Евгений ожидал родителей с работы, чтобы обрадовать их (точнее, отца) победой в литературном конкурсе. Но когда открылась дверь, он увидел за ней немного не то, что ожидал. Даже не увидел, а, скорее, унюхал чувствительным носом удушающий запах целебных мазей и чего-то еще, сладковатого и пугающего.

На пороге стояла мумия. Или приведение. Евгений не определился, но первым его желанием было вспомнить все боевые приемы, которым его научил старший брат. Он даже встал в боевую стойку, но мумия с возмутительным спокойствием проигнорировала его попытки устрашить ее. Вошла в квартиру, поставила здоровенный чемодан, прикрыла за собой дверь и уставилась на мальчика ярко-желтыми глазами.

 — Что Вы такое?!

Мумия таинственно молчала, хотя прорезь для рта у нее имелась. То ли хотела попугать мальчишку, то ли не знала ответа на этот вопрос, то ли вообще не умела говорить. Евгений уже и не знал, что ему думать, но тут дверь открылась снова. На этот раз на пороге показался запыхавшийся Рубинштейн, который отправил пациента вперед себя.

— Владимир уже пришел? — быстро поинтересовался он, перехватывая у мумии ключи. Евгений с недоумением покачал головой. Вовка-то тут причем? — Ладно, позже познакомятся. Этот мальчик поживет в твоей комнате, ладно? Рабочие сейчас кровать внесут.

Евгений окончательно потерял дар речи, переплюнув в молчании неожиданного гостя. Он по инерции двинулся к своей комнате, желая переждать там бурю, и мумия тенью двинулась за ним. По крайней мере, это существо было безобидным: не буянило, не кидалось на Евгения, не пугало его злодейским смехом. Оно просто аккуратно село на краешек кровати Евгения, поставив себе в ноги чемодан, и застыло, глядя в стенку.

Мальчик чувствовал себя неловко. Он хотел выгнать чудовище из своей комнаты, но Рубинштейн четко дал понять, что им теперь придется жить вместе. Даже кровать заказал, аккурат к приходу мумии! Значит, все это планировалось заранее. Это… еще один усыновленный? Но почему он в таком состоянии? Что в нем такого, что Вениамин Самуилович решил его себе оставить?

Ответ нашелся куда быстрее, чем Евгений ожидал. Мумии стало скучно просто так сидеть, поэтому она оглянулась, увидела на столе несобранный кубик Рубика и бесцеремонно цапнула его. Головоломку Евгению вручали в надежде, что после игры с ней он разовьет логику и станет чуть больше похож на того самого, первого… Дух некого мальчика Сергея все время витал в воздухе, его боготворили и ставили в пример, желая устыдить остальных детей. Значит, в третий раз доктор все-таки нашел то, что искал…

Мумия собрала кубик довольно быстро и равнодушно протянула его Евгению. Евгений взял, покрутил в руках, подумал… Чудовище, вроде, безобидное. Убивать его не надо, значит, можно попытаться подружиться. С Вовой ведь получилось.

— Научите.

Грузчики быстро поставили заранее собранную кровать — неудобную узкую койку, еще одна двухспальная, как у Евгения, уже не поместилась бы, — но никто на это внимание не обратил. Доктор, огорченный потерей домработницы и вынужденный разогреть полуфабрикаты, как в старые добрые, уже начал настойчиво звать к ужину, а «дети» все сидели, перебирая кубик в бесконечных комбинациях. Постепенно Евгений даже принюхался и перестал обращать внимание на запах, хотя ему было жутко любопытно, что скрыто под бинтами. Ему удалось разглядеть только краешек обезображенной красной кожи в области глаз и рта. Еще полосочка кожи угадывалась на шее, но в остальных местах тело было замотано наглухо. Неужели мумия везде — такая? Ей не больно?

— Как Вас зовут? — не выдержал Евгений, когда таки смог разобраться со злосчастным кубиком самостоятельно.

Немигающий взгляд обожженного напрягал. Как будто он мечтал об убийстве всей семейки прямо здесь и сейчас, и сдерживала его только собственная немочь. Евгений уже и надеяться перестал, что новенький что-то ответит. Но тот вдруг разлепил губы и каркающим голосом произнес:

— Огнепоклонник.

Очевидно, по каким-то причинам он не хотел называть свое имя. Зато сразу стало ясно, что он не кислотой облился, а пострадал от пожара.

— Почему поклонник? Разве Вы не должны бояться огня?

Новенький достал из кармана спички и, поколебавшись, зажег одну. Видимо, то, чем его измазали, было не огнеопасно, иначе бы он сейчас вспыхнул, как факел. Его взгляд тут же приковался к пламени, которое он окружил ладонью, убаюкивая. Для Огнепоклонника огонь — старый друг. Соратник, с которым можно поделиться всем. Единственный, кто никогда не предаст. Для Евгения такой друг — высота. И Вова.

— Если ты боишься стихии, она тебя уничтожит. Если поклоняешься ей — пощадит.

