, госпожа? — стоило одному из них нарочито вежливо заговорить, а за окном вовсю мерцали звезды, поглощенные необъятным черным небосводом. Хоть в ее покоях и горел свет, а менее жутко от этого не становилось. А что, если это кто-то из стражи? Отец, зачем ты так поступаешь со мной? — по щеке, скрытая волосами, ползет слеза отчаяния и горячего бреда.

      — Кто-нибудь входил в мои покои? — не может сдерживать накала, с которым забилось ее строптивое сердце, болезненно воспринимая любую грядущую ночь.

      — Никак нет, госпожа… — растерянные, они даже переглянулись, заставляя принцессу сердито насупиться — стыдливо отвести взгляд. Ну вот, теперь они подумают, что она безумна. Если хоть кто-то догадается, что принцесса Азула так порочно унижена — нет ей жизни. Как же она сможет смотреть в глаза собственному народу? — а от этих дум ее щек касался пульсирующий жар, ведь с одной стороны она была готова и хотела кричать о том, какую подлую находку сжимают ее кулаки, но губы предательски смолчали, ведь если в этом действительно замешан отец — его вина недоказуема…

      — А почему? — тотчас нехотя переводит тему, бросаясь пренебрежением в разбросанные вещи. — Я приказываю, чтобы тотчас же кто-то убрался здесь! Я не могу спать в таком беспорядке! — стала нервно ходить из стороны в сторону, в свое оправдание резво жестикулируя.

      — Будет сделано, госпожа. Не надо так нервничать! — громогласный отклик и дверь тут же пошатнулась, закрывшись, оставляя Азулу наедине с собственными покоями, которых она до дрожи в коленях начинала бояться, борясь с преступным желанием спалить тут все! Она охотно обращала внимание на каждый шорох, следом окунаясь в расшторенный открытый балкон, через который, скорее всего, преступник и смог оставить долгожданное послание. Теперь он узнал, что она вернулась… теперь ему не придется искать ее под покровом ночи, выслеживать каждый шаг — она у него на ладони, — она, ошеломленная, все еще не веря, что это происходит наяву — присела на собственное ложе, которое так красиво застилали подаренные отцом меха. Азула утыкается пальцами в самую глубь меха, чувствуя, как по коже пробегает нежная щекотка, от которой в наслаждении смыкаются веки. Она тянет длинный широкий рукав, накрывая подрагивающие от ужаса плечи прежде, чем раздается приглушенный стук.

      — Войдите! — резкое броское замечание, скорее — требование.

      — Госпожа, позвольте навести порядок? — склонилась почти у самого пола служанка, прожигаемая злостным ненавидящим взглядом принцессы. Азула не сдвинулась и с места, продолжая ровно и несгибаемо сидеть, крепко сжимая края шубы, в глубине души с облегчением выдыхая, что, наконец-то, она не одна. Только не ночью. Только не здесь — кишащем призраками королевском дворце.

      — Только быстро, — причитающе качнула головой, уставившись прямиком на открывающуюся непроглядную ночь, что с вольного балкончика обдавала весенним мягким бризом. Послышался шум отворяющихся ящиков, молодая девушка без промедления стала складывать потревоженные вещи по своим местам, внезапно вздрогнув, стоило принцессе так молчаливо-внезапно угрюмо заговорить:

