С отвращением наблюдает, как другой с барского плеча швыряет бродячим собакам огромные куски мяса. А они и радуются, раздражающе лают, активно виляя хвостами. И никто не дерется, кому не досталось — терпеливо ждут, когда бросит еще. Ишь, выдрессировал как. Даже котенок, непонятно откуда взявшийся, сиротливо оглядывается, прижимая ушки к голове и размышляя, как бы ухватить кусок побольше. С третьей попытки у него это получается — вцепляется зубами в подачку, размером раза в два больше, и тащит себе в уголок, периодически отбиваясь лапками от любопытных собачьих морд.

Чувствует родство с этим облезлым зверьком — слабый, голодный, одинокий и отчаянный. Такой будет биться до конца… Вот и проверим, на сколько его хватит. Безжалостно наступает котенку на хвост и равнодушно смотрит, как тот крутится, пытаясь вырваться. Вроде и пошипеть хочет, а вроде и мясо изо рта выпускать жалко — вдруг отнимут. В итоге лишь глупо и отчаянно дергается, вызывая глумливый смех.

— Нравится слабых обижать?

Вздрагивает, приподнимая ногу. Котенок сбегает, сиганув в эпицентр собачьих тел — люди куда опаснее, сытые-то собаки не тронут. Да, люди опаснее… Пытается сбежать, но чувствует, как грубо его хватают за руку и разворачивают к себе.

— Отпусти! — шипит, пытаясь оттолкнуть, но другой сильнее.

— Зачем пришел? Животным вредить мне назло?

— Я. Сказал. Отпусти!

Злится, ударяет другого по лицу, и тот отпускает, хмурится, почесывая место удара. Протягивает пакет с едой, уже более спокойно спрашивает:

— Голодный? Так возьми.

Ага, возьми. Сырое мясо!

— Еще чего! Мне от тебя ничего не надо!

Единственное верное решение — сбежать, раз заметили. Но и есть ужасно хочется… Гордость побеждает — на слабых от голода ногах уходит, ощущая пристальный взгляд, прикованный к его спине. Только заходит за угол — тут же прижимается спиной к стене кирпичного дома, опускаясь на холодный асфальт. Самочувствие ужасное, голова болит, все вокруг кружится, тело мгновенно устает от любого действия. Теперь немного прошел — и уже нет сил, приходится останавливаться. А этот еду собакам бродячим кидает… Лучше бы его покормил. Нет! Сам справится. Сам…

Этот останавливается напротив, загораживая свет. Осторожно треплет по плечу и, не получив никакого ответа, молча оставляет пакет с едой и уходит.

Долго не реагирует, боится показать заинтересованность. Люди подходят спросить, хорошо ли себя чувствует, но шипит и на них. А потом, когда упрямства совсем не остается, трясущимися руками открывает пакет и достает из них... сосиски. Вполне съедобные. Жует, почти не чувствуя вкуса. Десны болят ужасно, явно с ними какие-то проблемы, но не ко врачу же идти. Упекут обратно в больницу, и выйти уже не получится…

Ненавидит себя. За то, что не смог устроиться в жизни, а тот, другой, смог. За то, что не хватает социальных навыков для того, чтобы наладить выгодные связи, за то, что отовсюду выгоняют, стоит только сделать что-то не так. Все прямо как тогда, в приюте, откуда забирали на недельку и в ужасе возвращали обратно, крича, что в жизни не видели таких отвратительных детей. А он настолько отвратительных взрослых до этого не видел, и что теперь? Он ведь не жаловался, только молча обиды глотал.

Мокрый нос настойчиво лезет подмышку, пытаясь добраться до сосиски. Вот, до чего он докатился — дерется за еду с собаками. Усмехается, взлохмачивает и без того неухоженные волосы. Отпихивает нос без особой агрессии, но пес ставит грязные лапы на колени, пачкая штаны землей.

— Да уйди же ты!

Поднимается, отряхиваясь. Смотрит на опустевший пакет, но на земле оставить не решается, доносит до ближайшей мусорки. Он бездомный, а не свинья, в конце-то концов. По пожарной лестнице медленно поднимается на крышу — собака обиженно лает снизу. Завывает: «На кого ты меня остаааавил».

— Пусть дружок тебя твой кормит, — бормочет про себя зло, с глубоко затаенной обидой. — Если ему собаки важнее меня.