Может быть. Не факт. О технике безопасности забывать не стоит. Столько воды пришлось на себя вылить заранее, чтобы совсем уж не поджариться…

— Глухой для мольбы, многоликий, многоцветный при гибели зданий, проворный, веселый, и страстный, так победно-прекрасный, что когда он сжигает мое, не могу я не видеть его красоты, — о, красивый Огонь, я тебе посвятил все мечты! — пробормотал мальчик. Новый брат посмотрел на него уже с куда большим интересом. — Ну, раз ты так себя странно назвал, то зови меня Поэтом!

— Поэтом? — Евгению показалось, или новенький гаденько ухмыльнулся? — Разве это твои стихи?

— Какая разница? — мальчик обиделся. Если бы ему дали больше времени, то он бы, наверное, устроил скандал, но Рубинштейн вернулся, чтобы уже более настойчиво (угрожая кулаком) напомнить о том, что следует идти за стол.

Евгений всегда оттягивал ужин до последнего. За общим столом он сидеть не любил — там всегда ругали. Желание каждый раз пропускать совместную трапезу и выплевывать не лезущий в горло кусок во время разгромных тирад привели к тому, что он стал еще дистрофичнее, чем был. И доктор, и его жена, конечно, прекрасно это видели, но ничего не пытались с этим сделать. Скорее, только ухудшали состояние «пациента» — слабым он их вполне устраивал.

— Чтец, — резюмировал новенький, и новоявленный Поэт осознал, что теперь его за глаза будут звать только так.

На ужине, как ни странно, не было неловкости. Евгений сел рядом с Вовой и почувствовал себя гораздо лучше, пусть у того и был совершенно отсутствующий взгляд — как и у приемной матери, кстати. Старший едва поглядел на новенького, кивнул ему, никак не показывая удивления, и без аппетита, чисто механически, начал пережевывать содержимое тарелки. Он вынырнул из своего странного состояния только один раз, когда новенький попросил передать соль. Их пальцы встретились, и какое-то время Владимир удивленно на них смотрел. Даже понюхал зачем-то.

— Огонек, верно? — переспросил он. Новенький не стал его поправлять. Мстительный же Евгений решил, что так его и будет называть. За Чтеца.

— Он у нас пробудет до своего совершеннолетия, — важно вещал Рубинштейн — единственный, кто здесь по-настоящему наслаждался пищей. Владимир иногда шутил, что Самуилычу надо ставить автоматическую кормушку, как коту, иначе в очередной раз сожрет больше, чем требует того организм, и лопнет. — И потом останется, если захочет. Он хорошо себя показал в математике, логике и физике. Я не мог оставить его в ожоговом отделении и закопать в землю его талант, и решил забрать его в нашу чудесную любящую семью. Вы же не против, мальчики?

Рубинштейн фальшиво попытался обнять тех «сыновей», до которых дотягивался. Евгений обиженно насупился, потому что внимания ему опять не перепало. Владимир поднял на доктора стеклянные глаза, никак не выражая ни довольства, ни неудовольствия. Если Огнепоклонник молчал, потому что хотел что-то скрыть, то Владимир явно понятия не имел, что сказать. В итоге он просто что-то промычал и уткнулся взглядом обратно в тарелку.

Евгений понимал, почему новенького подселили именно к нему: у Владимира в комнате большую часть места занимали тренажеры. Но все-таки было немного обидно. Софья и с доктором в одной комнате поспать могла вполне спокойно, зачем ей отдельная? Перед проверяющими из органов опеки строит из себя саму невинность и доброту, а стоит тем уйти, живо забывает о том, что она, вообще-то, мать двоих (теперь троих…) детей, и должна вести себя соответствующе. Сейчас она смотрела на третьего сына с таким видом, будто видела что-то очень противное и едва сдерживала рефлекс, чтобы не раздавить его тапком. Третий отвечал ей тем же.

По старшинству он выходил первым, но вряд ли ему тут кто-то позволил бы командовать. Он и не стремился. Быстро поел — кашу, а не мясо с овощами, как другие, — и ушел в комнату. Ему даже никто не стал читать лекцию о его невежливости! Отношение к новенькому с самого начала было другое. И Евгения это, конечно, злило.

Когда в семью пришел Владимир, мало что изменилось. Когда в ней появился Огнепоклонник — изменилось все. По понятным причинам он был куда более болезненным, чем Евгений. От него не требовалось никаких физических упражнений, убираться в доме его не заставляли, он мог лежать в кровати целыми днями, выстраивая то на компьютере, то на листке бумаги какие-то алгоритмы. Он был похож на того, самого первого, больше всех, и, несмотря на свою неприглядную внешность, нравился доктору больше всех. Евгений это чувствовал.

О его победе в конкурсе вспомнили только тогда, когда Рубинштейну в очередной раз пришло в голову сфотографироваться всей семьей. Такую фотографию не стыдно поставить в рамку, чтобы все реже заглядывающиеся к ним органы опеки могли всласть полюбоваться тем, как у Рубинштейнов все хорошо. И, конечно же, она займет самое видное место в кабинете доктора, чтобы все заглядывающие туда коллеги могли ознакомиться с его счастьем и восхититься успехами его детей. Чего этот успех на самом деле стоил, не догадался никто.