      — И это туда же, — протягивает ей опустошенную деревянную шкатулку, на которой золотой резьбой красовалась цветущая лилия. Без лишних слов служанка кивнула, продолжая работу безукоризненно и умело-быстро, Азула только и успевала следить за тем, как шустрые, верные с первого раза движения — рождали из хаоса невероятную чистоту и порядок. Сжимая непрошенное послание сильнее, Азула считала секунды до того, как последний ящик закроется и служанка, верно выполнив свою работу — немедля отбудет, вновь оставляя принцессу один на один с ночью и темнотой. Чтобы такого придумать, дабы не оставаться в этом месте одной? Ну где же носит этого Зуко? — стискивает нервно зубы, в своих мыслях капризно требуя его появления. Требуя, чтобы он развеял своим присутствием ее наважденческий страх. Закончив с последним ящичком, служанка склонилась, ожидая того момента, когда же принцесса наградит ее, велев убираться прочь, но время шло, Азула с вызовом и с невысказанной ненавистью, сидя высоко на своем бардовом ложе — взирала на ничем неповинную девушку, желая что-нибудь придумать, лишь бы не оставаться одной. Время ускользало, будто секунды в затянувшейся тишине. Они обе с придыханием вздрогнули, синхронно оборачиваясь к сомкнутым тяжелым дверям. Как странно, что ответа извне не последовало! Азула тотчас же встрепенулась, вскакивая и так удрученно с ужасом в глазах отступая, крепко впиваясь пальцами в нависающую на плечах шубу, будто та могла ее хоть как-то защитить! Он пришел! Он пришел! А что, если Синяя Маска стоит за дверью, обнажив кровавые палаши, потому что слишком давно жаждал этой неминуемой встречи? Почему, застывшая гильотиной тишина, не прекращается? Стук пугающе повторился, заставив Азулу оступиться.

      — Я захожу! — застающий врасплох практически — приказ, с которым синхронно распахиваются ее двери, заставляя Азулу в неверии осесть, стоило на пороге появиться ее незваному брату. Азула сразу же изменилась в лице, скованно улыбнувшись. — Не спишь? — выпрямился он, искоса взглянув, стаскивая с себя сюртук, одним жестом подзывая не успевшую сбежать служанку. Та вспорхнула еще до того, как Зуко успел захотеть ее присутствия, вручая той свой тяжелый, расшитый золотом и бархатом сюртук. — Ко мне в покои, — приказ без обращения, он даже не посмотрел на служанку, когда все это говорил.

      — Будет сделано, господин, — поклонилась она, пока Азула с безмерным удивлением и каким-то непрекращающимся смехом сверлила собственного брата.

      — Мы успеем прогнать одну партию в шахматы… — бросил напоследок, в последний раз оборачиваясь, убеждаясь, что служанка спешит выполнить его беглый наказ. Он остался в одной белой струящейся рубахе, останавливаясь возле дверей, нехотя делая шаг в сторону сестры, преподнося себя излишне официозно.

      — У тебя фокусов, братец, — рассмеялась она нервно и до боли неприлично, — как у клоуна в рукаве! — медленными вздернутыми движениями, шаг за шагом, чувствуя на себе не стихающий маниакальный взгляд, Азула спускалась, грациозно волоча за собой длинный шлейф шубы, метнувшись к собственному письменному столу. Отворив наспех ящик, она незаметно отшвыривает дурацкую записку, тут же выуживая длинную деревянную коробку, что рассекали белые и черные квадраты. — Хоть бы предупредил, я же не одета, — циничный укор, от которого он пренебрежительно отмахивается, смело проходя вглубь ее покоев, так некрасиво взбираясь на чужую заправленную кровать, скидывая пренебрежительно сапоги, надеясь на ее взбесившееся недовольство.

      — Как сходила к отцу? — она на полпути остановилась, смотря на его обезличенное бледное лицо, что никак не вязалось с той расслабленной заносчивой позой, в которой он неприлично развалился на ее покрывалах. На этом его вопросе у нее ком застрял в горле, но она без лишних слов поняла, с каким молчаливым вопросом Зуко разглядывал меха, красовавшиеся на ее усталых плечах.

