Арес едва стоит, шатаясь — после плена силы ещё не восстановились — опирается на копье как на посох. Вокруг него гудят и клубятся голоса олимпийцев, как злой растревоженный улей.

   Ему не место на Олимпе.

   Без войны было лучше.

   Хоть один год передышки.

   Зло-зло-зло!

   Свергнуть! Изгнать!

   Арес скалится криво, у него нет желания перекрикивать их всех, его голос слишком сипл после года молчания. Пусть орут, несмотря на крики, его всё ещё боятся, раз никто не предложил убить столь неугодного всем бога. Знают, что даже такой, в до конца не заживших ранах, будет стоять до последнего, зубами рвать глотки, как дикая собака.

   Зевс молчит до тех пор, пока это ещё возможно, но в конце концов встаёт в полный рост, мрачный, полный бледной решимости. Голос его грохочет над резко притихшим Олимпом и его обитателями, а Арес из витиеватой речи вычленяет одно лишь слово.

   Тартар.

   Фыркает тихо и не верит — тоже до последнего, что отец воплотит в жизнь старую угрозу. Как будто от того, что он окажется снова в заточении, но теперь на неизмеримой глубине, что-то изменится и все люди резко возлюбят друг друга. Наивно было бы так считать, и не верховному ли богу не знать это.

   Но в руках у Зевса загорается пульсирующим синеватым сгустком сила, не его любимые молнии, а другая, более древняя, страшная и непонятная, и с пронзительным жалобным вскриком бросается вперед Афродита, хватает тонкими нежными пальцами золотой зевсов наруч — и тут же отлетает в сторону. Арес смотрит на это все расширяющимися глазами, отталкивает копье, пружиня ноги из последних сил, — и орёт от раздирающей грудь и самую его суть нестерпимой боли.

   Под ногами разверзается бездна, и он летит в неё, летит, летит, в чёрное, пустое, ледяное ничего, в котором из всех чувств, мыслей и чаяний остается только горчайшая и абсолютная невозможность мести за чудовищную несправедливость.

   Арес не знает, сколько он падает, и падает ли ещё, но в какой-то момент понимает, что тьма лезет ему в глотку холодной, чуть затхлой пресной водой, взмахивает судорожно руками, дёргается всем телом и больно бьётся коленями о каменный пол. Выпрямляется, хватая ртом воздух, и открывает заливаемые красным глаза.

   Не так он себе представлял Тартар, да и владения Аида, совсем не так.

   Точно не как строгую, но богатую полутёмную залу, освещаемую мириадами свечей и неугасимыми огнями в треножниках. Точно не представлял себе мозаик, и ковров, и тяжёлых занавесей, и блеска драгоценнейших самоцветов в колоннах.

   Арес вертит головой, понимая, что стоит на коленях в неглубоком бассейне, заполненном кроваво-красной водой, плещущейся у него под грудью, и к бассейну с шорохом одежд и лёгким перестуком ног уже кто-то спешит.

   Он узнает фурий, самого Танатоса, на лице которого видит чувства крайне смешанные, но не может понять их. Догадывается, что юный бог в красном одеянии и с вычурными каменными маками на голове — Гипнос, а прекрасная строгой и резкой красотой женщина с россыпью звёзд в волосах — сама Никта.

   — Что? — восклицает Гипнос, без труда висящий в воздухе и с громким шелестом быстро перебирающий прикреплённые к деревянной табличке листы. — Что-что-что?! Сброшен в Тартар? И что нам с ним делать?

   Он корчит смешную и глубоко недоумевающую рожицу, но голос его звенит от какой-то предначальной энергии, двоится и плывёт. Арес медленно поднимается во весь рост, встряхивается, разминая мышцы, смотрит украдкой на руки. Раны зажили, как будто их и не было, без следов, но на теле не осталось ни одежды, ни оружия, ни украшений. Он словно заново родился — или же… Мысль, что бог, давший ему жизнь, и лишил же его всех сил, обдирает хуже плети. Оглушённый ею Арес не слышит собравшихся хтонических богов, запускает пальцы в волосы и с откровенным ужасом не чувствует привычной стальной остроты. Отдёргивает руки, таращится на них, наблюдая как растекается по ладоням мокрой ржавой трухой то, что раньше было его венком, знаком того, кто он и что он.