Владимир на этой фотографии мрачно держал кубок, Евгений, натянуто улыбаясь, — грамоту победителя, а Огонек, который категорически не отзывался на свое настоящее имя — квитанцию о перечислении выигрыша за какой-то супер-мега-крутой конкурс. На фоне сводных братьев Евгений, конечно, чувствовал себя самым худшим и скучным. Подумаешь, какие-то стихи, кому они сейчас вообще нужны… Разве что рекламные слоганы писать, на большее он в современном мире может не рассчитывать. С его актерскими талантами он и сниматься будет исключительно в рекламах, причем на второстепенных ролях, изображая какого-нибудь дворника или альпийскую луговую корову.

Огонек чувствовал скопившуюся в Евгении злость, но она его волновала мало. Они друг другу взаимно не нравились — новенький с куда большей охотой предпочел бы отдельную комнату. Этот глупец обожал наворачивать круги, громко читая то чужие стихи, то, что еще хуже, свои. Разыгрывал сценки из пьес, тренируясь на единственном зрителе, который не мог от него сбежать. Огонек как-то сунулся к другому, более располагающему к себе братцу, но тот был слишком занят взрослыми делами с их приемной матерью, так что после увиденного заходить туда стало противно.

Выход остался только один: Огнепоклонник начал сбегать в комнату-кабинет Рубинштейна, большую часть которой занимали книги. Даже повод нашелся: третьему сыну приходилось делать вид, что его интересуют исследования приемного отца. А тот и рад был поболтать хоть с кем-то заинтересованным. К тому же, он чувствовал себя польщенным: мальчик решил поговорить с ним, когда с другими врачами молчал! Ни во что серьезное Рубинштейн его, конечно, пока не посвящал, но того впечатлил и гипноз, который вполне можно было использовать вместо анестезии, экономя на лекарствах. Те самые методы доктора… А это и правда начало нравиться Огоньку. Ради такого умного человека можно закрыть глаза на его неприятное семейство… Не обязательно же с ними со всеми общаться, верно?

***

— Доктор, при всем уважении к Вашим заслугам… Вы не психиатр. Этот мальчик глубоко травмирован, он видел гибель своей семьи и сам чуть не погиб в огне! Точную причину возгорания установить до сих пор не удалось…

— Он мог сам устроить пожар?

— Вы тоже первым делом подумали об этом? Я не знаю. Его семья была не отсюда. Пока не восстановят их личности, мы не можем сказать, какими людьми они были. У него частичная амнезия. Он не откликается на свое имя и почти не говорит. Ему необходимо наблюдаться под постоянным присмотром специалистов…

— Я — врач, моя жена — высококвалифицированная медсестра. Повязки уж она ему точно сможет менять, а колоть лекарства может даже младенец. Не держите меня за идиота! Он даже не под следствием, и удерживать его здесь вечно Вы не имеете права.

— Позвольте полюбопытствовать, зачем он Вам? Я слышал, у Вас и так уже двое…

— Он щелкает сложные задачки как орешки. Его интеллект не был поврежден. Он мне нужен.

— Ах да, это Ваше желание окружить себя выдающимися людьми, припоминаю. Что ж, если не найдется иных родственников и полиция не будет против…

— Я заберу его. Это дело решенное.

***

— Вы не должны находиться в кабинете Вениамина Самуиловича, когда он на работе!

Огонек даже не вздрогнул — заслышал шаги младшего задолго до того, как тот открыл дверь. Ехидно ухмыльнулся (вышло зловеще) и молча ткнул в Евгения пальцем, намекая, что мальчику тоже достанется за нахождение здесь, причем гораздо сильнее — любимчик у доктора может быть только один.

Можно было, конечно, уединиться на кухне, этот дохляк туда заглядывать не любит, но запах сгоревшей еды из нее до сих пор не выветрился, сколько форточки не открывай. После того, как Катя ушла, Софье все-таки пришлось начать делать все самой. Полуфабрикаты полуфабрикатами, а «ничего не заменит качественные продукты». Если продукты и были качественными, то в руках Софьи они превращались в орудие убийства. А на новую домработницу доктор пока не соглашался: он и к старой-то долго привыкал, и впускать в дом кого-то еще был совершенно не намерен. Раз уж дурная жена выгнала хорошего работника, пусть отдувается.

Отдуваться пока пришлось детям, которые начали «вкушать» неудобоваримые блюда. Иногда они готовили что-то сами. Лучше всего это получалось у Владимира, но тот всегда выглядел чуть лучше трупа, так что к нему не лезли. Евгений всю еду не досаливал, а Огнепоклонник начинал выглядеть невменяемым, когда включали газовую плиту. Так что его максимум — это порезать что-то для Владимира (того не стоило подпускать как раз к ножам) и молча смотреть, как тот складывает все в кастрюлю.

— Ладно, уходите, и я ему не расскажу, — решил Евгений, насупившись. — Вы что, меня избегаете?

Огонек не смог скрыть удивления. Даже отложил книгу, которую взял у доктора, сосредотачивая все внимание на человеке, которого ему теперь, по идее, нужно называть младшим братом. Чего он делать не собирался — ему осталось меньше полугода, заработает побольше денег на конкурсах или на ставках в интернете (были у него и свои грешки…), и доктор его больше не увидит. Зачем тогда привязываться к кому-то? Но мальчику-то этого не понять, он совсем мелочь, да к тому же еще, слишком зависимый…

— Да.

