На чердаке

Я забыл, что такое любовь,

И под лунным над городом светом

Столько выпалил клятвенных слов,

Что мрачнею, как вспомню об этом...

Поздно ночью откроется дверь,

Невеселая будет минута.

У порога я встану, как зверь,

Захотевший любви и уюта.

Побледнеет и скажет: — Уйди!

Наша дружба теперь позади!

Ничего для тебя я не значу!

Уходи! Не гляди, что я плачу!..

Николай Рубцов «Расплата»

— Никчемный неблагодарный тюфяк, — выплевывает Поэт, отворачиваясь от бывшего союзника. Тот не достоин даже его взгляда. — Ты не то, что Рубинштейна не найдешь, ты даже меня победить не сможешь. Нам не о чем разговаривать.

Поэт не боится вставать к Владимиру спиной. Знает, что тот его сейчас не тронет. Даже не подойдет. Не посмеет. Давно было пора понять, что надеяться нужно только на себя, но когда-то в нем еще теплилась надежда… Что он, наконец, больше никогда не будет один, что он нашел человека, который во всем его поймет и поддержит. Владимир действительно был таким… поначалу. Но воскрешение ударило ему в голову, вызвав не тот эффект, который все ждали — его стало тянуть на бессмысленные геройства, от которых он не получал никакой выгоды.

Спасение чужих душ требовало времени и сил. На Поэта у Кризалиса ни того, ни другого не оставалось. И теперь он смеет приходить сюда и говорить, что сможет помочь? Как, интересно, он собирается впихивать поиски сумасшедшего доктора в свой загруженный график? Неужели готов отказаться от утренних пробежек и постоянных нотаций в сторону Поэта? Нет, вряд ли, наверное, он отодвинет сон. Но не геройства, ни в коем случае.

Поэт чувствует движение позади себя, но сам не двигается. Даже когда одной рукой его перехватывают поперек талии, а другую кладут на шею, слегка сжимая. Поэт смотрит в свое отражение в высоком окне и презрительно кривится, перехватывая до ужаса серьезный и уверенный взгляд Владимира. Значит, сегодня мы все-таки настроены на более решительные действия? Долго же пришлось ждать. Если бы Поэт знал, что может вывести вечно осторожного Кризалиса из оцепенения, то устроил бы теракт гораздо раньше.

— Я сильнее тебя, — говорит Владимир низким голосом. Поэт пытается вырваться на пробу — ну, разумеется, у него это не выходит. Значит, в такую игру ты решил сыграть? Как жаль, что это очередной блеф. — И я тебя остановлю.

— Ты прекрасно знаешь, что не все решается голой силой, — Поэт хрипит, слишком уж ощутимо Владимир стискивает его шею своими грубоватыми уверенными пальцами. Поэт не боится, в его взгляде не плещется ничего, кроме злости и — совсем немного, — затаенной обиды. Ведь все могло быть по-другому. Если бы Кризалис не предал его… — Твоя никогда на меня не действовала.

Владимир не отвечает — раздумывает. Поэт видит в нем борьбу и победно скалится, понимая, что опять ничего не будет. Кризалис может уговаривать, угрожать, пытаться давить на жалость и остатки совести, но он навсегда останется бесхребетным созданием, которым всегда было так легко манипулировать. Поэт вспоминает, как все санитары опасались это полуразумное животное, и только Поэту Кризалис подставлял голову для поглаживаний и слюняво целовал руки, глядя с полубезумным обожанием. Куда делось это подобострастие? Владимир стал слишком скучным. Таким, как все.

Рука, придерживающая за талию, спускается ниже — она поспешно борется с туго затянутым ремнем, то и дело грозясь вырвать пряжку с корнем. Кризалис крепче прижимает Поэта к своей груди — из такого захвата не вырвешься, как ни старайся.

— Серьезно, Кризалис? — Поэт дергается для приличия, хотя и продолжает не испытывать беспокойства. — Напомни-ка, кто боялся даже за руку меня взять? Кто так и не решился поцеловать меня, когда нам обоим это было нужно? Ты трус, Кризалис. Ты этого не сделаешь.