Глупо, конечно. Не важнее. Собак тот домой к себе не звал, хотя вот кошку уличную взял, да. В тот момент, когда приглашал и получил отказ. Демонстративно так поднял первую попавшуюся бродяжку и молча ушел… Болван!

Ложится на крыше, сжавшись в комочек, и устало закрывает глаза. Просыпается только, когда чувствует, как накрапывает мелкий противный дождик. Ну, чудесно! Шанс, что дождь не усилится, слишком мал. Останется здесь — наверняка заболеет, а вылечиться не получится. Придется искать укрытие.

Пытается спрятаться в каком-нибудь подвале, но то подвал закрыт, то в дом не попасть, то жильцы, безошибочно опознав в нем бездомного, кричат, обещая вызвать полицию. Были б силы — заставил бы их такую боль испытывать… Но сил нет. Не надо было доверять тому человеку из бара, еле ноги от него унес. До сих пор не может выкинуть из головы воспоминание о тугих веревках, опутавших руки и ноги, о слабости в теле, вызванной лекарствами, о чужих прикосновениях, настойчивых и неприятных… Нельзя было недооценивать противника. Хотел попользоваться, а в итоге жестко попользовались им. Ну, хоть в живых остался. И ни в одну секту, как назло, больше не берут. Только увидят его издалека — начинают кидаться в него первым, что попадется в руку. Обидно. Очень обидно.

Бродит под все усиливающимся дождем. Становится темнее, и вдалеке получается разглядеть зарево огня. Нет, не город горит — бочки. Бездомные развели пламя под навесом, пытаясь согреться. Старается подойти к ним незаметно, пристраивается с боку, низко опустив голову и протянув вперед руки. Тепло… Давно он не чувствовал такого тепла… А бродяги присматриваются к нему, начинают перешептываться:

— Что за мужик? Из наших?

— Да это тот, который…

— Тсс! Вдруг и нас убьет?

— Да нееет, ты только посмотри на него, он же беспомощный…

Его толкают в бок, но он, стиснув зубы, удерживается на месте. Старается сохранять спокойное выражение лица — вдруг посмотрят на него и решат к нему не лезть? Но нет, сегодня не его день.

— Да ниче он нам не сделает! Что, сопляк, все силы растерял? Сейчас мы тебе…

Одного он успевает ударить, но остальных — нет. Они кидаются на него все разом, кто-то хватает за руки, удерживая. Он дергается, пытается читать стихи, но его прицельно ударяют сначала в солнечное сплетение, затем по горлу, и ничего говорить он уже не может, только хрипит, пытаясь вздохнуть холодный воздух. Его валят на землю, бьют ногами, не позволяя подняться. Он харкает кровью, захлебываясь в ней, пытается прикрыться руками. Они отступают только тогда, когда всласть на нем отыгрываются. Просто расходятся по углам, вновь прижимаются к бочкам. А он лежит, не пытаясь подняться.

За что? Он ведь ничего им не сделал. Видимо, спутали его со щенками Дамы. Им все равно, кому мстить — напали на первого, кто подвернулся. Суки. А он даже ответить не смог.

Кто-то помогает подняться, пристроив его у стены — надоело, наверное, спотыкаться об его ноги. Все расходятся, когда кончается дождь, а он остается сидеть с закрытыми глазами, не желая вставать. Так и засыпает, а просыпается от того, что холодная дубинка тычется в ребра.

— Жмурик? — слышит он голос незнакомого полицейского. Этот его еще не ловил.

— Пока… нет… — отвечает через боль.

— Ну, раз не жмурик, тогда вали отсюда, пока в отделение не отвел. Понял меня?

— Понял.

С трудом поднимается, хватаясь за ребра. Одежда липкая, грязная и сырая из-за утреннего тумана. Холодно. Переодеться бы. Разлепляет веки. Перед глазами все плывет, лицо полицейского разглядеть не получается. «Не Гром», — единственная мысль, почти с сожалением.

— Поесть у Вас есть, господин начальник? — интересуется, ненавидя себя за жалобный тон. В кого же ты превратился-то, а? Полицейский замахивается дубинкой, но глядя в усталое несчастное лицо, останавливается. Шарит в карманах, достает помятую шоколадку и, отводя глаза, впихивает ее в руку.