      — Как свидание с Мэй? — безжалостно игнорирует, пряча довольную стервозную улыбку, швыряя перед ним гремящую коробку, изящно стаскивая с себя меха, покрывая ими то место, куда собиралась ленно возлечь. Она окунулась в разбросанные разноцветные фигурки, расставляя их в нужном порядке, пряча от своего брата взор обездоленных ненакрашенных глаз, которые он мог наблюдать так редко и так украдкой. Казалось, что при виде нее он скованно переставал дышать, напрочь забывая зачем явился, греясь о маниакальную неотступную мысль, что она здесь и она так приятно рядом. Его глаза опустились на ее бледные руки с вызывающими длинными ногтями. Слегка всклокоченные волосы — локонами ниспадали вдоль плеча и спины, пока она так таинственно и смиренно разглядывала потревоженные шахматы.

      — Азулона? — схватил парочку, стоило Азуле только выставить их на нужные поля, вызывая в ней бурю молчаливого негодования.

      — Азулоновы у отца, — мотает устало головой, упираясь ладонью о лоб, показывая себя с другой стороны, что не могло не зажечь в нем ни на секунду не угасающую тягу, которую, с каждой проведенной секундой вместе — он с трудом скрывал, посматривая на нее неотрывно и вожделенно, упиваясь по тоске прошедших дней. — Эти — мои, — она ухмыляется, но так поразительно не поднимает на него глаз, позволяя себя бессовестно тайком разглядывать.

      — Задай мне вопрос… — пронзительный мрачный взгляд и такая неприступная эмоциональная просьба, и он, все же, вынуждает ее обратить внимание на себя. Когда она смотрела на Зуко — в самых сокровенных глубинах души ей становилось не по себе, вроде и мутило от сладкого вожделения, а вроде, — у него тревожащий жуткий и абсолютно несговорчивый взгляд…

      — Какой? — с затяжной паузой отвечает, замечая, как в руках он греет пару фигур, так умышленно не давая начать игру.

      — Любой… — он смотрел невероятно пронзительно и даже зловеще, от его присутствия, наверное, таяли бы ледники на Северном Полюсе. — У меня нет от тебя тайн… — на этих его словах ее сердце аж неистово зашлось, ведь она вспомнила все, особенно, — с каким упоительным садизмом измывалась над ним.

      — Злишься на меня? — она говорит медленно, осторожно, нервно сглатывая, исподтишка опуская взор на пустеющую шахматную доску.

      — Да, очень, — он пронзительно и неотпускающе смотрит, а ей аж не по себе, будто все вокруг кричит, а ее внутренности плавятся и горят. — Тебе же — непростительно можно всё, а ведь ты, как по мне, всего лишь красивая картинка… — упрек сквозь зубы, на который она бросает такой липкий неприличный смешок, поражая арсеналом невысказанных грубостей, с которыми заблестели ее глаза, заставляя Зуко растеряться.

      — Ах, все страдаешь, что ты не единственный ребенок в семье? — глумливо поддевает. Без прицела — точное попадание в цель, с которым Зуко резко изменился, будто он имел целых два лица, умело ими маневрируя. — А если серьезно, — поднимает на него исподлобья полный манящей тревоги взор. — Мне нужна твоя помощь, вернее не так, — закачала отрицательно головой, а ее руки сами собой потянулись в его сторону, отчего Зуко как от огня — отшатнулся, что она уперто проигнорировала, продолжив: — Мне нужен человек, который расправится с шестью сестрами Тай Ли… Быстро, тихо и уверенно. За одну ночь, — она сказала это очень осторожно, надменно и пугающе бессердечно, на что Зуко издает нервный смешок, считая, что, должно быть, он просто не расслышал.

      — Ты что пьяная? — истерзывающий глумливый укор, который ни секундой не отразился на ее лоснящемся королевском лице, словно, когда она это все говорила — ее брал испепеляющий жар внутренней неукротимой агонии, особенно, когда с таким томным остервенением она не отпускала его. Она стерпела все. Она бы терпела всё! — без зазрения совести считывает это по ее маняще прираскрытым губам, по ее расторможенному утомленному выражению, по ее умиротворительному изящному тону.

      — Это «да» или «нет»? — настаивающе придвинулась, заставляя брата желать дистанции.