Кризалис раньше всегда смотрел на Поэта с толикой обожания. И до больницы, и в общей палате, и в подвале. Даже когда доктор называл его зверем без единого проблеска интеллекта, Кризалис признавал Поэта как своего хозяина. Но стоило только Поэту рискнуть всем, чтобы вытащить этого идиота с того света… в благодарность он не получил покорности. Только поистине звериное упрямство, держащееся на одной только смехотворной надежде стать самостоятельным и непобедимым. Когда только Владимир ударился в морализаторство? Туда не ходи, этих не убивай, сиди тихо и не высовывайся. Слушать противно. И от самого Кризалиса противно. Это не тот человек, который Поэту нужен. Слабый, несмотря на всю свою силу. Бестолковый, несмотря на попытки выдать себя за рассудительного и умного. Чужой, хотя и пытается казаться союзником.

— Я изменился, — рычит Владимир, расправившись с ремнем. Его рука настойчиво лезет Поэту в штаны, и тот ее даже не останавливает, только сильнее скалясь. Кризалис никогда не доводил дело до конца. Никчемный, трусливый, жалкий тюфяк. Посмотрим, как быстро он осознает сам, что ни на что не способен. — Ты хочешь, чтобы я был решительнее? Тогда потом не жалуйся, что тебе что-то не нравится. Ты сам напросился.

Поэт выдает саркастичный смешок, который резко превращается в удивленный стон. Владимир проводит по его члену достаточно решительно. С такой силой, что это даже больно. А потом обхватывает так же сильно, как шею — теперь Поэт и в самом деле чувствует, что его жизнь находится в чужих руках.

— Ты что… задумал… — Поэту происходящее больше не кажется глупой шуткой и невразумительным спектаклем. Он хочет это прекратить. Кризалис не касался так его раньше, а сейчас уже поздно. Владимир принял сторону, и они стали врагами. После такого предательства он и подавно не имеет права распускать руки. — Отпу…сти!

Глаза Поэта загораются зеленым, и он тут же тяжело закашливается. Чертов гипноз не работает, Поэт истратил слишком много сил… Ноги его отчетливо дрожат, грозясь подвернуться, и рука, сдавливающая шею, перемещается на грудь, придерживая почти ласково, но твердо.

— Да как ты… как ты смеешь… — Поэт задыхается от физической и душевной боли, смаргивая подступившие вдруг слезы.

Когда старый друг, в котором Поэт всегда искал нечто большее, начал мозолить ему глаза, Поэт старался как можно быстрее от него избавиться. Обозвать, вывести из себя, посильнее обидеть, показывая, что ему никто не нужен. Он прекрасно справится и один. Но Кризалис пришел, а теперь касался его так, как должен был касаться давно, еще тогда, в другой жизни, когда все у них еще могло наладиться. До Рубинштейна и разрушительной терапии. До того, как они оба потеряли свои жизни.

— Ты всегда этого хотел, — замечает Владимир спокойно, не обращая на метания Поэта никакого внимания и продолжая механически двигать рукой. Ему и самому хотелось, чтобы все это случилось по-другому. Возможно, после какого-нибудь глупого романтического фильма, половину которого он бы проспал, или после неловкого свидания в кафе в день влюбленных. Но не здесь, не на полуразрушенном чердаке, набитым хламом, не после того, как Владимиру пришлось бросить бывшего союзника в стену. Не тогда, когда Поэт шипит и вырывается, обещая ему адские мучения до скончания дней. — Больше ты не считаешь меня трусом?

Поэт понимает, что сопротивляться бесполезно — борьба только сильнее распаляет его самого, заставляя позорно тереться об Кризалиса, у которого бугорок на штанах становится все заметнее с каждым таким просящим движением. Поэт старается отцепить от себя сильные руки, чтобы сохранить хотя бы видимость недоступности и равнодушия, но он слишком долго этого, черт возьми, ждал. Настолько долго, что уже давно перестал верить.

— Ты об этом пожалеешь, — грозится Поэт гораздо отчаяннее и злее. Ему больно, так больно, что даже хорошо — а он не замечал за собой раньше таких отчетливых приступов мазохизма. Движения Владимира, сила, которую он прикладывает, не могут по-настоящему возбудить, они скорее заставляют волноваться за сохранность своего достоинства — во всех возможных смыслах, — но Поэт начинает расслабляться и хвататься за Кризалиса не для того, чтобы остановить, а для того, чтобы попытаться устоять на ногах.