А ведь он ненавидит сладкое. Ест, давится — позже, скорее всего, стошнит, — но только благодарно кивает и идет, куда несут ноги. Никаких планов на день, никаких целей, кроме одной-единственной — не сдохнуть. Возвращается к исходной точке — дому, за которым следит. Уже выучил чужое расписание — прижался спиной к дереву, ожидая, пока этот выйдет. И этот выходит. Через полтора часа.

Видит его и матерится сквозь зубы. Быстро подходит, осматривает, прощупывает — сил нет ему сопротивляться. Даже как-то приятно такое внимание.

— Кто?!

— Бомжи какие-то.

— За что?..

— Вы всегда найдете, за что.

— И что мне с тобой теперь делать?..

Пожимает плечами. Позволяет увести себя в квартиру, в которую никогда не хотел подниматься, но в которой раз за разом почему-то оказывался. Сам находит ванну, ложится в нее прямо в одежде и включает горячую воду. Когда уходит с головой под воду — внимания не обращает. Просто продолжает молча тонуть, пока его не вытаскивают из воды и не дают пощечину.

— Умереть вздумал?!

— Просто устал.

Опирается на бортики, пытается вылезти сам, но поскальзывается, падает на этого. Разбрызгивает воду, пытается вылезти, не понимая, что делает — действует на автопилоте, все порываясь уйти. Но его запихивают обратно в ванну. Когда начинают раздевать — брыкается, резко приходя в себя, и ударяет в грудь ногой. Ногу перехватывают, снимают с нее ботинки и выливают из них воду.

— Поэт, хватит меня бесить! — прикрикивает грозно. — У меня есть дела поважнее, чем возиться с неразумным ребенком.

— Ах, значит, я неразумный ребенок… — снова пытается встать, но получает в лицо мочалкой и куском мыла.

— Приведи себя, наконец, в порядок. Раз не можешь признать, что тебе нужна помощь, придется помогать тебе насильно!

Этот хлопает дверью так, что с потолка сыплется штукатурка. Ну и пожалуйста! Чувствуешь себя таким важным, ощущаешь себя защитником слабых, лицемерная ты мразь? Так вот тебе прямое доказательство, что всех ты не спасешь! Только хуже сделаешь.

Прикасаться к ранам больно. Глубоко въевшаяся грязь уже не оттирается, а часть слипнувшихся от крови волос остается только выдрать с корнем. Одежда нуждается в стирке, приходится ее снять и запихнуть в бельевую корзину — пусть этот все отстирывает. Ведь это из-за него он до такого докатился. Доверился ему, пошел за ним и лишился того последнего, что имел — разума, свободы, способности любить.

Рассматривает в зеркале россыпь синяков по всему телу. Ловит на себе взгляд — этот тоже смотрит. Выражение злости на чужом лице сменяется виной.

— Я тебе тут сменную одежду принес…

— Обойдусь.

— А раны...

— Заживут сами.

Босыми ногами ступает по полу, усаживается на диван, глядя, как другой разглядывает его одежду и бормочет:

— Мдааа, проще сжечь, чем отстирать.

Но решение принимает правильное — загружает в машинку. А потом садится рядом. Мнется, не зная, что сказать, пока Поэт глядит в одну точку.

— Надолго остаешься?

— Пока одежда не высохнет.

— И куда потом?

— Найду, куда прибиться, — сухим, ничего не выражающим тоном. Чувствует, как к нему осторожно прикасаются, и отдергивает руку.

— Ты хотел сказать, к кому? — почти ревниво. Это забавно: никто никому ничего не должен, между ними нет абсолютно никаких договоренностей, но стоит на горизонте замаячить кому-то третьему — или, скорее, четвертому, — как тут же начинается… Вынос мозга в обе стороны.

— Если и так, какое тебе дело?

— Поэт!.. Ты шляешься по каким-то притонам, приползаешь ко мне весь в крови, чуть подлечиваешься и возвращаешься обратно. А я за тебя, вообще-то, волнуюсь!

— Так не волнуйся. Или ты просто больше не хочешь, чтобы я приходил?

Он и сам приходить не хочет, но иногда у него просто не остается выбора. Ноги несут в нелюбимый дом, и сразу так противно от себя становится… Какой мазохизм: открываться, показывать свежие раны, глумиться над чужими чувствами, а потом заставлять себя убегать из теплого безопасного места, лишь бы не быть снова с этим человеком… И начинать все по-новой.