— Но почему?! — кажется, это задело Евгения куда сильнее, чем тот факт, что Рубинштейн предпочел ему Огонька. Это Огонька позабавило. Правда, когда мелочь навалилась на него, уперев кулаки ему в колени, стало не до смеха. Обожженный зашипел, напоминая, что его раны еще не до конца зажили. — Я что, Вам совсем не нравлюсь?! Даже мои стихи?

«Особенно твои стихи…». Раз уж его месторасположение раскрыли, оставаться здесь не было смысла. Огонек отпихнул мальчика от себя, поставил книгу и обратно и пошел на кухню, не обращая внимания на то, с какой злостью на него посмотрели вслед. Не такой уж и ужасный запах, правда-правда! Ему вообще весь нюх после пожара отбило, даже к себе принюхался. На этот раз Огонек закрылся, чтобы мелочь не пробралась к нему и не начала доставать.

Но вечером того же дня ему влетело от Владимира. Ну, как влетело — с больным драться как-то не по понятиям, все равно, что бить лежачего. Так что Вова пришел просто «поговорить по душам», затащив старшего по возрасту «брата» к себе. Огонек сразу поморщился — комната навевала не лучшие воспоминания. Он бы не рисковал здесь ничего трогать, но Вова усадил его на кровать, сам поставил напротив стул и тоже уселся. Потом еще долго буравил хмурым и усталым взглядом, почесывая щетину и не зная, с чего начать. Огонек прекрасно понимал, что сорвал его чудесные планы на сегодняшний вечер: упасть на кровать мордой вниз, не потрудившись даже раздеться. Евгений умеет убеждать — вцепился в братца, ноя, что его обижают, а тот чуть на рефлексах Огоньку не двинул. Ладно, хоть эта дубина решила для начала разобраться, в чем дело, а уже потом кулаками махать.

— Так… — подбодрил себя Вова на начало разговора. — Ты это, мелкого чтоб не трогал, слыш? Может, тебе это и не нравится, но мы теперь — одна семья! Так что тебе придется терпеть.

— Если мне что-то не нравится… — максимально убедительным тоном протянул Огнепоклонник. Да, нарывается. А какая разница, если скоро валить? — …я это уничтожаю. И тебе советую.

— Что?..

— Перестать терпеть. Смотреть жалко.

Огонек не любил лезть в чужие дела, пока это не касалось его самого. Невозможность переехать от одного брата к другому из-за неприятного фактора в виде Софьи напрягала.

— Фххх, — издал Вова носом длинный вздох. Потянулся к кровати (Огонек отодвинулся то ли в ожидании удара, то ли из брезгливости — он и сам не понял) и достал из-под подушки зажигалку и пачку сигарет. В его комнате в целом было жутко прокурено — Рубинштейн сюда не заглядывал, а Софья предпочитала паровозить, не вставая с постели. — Ты все знаешь, да? Мелкому не говори. И Самуилычу.

Вове было настолько неприятно от самого себя, что зажигалка отказывалась работать в дрожащих пальцах. Пришлось Огоньку перехватить ее и зажечь самому. Вова благодарно кивнул. Огонек же продолжил задумчиво смотреть на пламя.

— Какое удовольствие трахать свою мамашу? — все же не удержался он от комментария. Правда ведь любопытно было!

— Это не я ее трахаю, а она меня, — Вова скривился и сделал судорожную затяжку. С таким лицом, как будто его сейчас стошнит. Зачем курит тогда?

— Тем более.

Огнепоклонник искренне не понимал, в чем дело. Если бы Владимиру самому все это нравилось — ладно, пусть продолжают. Гормоны и все такое, сам таким был, пока не… Вот после всего, что случилось, как-то больше уже и не хочется.

— Тебе-то повезло, ты такой стремный, что она на тебя не позарится.

Вова сначала говорил, потом думал. Его лицо, когда до него все-таки дошло, что именно он сказал, приняло извиняющее выражение, но Огонек отмахнулся — под него теперь вообще никто не ляжет, на правду не обижаются, — и отобрал сигарету. Слабо затянулся, закашлялся с ощущением, что остался без легких, и вернул обратно. Нет, теперь он вряд ли когда-нибудь сможет курить. Тут же возвращается еще свежее ощущение сгорания заживо. А вот просто нюхать запах табака ему нравится. Его девушка курила.

— Предлагаешь мне тебя изуродовать? — Огонек шутливо скрючил пальцы, как будто собрался вцепиться когтями Вове в лицо. Вкупе со все еще горящей зажигалкой во второй руке это выглядело внушительно.

— Предлагаю тебе и дальше делать вид, что ничего не происходит, — Вова, так и не докурив, с отвращением потушил окурок о пепельницу, лежащую на полу. — И Женю не трогай. А то точно в жбан получишь.

Огонек понял, что разговор окончен. Жаль, что так быстро — можно было бы выведать много любопытного, но Вова и впрямь устал. Прямо при Огоньке начал стягивать с себя одежду, бросая ее на пол, и падать на кровать, как «брат» и предсказывал, мордой вниз. Если он всегда такой убитый, то нет ничего удивительного в том, что трахают его, а не он.