— Я пожалею, если не сделаю этого, — Владимир невесело усмехается и тянется к его губам, выдыхая в них: — Как должен был сделать уже давно.

Добраться до губ нелегко — Поэт пользуется преимуществом в росте и старательно отворачивается. Дрочка — ну допустим, но поцелуй… Это уже слишком! К тому же, если Владимир взглянет в его лицо, то неизбежно увидит позорные слезы. Поэт и так держался из последних сил, но сейчас испытывает слишком много эмоций, чтобы смочь скрыть их. Поцелуй выходит смазанным — даже не в уголок рта, а в острый подбородок. Кризалис довольствуется и этим — Поэт открывает ему прекрасный вид на беззащитную шею. Без внимания она не остается — Поэт вздрагивает и вытягивается вверх, когда зубы осторожно прикусывают нежную кожу, а затем жаркий рот втягивает ее в себя с громким чавкающим звуком.

— Не смей! Только не засосы! Кризалис… Стой, кому говорю! Животное!

— Тебе нравится, — Владимир не спрашивает — утверждает. Хмыкает, покусывая ниже и подбираясь к не скрытой за рубашкой груди. Поэт пытается оттолкнуть его лицо — тонкие пальчики получают поцелуй-полуукус. — Называй меня Володей, пожалуйста. Кризалис не смог бы тебя удовлетворить.

— А ты будто сможешь, — бросает Поэт с вызовом.

Получается как-то слишком горько. Нет, Поэт не был нимфоманом, платонические отношения его тоже вполне бы устроили. Просто Владимир всегда сначала бросал многообещающие взгляды, а потом трусливо отступал. Касался — но едва-едва, слишком по-дружески и как будто принужденно. Дразнился возможной близостью — как физической, так и душевной, — а потом внезапно пропадал на несколько дней или даже неделю, не отвечая на звонки и не появляясь в библиотеке. Поэту еще тогда нужно было перестать лелеять глупые надежды. Не маленький, такое случалось много раз. Но почему-то ему казалось, что с Владимиром будет по-другому. Такую ошибку он больше не собирался совершать.

— Попробую.

Зубами Кризалис начинает медленно стягивать с него лямки подтяжек, оставляя едва заметный след слюны на рукавах рубашки. «Животное», — снова думает Поэт, но уже не со злостью, а с усталостью. Владимир делает это как-то слишком… трепетно и возбуждающе, и Поэту невольно хочется, чтобы и остальную одежду тот снял без помощи рук.

— Убери от меня свою слюнявую пасть, — не оставляет Поэт попыток сопротивления и не сдерживает протяжный стон — рука из его штанов даже не думает исчезать и хозяйничает там настолько уверенно, что разрядка не за горами. — И руки тоже. У меня нет сменных штанов, идиот!..

Кризалис вдруг останавливается, и Поэт прикусывает губу — возбуждение настолько сильно, что напряжение нужно сбросить как можно скорее вопреки любым доводам разума. Неужели этот зверь действительно к нему прислушался? И что, никаких шуточек о том, что Поэт вполне обойдется без штанов?

Владимир выпускает его из рук, но только для того, чтобы толкнуть в сторону кресла и грубо, неумолимо приказать:

— Сядь.

Поэт бросает взгляд в сторону выхода — не особо, впрочем, на что-то надеясь. Владимир слишком властный, и Поэту это действительно нравится. Почему зверь не был таким с самого начала? Почему вечно именно Поэту приходилось тянуть роль всеуверенного и всесильного, если он таким никогда не был?

Кризалису больше не нужны его команды — он сам, так и не получив согласия, бросает Поэта в кресло, заставляя ощутимо удариться. Поэт невольно сжимает подлокотники, смотря на бывшего друга одновременно с ненавистью и решимостью. «Что ты сделаешь? — молчаливо вопрошает он. — Ты ни на что не годен!». Отвечая на так и не заданный вслух вопрос, Кризалис тянет вниз штаны вместе с бельем. Кажется, в этот день его уже ничего не остановит. Он и сам опирается на подлокотники, заставляя Поэта сжаться в спинку кресла. Заглядывает в глаза, не встречая ни поощрения, ни отказа. Поэт уверен, что Кризалис отступится — сейчас, раз уж не сделал это раньше. Он всегда останавливается на определенном этапе, поэтому у них и не сложилось.