Укладывает на чужие колени ноги, заодно перекидывая их через бортик дивана, и резко ударяет по тянущейся к нему руке. Рука послушно опускается рядом, так и не коснувшись. Расплывается в довольной улыбке и хвалит:

— Хороший зверь.

Не отрывает взгляда от бездны чужих глаз, проводит рукой по покрытой мурашками коже, очерчивая раны и застарелые синяки. Поглядывает свысока, облизывая резко пересохшие губы, весь дрожит от холода и желания сделать шалость — опускает ладонь между собственных ног, провод рукой на пробу, слегка выгибаясь, ловит раздосадованное:

— Прекрати немедленно…

Но он, естественно, не прекращает. Хватается за спинку дивана, ища опору, а второй рукой ласкает себя. Чужие колени, штаны, натягивающиеся в правильном месте, сбивающееся дыхание, беспомощность во взгляде… Как смешно за этим наблюдать — почти так же смешно, как за котенком, который храбро бросается к собакам.

Этот вцепляется обеими руками в обивку дивана, пытаясь усидеть на месте, и с каждым провокационным движением становится все несчастнее. Когда-то пытался его остановить и сильно об этом пожалел, теперь терпит, ничего не предпринимая. Такая покладистость даже как-то злит…

Хватает его за толстовку, агрессивно притягивает к себе, прижимается носом к щеке, вдыхая запах пены от бритья. Невольно задумается о собственном заросшем лице — черт… А зверь не выдерживает: сбрасывает его с себя и поднимается, скрещивая от неловкости руки на груди. Поэта ничего не смущает — он разлеживается на диване боком, продолжая водить руками по члену.

— Я не буду с тобой спать.

— Я знаю.

Попробовал бы только сунуться к нему снова… Он такое не каждому позволит. Одной виноватой физиономии и дешевой еды недостаточно, чтобы заслужить его внимания. А вот он сам может делать все, что захочет. Потому что у этого нет характера, чтобы его остановить.

— Жду не дождусь, когда ты уберешься отсюда…

— Так не приводил бы меня к себе! Прекрати эту ложь — либо ты меня ненавидишь и прогоняешь, либо хочешь и не возмущаешься! Ненавижу тебя! Ненавижу вас всех!

Не выдерживает — бросает в него все диванные подушки. А тот не сопротивляется, даже увернуться не пытается — только смотрит, как подушки ударяются об его тело и падают на пол. Говорит серьезно, почти обреченно:

— Если тебя обидели — это не значит, что надо на всех срываться, Поэт.

— Пошел вон!

Кризалис не уходит — садится перед ним на корточки, заглядывая в слезящиеся глаза, и сочувственно произносит:

— Чем я могу тебе помочь?

Поэт кусает ладонь, пытаясь успокоиться. Говорить сразу не может — иначе слезы будут слышны, — и потому только дергано качает головой. Ненавижу тебя. Ненавижуненавижуненавижу… Упирается ступней ему в грудь, перебарывает себя, приказывает дрожащим голосом:

— На колени. — Кризалис вздергивает бровь, и Поэт повторяет, наклоняясь вперед: — На колени! Встань!

Зверь хватает его за ногу и опускает ее, не прикладывая никаких усилий. А затем упирается коленями о диван по обеим сторонам от Поэта и заставляет того вжаться в спинку, шипя:

— Да не так!..

Отворачивает голову и закрывает глаза, чувствуя, что Кризалис опирается локтями о спинку рядом с его головой. Силой воли заставляет себя не дрожать — но Кризалис к нему не прикасается, только вопрошает издевательски:

— Что еще я должен сделать?

— Уйти. Немедленно!

— Второй раз посылаешь… — этот вздыхает и поднимается. — Где запасные ключи, знаешь. Стиралку разгрузишь сам. Обсыхай — и проваливай. — Кризалис идет к двери, с каждым шагом все сильнее горбясь. Поэт хочет его окликнуть, как-нибудь едко обозвать, но только беспомощно наблюдает за тем, как тот переодевает обувь, натягивает куртку и предупреждает напоследок: — И, да, Поэт… Не приходи ко мне больше.

Когда дверь закрывается, раздается болезненный крик. Но на него никто не реагирует.

Ничего целого в квартире не остается.