      — Ты просишь об этом меня? — он был полон злости и разочарования, особенно, потому что понимал, что не в силах отказать ни ей, ни Синей Маске… тем самым вверяя себя в руки истинному злу. Вверяя ей ужасающую криминальную тайну, которой она с легкостью сможет в своих целях воспользоваться. Она всегда так делала. Она делает это со всеми, — он смотрел на нее, и одним лишь духам было известно, насколько рабски и беспрекословно его думы чувственно стонали: «ДА! ДА!». Он хотел — жаждал расправиться с кем-то также зверски и ужасающе, как это было в ту ночь в Ба Синг Се. Не было ни дня, чтобы он не вспомнил кротость и стойкость Джин… Не было ни дня, чтобы он не пожалел о той моральной осечке, из-за которой сохранил жизнь Катаре.

      — Я не хочу напирать, но я не доверяю наемникам. Тем более столько крыс среди своих… — таинственно притихла, наверное, припоминая кого-то конкретного. — Об этом никто не должен знать, понимаешь? Иначе, Тай Ли будет грозить опасность, а ты не можешь с ней так поступить… — без зазрения совести бессердечно перекладывает на него ответственность.

      — Я?! Найми своих Дай Ли! — а он продолжал отпираться, при этом не делая даже мысленных попыток сбежать. — Если отец узнает…

      — Отцу будет плевать! — разбивает стоящую колом тишину стрекочущим зловещим смехом. Она ведь даже перестала напоминать ему человека, становясь всепроникающим пронзительным голосом Синей Маски, что так украдкой без остановки шепчет: «Убей! Убей! Убей!». И эти голоса сливались в один бесконечный унисон, побуждая и без устали призывая, что даже сознание безвольно каменело. — Я не доверяю Дай Ли… — на этих ее словах он жадно и беспринципно прищурился, тая в глубинах недосказанности ту радость и то счастье, стоило ей признаться… стоило ей ему так напрасно поведать, как же беззащитна, на самом деле, она была.

      — Тогда почему они здесь?

      — Ты прикидываешься или ты правда такой тупой? Они не все здесь! — взбеленилась, желая вцепиться ему в глотку, только бы он прекратил. — Большая часть осталась контролировать Ба Синг Се вместе с военными Народа Огня! Здесь только подразделение Зецу… а Зецу верен отцу, — ее гнев сменился милостью, особенно, когда он так открыто и внимательно не спускал с нее глаз. — Мне нужно всего лишь сделать подарок Тай Ли, — обхватывает его лицо ладонями, притягивая ближе, посматривая так отчаянно-безумно, что это было даже притягательно. Ее душевная болезнь виделась ему сексапильной.

      — Так сделай это сама… — выдерживает длинную паузу, не отпуская из виду, продолжая таращиться. — Думаешь, что ты самая умная? — она видела, как ему тяжело выдерживать хрупкое спокойствие одновременно с ее легкомысленным присутствием.

      — Нет, — покачала головой, не спуская с него хищных глаз, даже несмотря на то, что те были чисты и не накрашены. — Я думаю, что я умнее тебя, — фантастическое бахвальство ласковым елейным тоном, ведь она так неприкрыто упивалась тем, что делала. Тем, что говорила. Хотя Зуко на одном инстинкте ощущал, что в ней что-то так преступно изменилось и Азула изо всех сил старается это скрыть, и у нее это почти получилось. — Дело в том, что Тай Ли изъявила желание расправиться с ними сама, но ей понадобится помощник. Нет никого ловчее и незаметнее, чем, ты… Я хочу доверять тебе, Зуко. И Тай Ли хочет, — она столь явно пыталась извернуться из ситуации — как угодно, только бы вылезти победителем, что заставляло Зуко лишь заметнее нервничать.

      — Не-ет, — цинично и не без горести расхохотался. — Ты хочешь помыкать мной. При любом удобном случае!