   Его плеча касается мягко-мягко тяжёлая махровая ткань, молочно-белая, и она же ложится ему поверх ладоней, закрывая картину полного краха всего. Танатос смотрит навылет горящими потусторонним золотом глазами и молчит. Когда Арес недоуменно смаргивает, только аккуратно прижимает стальной перчаткой ткань к рже на ладонях, почти стирая её.

   — Негоже богу ходить в таком виде, — замечает скупо, но взгляда не отводит.

   — Богу? — внезапно даже для себя орёт на него Арес, взмахивая руками и чуть не роняя полотенце в кровавую купальню. — Богу чего?! Ты видел это???

   — Это просто олимпийская грязь, — холодно отрезает Танатос. — Вытирайся и выходи.

   Он отплывает к своим родственникам, а на Ареса смотрит уже сам владыка Аид, покручивая замысловато заплетённый ус. Когда он подошёл, так и осталось непонятно, как и то, почему двигался почти бесшумно при своих-то размерах.

   — Никто не радуется, оказавшись в Подземном царстве, — голос его тоже рокочет, но это совсем другой рокот, как кажется Аресу. Не гроза, и не грохот прибоя о скалы, но движение самих недр, готовый вот-вот извергнуться вулкан. — Но добро пожаловать, Война. Теперь это и твой дом тоже.

   — Но почему?.. — начинает было Арес, выбираясь по ступеням из купальни и заматываясь, как получилось, в полотенце. Здесь, несмотря на обилие горящих треножников, прохладно, да и подземные боги оказываются куда как более одетыми, чем олимпийцы. Настолько одетыми, что Арес в кои-то веки чувствует себя неуместно нагим.

   — Потому что ни у кого в подчинении нет таких сил, чтобы лишить бога его божественной сути, — голос Никты убаюкивающе и умиротворяюще переливается, Арес смотрит на неё искоса и опять задыхается от этой невероятной красоты.

   — Люди никогда не примирятся друг с другом. И будут убивать друг друга до скончания веков, — задумчиво вторит ей Аид, глядя куда-то сквозь мозаику за собственным троном. — Уж нам ли тут не знать.

   — Пойдем, Война, найдём тебе что-то повнушительнее. Чтобы смертные умирали от клинков и ужаса, а не от лицезрения твоего голого зада, — Гипнос хихикает, не обращая внимания на качающего с тяжёлым вздохом головой Аида.

   Арес вскидывает голову, смотрит уже воодушевлённо, замечая в блеске полированной колонны, как пылают собственные глаза. Владыка Подземного мира прав, война была и будет всегда, пока есть люди. Люди начинают войны, люди их ведут, люди взывают к нему или проклинают его, но помнят о нём. Забвение ему, по крайней мере пока, точно не грозит, и все его силы, и вся его власть остаются при нем. Арес сжимает кулак, воодушевлённо наблюдая, как привычно и приятно перекатываются под кожей напрягающиеся стальные жилы. Встряхивает влажными волосами — и передёргивается от кажущейся слишком неправильно лёгкой, голой какой-то, головы.

   — Но всё же, венок… — и снова Аресу не дают договорить.

   — Да разберитесь уже сами! — оглушительно ворчит Аид, поворачиваясь спиной и почти нарочито топая ногами по пути к трону. — У меня слишком много дел, чтобы ещё и разбираться с венками!

   Арес смотрит ему в спину и почему-то не сомневается, что ворчание это чисто напускное. Для поддержания образа в первую очередь.

   — Хм, как насчёт вот этого, — а вот на энтузиазме Гипноса можно кипятить воду, да и Танатос всё ещё рядом, хоть и не проронил больше ни слова. Он достаёт откуда-то из недр собственного плаща, больше похожего на стёганое одеяло, поблёскивающие камни, и протягивает к свету, давая рассмотреть Аресу и Танатосу. На узкой нечеловечески бледной ладони лежат кристаллы, тонкие, смертельно хрупкие на вид иглы, непроницаемо чёрные у основания, но пронзительно-малиновые и идеально прозрачные у острия.

   — Кровь и тьма, — усмехается Танатос, берёт оба и аккуратно пристраивает за ушами у Ареса, обжигая бритую кожу висков ледяным прикосновением пальцев.

   — Кровь и тьма, — с неуместной, но неудержимо вскипающей в груди жизнерадостной злой силой улыбается Арес и прижимает кристаллы своими руками поверх рук Танатоса, чувствует, как знакомо начинает покалывать в волосах прорастающим новым венком.

   Жизнь в царстве Аида обещает быть куда более привлекательной, чем о ней говорят на Олимпе.