Владимир глубоко вдыхает носом воздух, словно перед прыжком в воду. А затем вдруг насаживает свой рот на колом стоящий член, выбивая из враз ослабевшего тела весь дух.

— Твою поэзию… — ошарашено ругается Поэт и слишком сильно прикусывает язык.

От перегрузки ощущений он пытается оттолкнуть Кризалиса от себя, но тот не позволяет, опуская руки на его колени и придерживая их. Откуда лев набрался столько смелости? А главное, где только научился так ублажать? Не в психушке же, там Кризалис всегда был как на ладони, и ничего подобного Поэт за ним не замечал.

Поэт не хочет и не может его останавливать, поэтому замирает, глядя сверху вниз из-под опущенных ресниц. Едва сдерживает себя, чтобы не положить руку на голову Кризалиса и не заставить насадиться на себя еще глубже. О приближении оргазма сигнализируют белые пальцы, до хруста вцепившиеся в подлокотники, и напрягшиеся ноги, которые будто намереваются в любой момент пнуть Кризалиса в лицо.

Слишком грубо, слишком быстро, слишком неправильно, думает оскорбленный Поэт с раздражением. Вечно Кризалис все делает не так. Даже когда пытается доставить ему удовольствие! О каком Рубинштейне может идти речь, если Кризалис не может справиться даже с самой простой задачей? Выгнать его взашей — и дело с концом. Поэт не хочет больше никогда о нем слышать. И он остается тверд в своем решении даже тогда, когда изливается Кризалису в горло, все же схватив его за затылок и не дав отстраниться. Их взгляды пересекаются — в обоих плещется недовольство и злоба. Убедившись, что на пол Кризалис ничего не выплюнет, Поэт с большим удовольствием отпинывает его от себя.

— Ничтожество, — припечатывает Поэт, трясущимися руками пытаясь подтянуть штаны вверх. Но его снова обездвиживают, а Кризалис говорит как-то слишком довольно для того, кого только что попытались оскорбить:

— Мы еще не закончили.

— Это ты не закончил, — хмыкает Поэт, не скрывая злорадства. Теперь возбуждение Кризалиса можно увидеть во всей красе, но ему-то какое до этого дело? — Не жди от меня ответной любезности. Ты ее не заслужил.

— Вредничаешь? — Владимир смотрит как-то слишком пристально… Это не к добру. — Тогда я сам возьму все, что мне причитается.

Свои штаны он стягивает гораздо быстрее, чем штаны Поэта. «Я надеюсь, Огонек не ошибся…», — думает Владимир, резко потянув Поэта на себя и заставляя подняться. Поэт совершенно не считывает его намерения. Все еще не думает, что Владимир способен на такое. Слишком долго тот бездействовал, слишком слабым был. А когда стал сильным, Поэт уже успел в нем разочароваться и сбросить со счетов. Владимиру не хочется быть грубым, но Поэт своими выходками не оставляет ему выбора.

Владимир садится в кресло и тянет Поэта обратно. Тот хватается за подлокотники и брыкается:

— С ума сошел?! Пошел ты к черту…

— Тихо, — голос Владимира слишком уверенный. Не может же быть, что он знает, что делает. Этот человек когда-то даже цвет носков выбрать не мог, не то, чтобы определиться в сексуальных предпочтениях. — Я сделаю это, Поэт. Потому что ты этого хочешь. И я буду осторожен, если ты не будешь мне мешать.

— Твой поезд ушел! — Поэт не может сдержать рвущегося наружу отчаяния, хотя и пытается прикрыть это мерзкое чувство злостью. Все совершенно не так! Кризалис никогда бы не перешел ту черту, которую сам же обозначил при их первом почти-свидании. Никогда не хватал бы его так и не решал бы за двоих, кто, чего и как хочет. А главное — Поэту это действительно сейчас нужно в последнюю очередь. Он уже получил разрядку, с него достаточно. Пусть Кризалис со своими запоздалыми желаниями катится куда подальше. — Я уже давно ничего не хочу!