      — Но ты же будущий король… — она задевает его в самое сердце, откуда произрастали позолоченные шипы самолюбия. — Для тебя нет ничего невозможного. Ты же обещал, что никогда не бросишь меня. Что я всегда смогу положиться на тебя.

      — Ты не моя девушка, а я не твой парень, но ты все равно продолжаешь желать, чтобы я принадлежал одной тебе… — без труда считывает плещущуюся на самом дне ее исптывающих глаз — непомерную ревность. Она расстроена! — Азула так резко изменилась — даже в плавности собственных прикосновений.

      — Не забывай, кто подарил тебе желаемую жизнь во дворце. Не забывай, кто поверил в тебя, несмотря на все твои прегрешения — дав шанс. А ты продолжаешь быть настолько глупым, что не понимаешь: мне не нужна папина власть, — так ярко жестикулирует, а голос ее говорил чистейшую правду, но то выражение, с которым она смотрела на него — заставляло дыхание участиться, захлестнув потоком обременяющей страсти. — Но я с удовольствием отниму ее у тебя! — с вызовом тычет в него пальцем, а он аж в злости зашелся, резко выпрямляясь, на что она не перестала ядовито усмехаться, чувствуя неоспоримое первенство.

      — Знаешь, почему я бросил тебя? — давит ей безукоризненно на больное, видя, как ее аж всю передернуло. — У тебя нет и не было сердца, — он сказал это глубоким разочарованным голосом, на самом деле тлея в горячей трясине с одного ее липкого присутствия, с которым он никак не хотел расставаться, рассматривая ее идеальное очертание губ, считая Азулу образцом бесчинствующей роковой красоты.

      — Есть у меня сердце, — а она в свою защиту не перестает с обидой таращиться, пока в какой-то момент ее рука не касается его белоснежных волос, что покрывали левую сторону, начиная от самого виска. — Жаль, что ты этого так и не понял, разбив его, — упирается руками ему в грудь, с силой надавливая, заставляя Зуко в поражении рухнуть на мягкие бардовые покрывала и жесткие узорчатые подушки. Он услышал шелест ее легких ночных одежд, упиваясь тяжестью ее бедер, стоило ей обогнуть все его недовольство, взбираясь властно сверху. Зуко потеряно вздохнул, испытывая обжигающее изнуряющее все мысли тепло в ее роковом и грязном присутствии, а еще этот бесчинствующий помыкающий им без конца — голос в его голове, что сливался с его собственными желаниями и чувствами, особенно, когда он так безвольно пополз горячими пальцами под длинные шифоновые полы ее лёгонького одеяния. Она склоняется над ним низко-низко, оставляя на его губах влажный прилипчивый след. Беспардонно елозит всем своим порочным телом, резко выгибаясь, поглаживая ему раскрасневшиеся губы. А он остался поразительно молчалив, безволен, а она, даже через одежды, могла ощутить манящую твердость его члена. Он смотрел лихорадочно, нерешительно, — с притаившимся голодным сумасшествием. Его рассудок пожирала бесчинствующая в голове столь преступно долго — страсть и грязная, изнывающая так неприлично в тиснениях одежд — жаркая похоть. Он сжал руки на ее бёдрах, задирая подол, прикасаясь к затаившейся разгоряченной коже. Она тут же мнительно затрепетала, то припадая к его губам, то судорожно второпях высвобождая от одежд, раздирая ворот его рубашки. Он был в самом настоящем ступоре. Он с такими мучениями убегал от нее, испытывая бессмысленные муки с того, с каким цинизмом она заточила их дядю в звериную клетку. Она грубо вцепилась в Зуко резким неистовым поцелуем, в следующий момент густо дыша на ухо, облизывая ему щеку. Он лишь мнительно простонал, болезненно отворачивая лицо, стоило ей задеть острыми ногтями обнаженную кожу груди. Она безотрывно любовалась его немым и безвольным согласием, ей нравилось, что он никогда не мог постоять за себя. Никогда. Зуко мягко томно заныл от распирающего давления, зудящего изнутри желания — оказаться в ее долгожданном сокровенном тепле, почувствовав ее другую сторону, в которой она была обманчиво — самой приятной.