Огонек застыл на пороге, о чем-то мучительно размышляя. Круговерти его мыслей выдавала зажигалка, которой он бесконечно щелкал и которую, видимо, окончательно присвоил себе. Вова его не прогонял. Ему вообще было все равно, есть в его комнате кто-то или нет.

— Если сжечь труп, то определить причину смерти будет невозможно, — все-таки выдал он и ушел.

Владимир усмехнулся.

— Огнепоклонник херов.

***

Женя бесился, когда его имя сокращали. Считал это неуважением. А Огнепоклонник считал, что до Евгения тот мал да не дорос. Это у доктора Рубинштейна странный фетиш обращаться к приемным детям официально, а Огнепоклонник ему в этом подражать не собирался. Но когда после увеселительной прогулки по парку развлечений Женя вернулся затемно с руками, обездвиженными гипсом… Огонек решил не расстраивать мальца еще больше. Ладно, пусть побудет Евгением. В качестве исключения. Но в туалет ходить пацану пусть Вова помогает.

Спрашивать, что случилось, Огнепоклонник не стал, только многозначительно проводил соседа по комнате взглядом от двери до кровати, куда тот плюхнулся и горько разрыдался. Слышал бы это Вова (который, к счастью, на полной версии своего имени не настаивал), сразу бы принялся его утешать, но футболист был в отключке, и Огонек никому не советовал бы его сейчас трогать.

— Чего пялишься, — злобно бросил «братец» и отвернулся.

Огонек прислушался — похотливая карга хлопнула дверью своей комнаты. Значит, выйдет только утром: сейчас будет или смотреть сериальчики, или слушать музыку, или колоться, а может, все вместе. Хорошо. Никто не будет действовать на нервы… кроме Жени. За что ему, Огнепоклоннику, такое наказание? Он сопли вытирать никому не подписывался. Но почти полностью решенный журнал судоку все равно пришлось отложить.

— Поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся — гипс?

— Да это она мне руки сломала!!!

Евгений агрессивно сбросил с себя обувь — в комнату он вошел прямо в уличной, желая как можно быстрее сбежать от приемной матери. Залезать на кровать, ложась на спину, не лучшая идея — от соплей и слез так можно захлебнуться. Да и как он вставать собирался, если с загипсованными руками нарушен баланс тела? Эх, молодежь, всему надо учить…

— Доктор Рубинштейн услышит, разумеется, другую версию? — Огнепоклонник все же решил завести разговор, потому что сопли ему нравилось куда меньше, чем простое нытье.

И на кухню не уйдешь — там посуда в раковине замочена, а в семье действовало негласное правило: кто посуду увидел, тот ее и моет. Каждый раз, когда Огнепоклонник почти успешно делал вид, что посуды нет, появлялась Софья, сводя все его старания на нет. Так что лучше не искушать судьбу.

Софью Женя, в отличие от Огонька, действительно боялся, и это было очевидно для всех домочадцев. При ней он говорил тише, отводил взгляд и в целом старался к ней не приближаться. В общем-то, и не приближался бы, если бы вдруг не вернул себе милость доктора, который решил наградить мальчика увеселительной прогулкой. Сам Рубинштейн на нее не пошел, решив после возвращения с работы разобраться в своих документах, и отправил вместо себя ассистентку — без Кати вести мелочь в парк было некому. Не Огоньку же этим заниматься.

Прислушиваться к шмыганью носом пришлось еще долго. Огнепоклонник уже начал было думать, а не протянуть ли парню платок, но тот вдруг затих сам собой. Умер, что ли? Эх, нет, шевелится.

За плачущими людьми, если абстрагироваться от их рева, было интересно наблюдать: в этот момент они показывали себя настоящими, больше не сдерживаемые установками и ограничениями общества. Общество не любило тебя, если ты был слишком эмоциональным. Огнепоклонник привык все в себе подавлять, а вот мальцу это удавалось не всегда. Вот и сейчас, движимый импульсом, он вдруг вскочил и повернулся к соседу с горящими глазами. Сразу стало ясно, что пора валить, но Огнепоклонник не успел.

— Я думал, храбрости довольно,

Я думал, все мне по плечу.

Не знал я, что за правду больно

Я по оглоблям получу.

И знаешь, доктор не поверит,

Что я ни в чем не виноват.

Он по себе всегда все мерит,

И моей боли будет рад.

Теперь я знаю: смелость — глупость,

Когда ты не хитер, как лис.

Снести могу любую грубость:

Давай же, бей меня на бис!

Давай, ломай меня, ты ж хочешь!

Бей по лицу, кричи, топчи,

Любого быстро заморочишь,

Давай, давай же, не молчи!

Скажи, насколько я ужасен,

Скажи, что бесполезней нет.

Но помни: я теперь опасен,

Из подворотен шлю привет.

Оглядывайся, идя с работы,

Оглядывайся, когда в бреду.

Мои угрозы — лишь литота,

Поверь, с ножом к тебе приду!

Женя сделал многозначительную паузу, явно нуждаясь в аплодисментах. Огнепоклонник жиденько похлопал — пожалуй, впервые за все импровизированные выступления, которые ему пришлось наблюдать. Что ж, у Жени действительно хорошая память, как Рубинштейн и говорил. Выходит, мальчик мог сочинять стихи в уме и запоминать их от и до?.. «Небось, сочинял все время, пока был в травмпункте», — подумал Огонек.