Чужие губы целуют его через ткань — бережно выцеловывают выступающие позвонки, мягко касаются нервно сведенных лопаток. Но Поэт не ведется на эти нежности — руки удерживают его по-прежнему крепко. Руки того, кто не оправдал ожиданий и должен был оставаться мертвым.

— Хочешь, — замечает Кризалис с усталым снисхождением. — Будет не так больно. Ты же не живой.

— Нет… — Поэт вновь кривится, качая головой. Он чувствует, как к его ягодицам прижимается член Кризалиса, и ему, определенно, это ощущение не нравится. — Даже если бы я согласился, здесь отсутствуют нормальные условия. Не будь глупцом, мы этого никогда не делали. Ты не справишься.

— Ты всегда меня недооценивал.

Владимир позволяет ему вырваться, но лишь затем, чтобы опрокинуть к себе лицом. Пусть увидит его глаза и прочувствует всю серьезность его намерений. Поэт хотел, чтобы Владимир действовал быстрее и увереннее — именно так он теперь и поступает, уперев Поэта коленями в свои ноги и показательно вытягивая из кармана сползших штанов неприметный тюбик.

Поэт с сомнением выхватывает лубрикант и долго разглядывает этикетку, будто считая, что она сейчас исчезнет. Невообразимо. Кризалис подготовился! Мужчину пробирает нервный смех и он, не выдерживая, устало утыкается Владимиру лбом в ключицу.

— Ты пришел ради этого? — Поэт приобнимает бывшего друга за плечи, больше не находя в себе сил бороться. Он был уверен, что Владимир его никогда не захочет. Что будет только читать дурацкие геройские речи, пародируя то ли Грома, то ли праведного рыцаря из романа Вальтера Скотта. А Кризалис взял — да и притащил с собой смазку. Явно не для того, чтобы она пылилась в кармане. — Я тебя ненавижу. Слышишь?

Владимир осторожно, но твердо приподнимает его за подбородок. Поэт, и правда, сдался — он слишком печален и болезненно раскрыт, больше не пытаясь скрывать свои истинные чувства. Он не хочет, чтобы кто-то пытался его переделать. Но хочет, чтобы его мечты — самые затаенные и почти несбыточные — предугадывали и воплощали в реальность. Глядя в родные угольно-черные глаза, Поэт выдыхает:

— Я тебе не доверяю.

— Знаю.

— Но ты меня не отпустишь?

— Нет.

Поэт смотрит на тюбик, который продолжает сжимать в своей руке. На Владимира. Снова на тюбик. Затем хватается за спинку кресла, пытаясь найти более устойчивое положение. Ноги Кризалиса слишком мягкие, колени то и дело с них соскальзывают, и Кризалису приходится придерживать Поэта, который, в свою очередь, продолжает держаться за спинку.

— Я тебя убью, — обещает Поэт. Владимир благоразумно молчит, потому что чувствует: одно лишнее слово, и Поэт заедет ему локтем по лицу. Совершенно случайно. — Так и знай, ты меня вынудил. Я тут ни при чем.

Убедившись, что точно не скатится, Поэт осторожно опускает руки. Затем кивает сам себе и раздраженно открывает лубрикант. Взгляды Кризалиса его нервируют. Почему тот становится уверенным, когда не надо? А когда надо, его и след простыл. И даже сейчас умудряется свалить всю ответственность на Поэта. Мол, сам этого хотел и сам виноват. И именно поэтому переспать нужно именно сейчас, в старом кресле, которое и без резких телодвижений дышит на ладан. Они, в конце концов, не настолько молоды, чтобы совсем терять голову.

Владимир гладит его по волосам — и Поэт дергается.

— Не отвлекай!

— Ты такой сосредоточенный, — усмешка. — И слишком медлительный. Мне сейчас трахаться расхочется.

— Тебе-то? — Поэт вглядывается в неприлично довольную щербатую улыбку и не верит ни единому слову. Резко проседает вниз, потеревшись о нисколько не опавший член, хватает Кризалиса за шиворот, притягивая к себе: — Лучше бы тебе хорошенько постараться, Володя. Ты слишком долго испытывал мое терпение.