      — Иди сюда, — Азула стервозно закопошилась, расстегивая ему пуговицы на штанах, путая пальцы, сдергивая. Она блуждала по его телу плотоядным хищным взглядом, мучительно неспеша наслаждаясь долгожданной близостью их разгоряченных пылких тел. Ее пальчики скользнули вдоль, плотно накрывая манящий, затаившийся в закромах угол его непрекращающейся агонии, отчего Зуко даже сладко ахнул. Когда он трогал себя сам — это одно, но когда трогала она — совсем другое. Она была к нему неприлично близко, обнажая свою порочную бесстрашную натуру, оголяя перед ним налитые возбуждением груди. Она лаконично стянула с себя полупрозрачный халатик, сбрасывая вместе с поясом, притягивая не только взгляд, но и все его обессилившее от истомы существо к своей манящей и путающей мысли промежности. Его изнеженный и просто уничтоженный сладким беспамятством вид — вызывал в Азуле злорадную надменную усмешку, сменяющуюся обволакивающим разум наслаждением. Он казался ей слабым, униженным и оскорбленным, еще хоть слово — и он будет повержен. Еще хоть одно малейшее прикосновение — и он будет удручен собственным экстазом. Уже давно она не была столь близко, он, наверняка, слабовольно хотел ласкать ее там, трогать, целовать, но трусливо не осмелился, парализованный и смущенный. Мягкость ее половых губ горячим поцелуем прошлась по его порозовевшей нежной головке. Она была там очень влажная и изнемогающая, аж блестела и переливалась. Он не посмел ее торопить, причиняя себе своей же нерасторопностью жаркие импульсивные муки, от которых, казалось, готова лопнуть голова. Всего лишь сжав пальцы у неё на бедре, оставляя следы, посмотрел так, словно это его последняя просьба. Азуле даже сделалось не по себе. И страшно, и очень иступлено, но, стоило ей безмолвно рукой направить его, как она в жаркой неге простонала, впуская внутрь своего удовольствия. Ее лицо исказило безудержное вялое наслаждение. Она опускалась очень настороженно, неспеша, медленно, испытывая и его и себя в этот момент, деспотично смыкая пальцы у него на горле. Зуко с таким унизительным упоением смотрел на неё в этот роковой момент, что лишь поражено прикрыл глаза, полностью отдаваясь ее прихотям на растерзание. Ее пальцы нечутко и так грубо ползут вдоль его шеи, умышленно задевая кадык, останавливаясь в поразительной близости от разомкнутых в беспамятстве блаженства губ. Он едва смог уловить тот ядовитый жестокий жест, с которым она ворвалась в его прираскрытые уста, блуждая по его горячему языку пальцем, находя это бесчинство забавным. Зуко так судорожно и по крупицам собирал утерянную честь, дабы в одночасье унизительно потеряться в мародерстве ее бесстыжей постели. Азула давит сильней, любуясь тем, какой же жалкий и непотребный вид возымел в одночасье ее брат.