Обычно стихи у Чтеца — нет, Поэта, — были банальными донельзя: про далекие звезды, про сильного героя, который защитит от любой угрозы, про скучные уроки, от которых хотелось бы отказаться в пользу литературы. Огонек слышал их все, хотя предпочел бы этому глухоту. Но сейчас Женя впервые вкладывал в стихи свою боль, и это… было достойно уважения. Пусть лучше Огонька никто и не мог представить, что такое боль на самом деле.

— Сейчас ты ничего не чувствуешь, ведь так? — Огонек без интереса ткнул пальцами Поэту в руку. Точнее, в гипс, который ее покрывал. — У тебя все залеплено и зафиксировано, к тому же, эффект от обезболивающих еще не прошел. А у меня восстановление только впереди. Я еле двигаюсь. Мне тяжело говорить, дышать, просто жить. Но знаешь что? Гораздо лучше было гореть заживо, чем уживаться с моей семейкой. Софья и в подметки не годится моей матери. Ооо, вот та была настоящей садисткой…

Огнепоклонник закашлялся и понял, что поврежденные голосовые связки лучше пока не насиловать. Вот же напасть! Стоило ли столько страдать, чтобы в итоге почти потерять возможность говорить? Как и многое другое. В прошлый раз Огонек немного не рассчитал, но в этот раз будет по-другому. Он не даст огню поглотить его.

Женя впервые смотрел на ненавистного сводного брата с таким вниманием. Жадно внемлил каждому слову, будто ожидал, что на его голову сейчас посыплются пророчества… Такой глупый и наивный! Это раздражало. Руки ему сломали, подумаешь. Это еще нужно узнать, сколько дерьма он вывалил на свою неуравновешенную приемную мамашу прежде, чем это произошло. Нет, Огнепоклонник не оправдывал каргу, просто он и сам с радостью сломал бы этому Поэту недоделанному пару пальцев. Но при Рубинштейне надо играть роль хорошего. Хотя бы еще пару месяцев, пока не восстановили все документы. А день рождения-то уже скоро…

Откашлявшись всласть, Огонек стянул со стола ближайший блокнот — в нем Поэт хранил черновики своих стихов, а вот чистовики переписывал в другое место, — и написал в нем огромными буквами: «Слова ничего не значат. Действуй».

Что бы Поэт не предпринял, Огонька в соучастии заподозрить были не должны. Главное, что парень, наконец, направил свою бурную энергию молодого тела на раздумывание плана мести, а не на сочинение новых стихов. А то Огонек точно бы его придушил.

Довольный собой Огнепоклонник вернулся к разгадыванию судоку. Что он не учел, так это то, что Женька в итоге побежит рассказывать все Владимиру. Действительно ВСЕ. И как Софья, согласно древней традиции воспитания, ставила его на горох, и как выговаривала ему, какое он ничтожество, и как не давала ему передать свои стихи Рубинштейну, комкая их и выбрасывая в мусорку у ребенка на глазах. Про сломанные руки он вообще рассказал так красочно, что легко было представить, как злая женщина, не обращая внимания на крики о помощи, безжалостно сворачивала ему руки, как петушиные шеи, а потом подталкивала его в спину, инсценируя неудачное падение. История на десять баллов. Вот только…

Дело-то происходило в людном месте. И если Софья что-то и сделала, то наверняка действовала так, чтобы никто ничего не заподозрил. Сразу поставила ему, наверное, подножку, но даже не ожидала, какого эффекта добьется, считая, что у мальчика не такие тонкие кости, как тот уверял. Словом, это, скорее всего, была случайность, которую парень с богатой фантазией раздул до состояния катастрофы. Как все было на самом деле, они в любом случае уже не узнают.

Огнепоклонник оказался также наивен, как и его «брат».

Когда Женя жаловался обо всем старшему, он, видимо, полагал, будто они соберут «семейный» совет (без приемных родителей, конечно), и вместе решат, как правильно нажаловаться «отцу», чтобы тот избавил приемышей от нежелательного присутствия Софьи. Вот только Владимир стал слишком нервным, а уж сейчас, перед очередными соревнованиями, и подавно — его могло разозлить абсолютно что угодно, даже привычка Рубинштейна задумчиво постукивать пальцами по столу, когда тот пил чай. А уж за Женю он был готов разорвать любого. Это то, о чем Огнепоклонник знал, но что не стал включать в свой план, не думая, что все зайдет так далеко. Поэт ведь неплохо умел устраивать гадости и в одиночку. В прошлый раз он повредил кабель интернета в день, когда на Нетфликсе выходил горячо ожидаемый Софьей сериал — крик стоял такой, что уши закладывало! Владимир обычно был последним, беспроигрышным вариантом, когда остальные переставали работать. Но сейчас нервы у мальчика были на пределе. И месть ему требовалась немедленно.