Настолько долго, что Поэт насаживается на собственный палец — Владимиру он действительно не доверяет. Но при этом так сильно хочет почувствовать его в себе, что не собирается останавливаться, когда цель так близка. Потом он, конечно же, будет злиться на себя за несдержанность — Кризалис не заслужил даже его благосклонного взгляда. Инициатива вообще бывает наказуема, но не в этот раз. Этот тугодум наконец-то догадался сделать первый шаг! Поэт уже думал, что ему опять придется умереть необласканным.

Владимир перехватывает у него смазку, распределяя ее по собственным пальцам. Смотрит вопросительно, как будто спрашивая разрешения, но они оба понимают, что Владимир в нем не нуждается. Быстро, пока не попытались остановить, скользит между ягодицами, чувствуя, с какой силой его обхватывает тугой комок мышц. Не ощущая сильного сопротивления, Владимир довольно трется внутри об более длинный палец Поэта, вызывая в мужчине бешенный стон. Поэта едва не сносит с кресла — нет, лучше бы они выбрали пол. Не такой чистый, зато простора больше. Но Поэт на пол бы не согласился…

— Больше не могу… — Поэт тяжело дышит, хватаясь за Владимира с такой силой, что, будь тот спинкой кресла, то точно бы треснул. — Давай. И только попробуй…

Договорить он не успевает — Владимир, который и так показывал чудеса терпения, но сдерживаться уже не мог, врывается в плохо разработанное отверстие, придерживая бедра Поэта на весу. Еще чуть-чуть, и он бы точно насадил Поэта до конца, но тот упрямо не дается, держась за плечи и фиксируя тело в одном положении.

— Стой… — на этот раз Владимир не игнорирует просьбу, позволяя Поэту привыкнуть. Тот морщится — ощущать член в заднице не так приятно, как он думал. Надо было Кризалиса поставить раком, чтобы неповадно было так долго тянуть. Он непременно за все ответит, если у Поэта хватит выдержки не выбросить любовника в окно. — Медленней… Так…

Поэт опускается осторожно, чувствуя каждый миллиметр погружающегося в него члена. И так же осторожно, на пробу, приподнимается, морщась уже даже не от ощущений, а от издаваемых звуков.

— Отвратительно.

— А мне нравится.

И Владимир снова резко тянет его назад, проезжаясь по простате. Поэт вскрикивает, теряя равновесие, но Владимир бдительности не теряет — удерживает его, не позволяя упасть, и начинает сам двигать его вверх-вниз, опуская и подбрасывая, почти не оставляя свободу для действий. Поэт хотел — и не хотел, — отдавать другому контроль. Потому что всегда подсознательно ожидал болезненного предательства. Кризалис был слаб — и этим предавал. Владимир — не Кризалис. Теперь Поэт осознает это точно.

Ему больше нет смысла сдерживаться — он гортанно стонет, подмахивая и не думая о том, как он сейчас выглядит со стороны. Урывает кусачие мокрые поцелуи, позволяя себе утонуть в грубости и ласке своего зверя, которого он ждал так отчаянно и долго, что уже не мог поверить в свое счастье. Боль вперемешку с наслаждением выбивает из головы все мысли — и Поэт рад перестать думать, хотя бы на то мгновение, что он возвышается над Владимиром, впитывая его любовь.

Он обхватывает лицо возлюбленного обеими руками, горячо целует, вылизывая остатки своего семени, чувствуя, как извергаются в него. На секунду забывает про одежду, которую, вообще-то, пачкать не стоит — как ее потом очищать в таких условиях? — а потом шипит, соскальзывая и едва не грохаясь на пол.

На то, чтобы отыскать салфетки и кое-как вытереться, стараясь минимизировать ущерб, уходит время. А потом, оправив одежду, Поэт с ногами забирается в кресло, усаживаясь на Владимире и позволяя себя обнять. Владимир сонно проводит носом по его шее и тихо спрашивает:

— Ну, теперь-то ты со мной пойдешь?

— В твою конуру? — Поэт заторможено качает головой. — Ты не настолько хорош.

Владимир осторожно поглаживает его ладонь, радуясь, что Огонек посоветовал ему по дороге к Поэту зайти в аптеку. Иначе их встреча могла бы закончиться не так хорошо.

— Ты просто не распробовал, — Владимир прижимает его сильнее, заставляя почувствовать новое возбуждение. — Повторим?