      — Хороший мальчик, — опустошая его рот, тотчас же схватилась за его выступающий подбородок, с упоением размазывая по его лицу его же топкую липкую слюну, суетливо тиская, словно зверька. Внутри неё было очень узко, очень горячо и приятно скользко. Он любил ее сильней всех в этот момент — окрылённый, с собственного блаженства страдающий, мягкий, нежный, блаженный — такой уязвленный прямо перед ее всевидящим ликом. Он в жарких стенаниях сжимает крепко пальцы, изнывая от той долгожданной сладострастной муки, что доставляет ему каждое ее, набирающее обороты, движение. Она с желанием страстно поглощала его, растягивая насущный момент. Ее гладенькие мягкие розовые внутренности заботливо обхватывали и приятно сдавливали, — он сомкнул обездолено веки, оглаживая ее гладкие бедра, выся пальцы, чтобы обогнуть линию живота, останавливаясь на дрожащей груди. Азула вдруг успокоилась, обрела отрешенность, в ее глазах не было той злости, той ненависти и тех забот, в ней осталось только истинное наслаждение. Блаженство столь очевидно отупляло её. Она капризно сжала его горло сильнее, томно второпях двигаясь, заставляя Зуко в наваждении обомлеть. Она, измученная лаской, слабо поскуливала, слабея и упоенно увядая, отдаваясь в лапы животного экстаза, с каждым движением лишь приближая. Их тела звонко соприкасались. Она отпустила его горло, ложась полностью ему на грудь, вяло обнимая. Она находит его приоткрытые губы и судорожно мокро целует, он смыкает пальцы у неё на ягодицах, раздвигая, надавливая, опуская глубже. Он обхватывает ее тело в крепком любовном объятии, толкаясь навстречу. Она так сладко и мило застонала ему в ушко, в беспамятстве кусая за щеку. Зуко исступленно слабо улыбнулся, утопая в пылком суетливом сладострастии. Она была очень медленной, уставшей, разморенной, изнуренной долгожданной встречей, которую с пылкостью приняла. Она не отрывалась от его губ, покусывая и нализывая. Зуко уже давно не мог вспомнить, когда ему было так лихорадочно приятно, как с ней. В тот момент она для него была лучше всех, красивее всех, любимей и желанней, ведь только она наверняка могла вскружить ему голову, с таким остервенением доводя до терзающего экстаза. Он приподнимается, делая рывок, оказываясь сверху, перенимая ведущее положение. Он развёл ее напряженные одеревенелые ноги, безудержно и остервенело, на последнем издыхании — толкая. Она цепко схватилась ему в плечи, исходя на мучающие блаженством мурашки, впиваясь когтями. Ее тело охватило краткой судорогой, соски оформились, груди яростно скакали. Он вцепляется в них, с фанатизмом сжимая, а она, ликуя в экстазе — стонет, слегка царапая ему грудь. Он терял себя в ней, растворял, самозабвенно с наслаждением обожая. У неё были яркие розовые губы, тенью проскальзывающих воспоминаний — макияж и смольные шелковистые волосы. Он ухватился в ее растрепанные вожделением локоны, приподнимая, с силой, на последнем издыхании расталкивая в ней всю обжигающую эйфорию, погружаясь в ее манящие узкие глубины все яростнее и безумнее, пока его не сковала неописуемой силы дрожь. Райские, почти мучительные судороги, полились из самых недр его изнуренного сладострастием тела, он приглушенно, взятый врасплох — прорычал, все ещё двигаясь в ней, но уже менее ощутимо, с каждым разом — более осторожно. Его лицо заиграло и запереливалось от эмоций, он исходил от глубокой, тянущей душу — любви, чувствуя себя счастливым. Азула прижимала его к себе, внимая бешеному жару, разделяя с ним то безудержное, испепеляющее наслаждение.

      — Ты сделаешь, как я прошу? — не удержалась и испортила такой лиричный томный момент соприкосновения не только их обездоленных тел, но и израненных душ. Зуко устало отшатнулся, моментально отворачиваясь, ощущая на своих полуобнаженных предплечьях острие ее перебирающихся когтей. — Ты убьешь сестер Тай Ли?

      — Я хочу побыть один, — нехотя, с болью в сердце согласился, и дело было даже не в том, что ему их жалко, а в том, что Азула его так беспринципно в открытую использовала.

      — У тебя есть сестра. Свыкнись с мыслью, что ты никогда не будешь один, — он кожей предчувствовал ее колючий обгладывающий до самых косточек взгляд.