Огнепоклоннику оставалось только смотреть на представление, которое развернулось немного раньше, чем он рассчитывал. По идее, надо было Вову остановить… Потренировать свои способности в гипнозе — зря, что ли, читал все записи доктора. Но Огонек лишь схватил Поэта за шиворот, не давая тому вырваться, и наблюдал. Пусть мелочь поймет то, что Огнепоклонник понял сразу же, как познакомился с Владимиром: зверя лучше не злить. Плохо кончится.

Ни о чем не подозревающая Софья мирно смотрела телевизор, засыпая перед экраном. Ее рука с зажатым в ней пультом обессиленно свесилась вниз. Из-за синеватого освещения она уже казалась мертвой, словно кто-то успел поорудовать здесь до ее сыновей. Возможно, если бы она не была такой уставшей, она бы смогла дать достойный отпор. Если бы она не играла с одним из сыновей в удушение, она не подумала бы, что он пришел просто поразвлечься. Как много «если». Так или иначе, она все равно получит по заслугам, верно?

Когда Владимир схватил ее, она лишь слегка шевельнулась. Расплылась в довольной улыбке, узнав его. И, не обращая внимание на его руки на своей шее, начала душить его в ответ. Ее легкие против его. Его сила против ее. Она не знала, что это не игра. Она отпустила. А он — нет.

Он столько раз душил ее, мечтая разорвать их порочную связь, но никогда не доводил дело до конца. Помнил, что она — живое существо, которое может быть очень хрупким, несмотря на все эти мускулы и самоуверенность. Будь она мужчиной, ей досталось бы гораздо раньше. Но женщинам Владимир прощал гораздо больше. Возможно, из-за того, что у него никогда не было матери, хотя он очень хотел бы ее иметь… Мать у него в итоге появилась, но не такая, о какой он мечтал. Эта была злая, порочная, жестокая, абсолютно неженственная. Она не умела любить и дарить тепло, она лишь отнимала. Когда он душил ее сейчас, он хотел лишь припомнить ей ту боль, которую она причинила ему и его брату. Ее больше не было жалко.

Все закончилось гораздо быстрее, чем она того заслуживала. Настолько быстро, что Рубинштейн из своего кабинета так ничего и не услышал.

Ее глаза закатились, и тело слегка сползло вниз. Обычно, когда человек умирает, кажется, что он заснул. У Владимира появились другие ассоциации — как будто она только что пережила сильнейший оргазм и решила немного передохнуть прежде, чем закурить. Вот только грудь ее не поднималась. Это — последнее грязное удовольствие, которое она испытала в своей жизни.

Поэта уже можно было отпускать, что Огнепоклонник с радостью и сделал. Причем сделал это вовремя, потому что неуравновешенный «брат», которого он считал парнем вполне ничего, попытался вдруг себя прирезать. Видимо, нож он изначально брал для мамаши, но передумал использовать его на деле. А может, он вообще не планировал ее убивать, просто зверь, взращенный долгими унижениями и болью, вырвался наружу и добился своего — отомстил. Надобность в нем отпала, и он ушел, оставив после себя разбитого человека, который понял, какое ужасное преступление совершил, и, как и пресловутый Раскольников, не смог с этим смириться.

Женька налетел на брата, успев отбить нож гипсом. Смерть приемной матери пугала его куда меньше, чем перспектива потерять самого дорогого — и единственного, — человека, который неподдельно о нем заботился, и который искренне его любил. Женька трясся, застыв перед братом и не зная, что делать дальше. Владимир тоже не знал. А для Огнепоклонника это был уже отработанный сценарий. Он многозначительно щелкнул зажигалкой.

— Бухло у нее есть? — просипел он, потому что нормально говорить уже не выходило. Лимит за день исчерпан, воспользуйтесь этой функцией позже.

Бухло нашлось. Жаль, не чистый спирт, но и без того занялось быстро. Его было достаточно, даже несмотря на то, что Владимир сделал большой глоток, пытаясь взбодриться. Да, он это сделал. Он убил. Но он не должен забывать о том, что все еще несет ответственность за мелкого. В стрессовой ситуации Женьке нужен кто-то сильный. А не обезумевший убийца, готовый кидаться с ножом на всех подряд.

Если бы у заговорщиков спросили, почему они заметили огонь так поздно, они бы слаженно сказали, что комната Софьи одна из дальних. Женщина пожелала находиться на противоположной стороне квартиры от дражайшего супруга — никто к ней не заглядывал, все сидели у себя, занимались делами. Владимир, вон, вообще спал, вечер же на дворе, а спортсмену рано вставать. А потом огонь… все запаниковали, особенно Огонек, сами понимаете, один раз он уже горел — и приемную мать спасать было уже поздно. Тут себя бы спасти. А что Огнепоклонник первым делом выкатил чемодан со своими пожитками, Владимир — все деньги, которые он скопил на подработке, чтобы однажды уйти от Рубинштейна, прихватив Женю с собой, а сам Женя перетаскивал в коридор коллекцию самых любимых книг… Так то дети — берут то, что считают самым важным. Правда, о кое-чем действительно важном они забыли.

Рубинштейн. О нем его приемные сыновья, как ни странно, подумали не сразу, хотя именно от него стоило ожидать больше всего проблем. Каждый к нему относился по-разному: Владимир на него злился, Евгений, несмотря ни на что, боготворил, а Огнепоклонник оставался по отношению к нему нейтральным. Квартира доктора была всего лишь перевалочным пунктом. Местом, где можно было посидеть, отдохнуть, подумать, что делать дальше. Начинать все с нуля всегда тяжело, а у доктора были ресурсы, и он был готов их вкладывать. Его смерть была нежелательна как минимум для двух из трех его приемышей. Но… огонь — и беготню сыновей от своих комнат к лестничной площадке и обратно, — он все-таки почувствовал. И, на свою беду, вышел узнать, что происходит.

— Вениамин Самуилович, спасибо за парк аттракционов, все было здорово, — начал тараторить Евгений, отчаянно отвлекая внимание доктора. Тот не должен был увидеть… Догадаться… Евгений героически вынесет доктора на себе из пожара! Тот потом всем будет рассказывать, какой сильный и смелый у него сын! Но не сейчас, пусть он сначала потеряет сознание, ничего не увидев… Только так его можно спасти. — Я даже стих придумал! Хотите, зачитаю? Я думал, храбрости довольно…

— Сдались мне твои стихи! Чем воняет? — доктор помахал руками, отгоняя от себя дым. Увы, спасаться он не хотел. — Горим, что ли? Софочка?..

Со сломанными руками много не сделаешь. Евгений отчаянно хватался за приемного отца гипсами, и уже одно это было подозрительно. Даже если бы все трое завалились на Рубинштейна одновременно, тот все равно бы, наверное, вырвался. К Софочке его тянуло магнитом — чувства доктора к бессменной ассистентке приемыши все-таки недооценили.

Он ворвался в ее комнату, прижав рукав к носу. Тело — совершенно очевидно мертвое — нашел сразу же и застыл в немом шоке, не веря своим глазам. Софочка… Его Софочка… Не может быть!.. Доктор обернулся к приемышам с такой злобой, что даже Огнепоклонника пробрало. Хотя он, вообще-то, был тут совершенно не причем. Не он же каргу душил.

— Вы что натворили, сукины дети?! — сомнений в том, что Софочка умерла не сама, у доктора никаких не было. Иначе зачем было поджигать ее комнату, а потом пытаться в нее не пускать? — Какого черта вы натворили, я вас спрашиваю?

Все вышло из-под контроля уже давно. Но огонь был стихией Огнепоклонника. И он начал действовать.

Позже Владимир уверял, будто его рукой управлял кто-то другой, потому что он этого делать совершенно не хотел. Но сделал.

Он закрыл второго своего отца в горящей комнате. Ключ всегда был в замке — Софья любила закрываться изнутри, вечно паранойя, что кто-то из детей забредет к ней без спроса. Но сейчас ключ каким-то образом оказался снаружи. Кто-то заранее позаботился об этом… Владимир его повернул. И это стало для Рубинштейна приговором.

Взрослый мужчина в отчаянном положении вполне мог бы выбить дверь. Но этот самый мужчина был немолодым, плотно кушал и не занимался спортом, а еще он находился в комнате, заполненной дымом. Говорят, он пытался выбраться через окно, но задохнулся раньше. Нелепая смерть — ведь если бы он не полез, куда не просят, то был бы жив. Его погубили те, ради кого он жил. Кем хотел гордиться, кого намеревался оставить после себя. Они не были для него родными. И он их не любил. Но от этого история не становилась менее трагичной.

Он не был таким уж и плохим, на самом деле. Он просто усыновил не тех детей. Может быть, если бы он выбирал девочек, все сложилось бы по-другому.

Отчаянно кричащего и вырывающегося Поэта выносил из горящего дома старший брат. Он уже давно себе не принадлежал. Теперь его звали иначе — Кризалис.

***

— Квартира, полная огня,

Во снах преследует меня.

Мне страшно стало в тот же миг:

Увидел я горящий лик.

— Вы не понимаете, это тело — всего лишь оболочка. Дайте мне ее сбросить, и я докажу вам…

— А ну всем тихо! Так, ты. Да, ты, Василий Марков. Ты вроде самый вменяемый!..

— Нет, нет, это должен сделать сам… Я выберусь, я вам покажу…

— Я знаю, он разочарован,

Что сын его был слаб душой.

Когда-то мною очарован,

Он был убит, а я — живой.

— ТИХО! Марков! Я знаю, что они начинают шуметь, когда ты рядом. Ты что-то с ними делаешь! Смотри у меня, сейчас Игорь Константиныч придет, так с тобой поговорит, ты ему как миленький все выдашь!

— Почему вы меня не слушаете? Почему вы меня не слушаете? Вы тоже несвободны… Я освобожу вас…

— И бес в голове моей поселился,

И шепчет он мне, как правильно жить.

И хочет он, чтобы я убился,

Или кого-то решился убить.

— ЗАТКНИСЬ! Игорь Константиныч, они тут…

— Выпустите Огнепоклонника… Простите, Маркова. Он, как вы уже заметили, умеет внушать своим братьям определенные мысли. Я отведу его в допросную и поговорю с ним наедине.

— А… да, конечно… Но если он медиум или кто он там, он ведь и мне мог что-то внушить, да? И вам?

— Вот и узнаем. Огоньку не найдется, кстати?