Эта зима никогда не кончится.
Им пришлось уйти на восток. Артемий сказал: там земля горячее. У Даниила коченеют пальцы. От холода не спасают ни перчатки, ни заношенный старый тулуп. Снег на ресницах тает и тут же обращается в лед. Иногда в стенаниях ветра Даниил слышит мычание и далекий раскатистый рев, и тогда становится жутко: здесь на много миль вокруг давно уже нет ни одного стада. Бойни стоят, просвеченные морозом, отзываются гулом и пустотой. Внутри — только каменные коридоры и замерзшая кровь на стенах. Она там давно и навсегда.
Даниил в Бойни не ходит: Артемий запретил. Не стал объяснять, почему, — сказал только, мол, смотри, даже не вздумай. Кажется, будто там, внутри, вымирает что-то огромное, незримое, страшное. Но Даниил знает, что всё это — самообман. Он знает правду, и правда в том, что здесь, в этой мертвой ледяной пустыне, они совершенно одни. Знает — и без Артемия — что в Бойни ему путь заказан: он не найдет дороги назад, заплутав в темноте нескончаемых лабиринтов. Он замерзнет в них насмерть.
Иногда Артемий приносит из Термитника заиндевевшие куски вяленого мяса. Это бывает редко. Куда чаще он притаскивает оттуда мешки с полусгнившими кореньями — черт знает, что это за плоды. На вкус они отвратные, горькие, от них сводит зубы и вяжет рот, — но лучше уж так, чем сдохнуть от голода. В вымершем городе, в опустевших домах с пыльными окнами, наполненных смертью и пережитками ушедшей болезни, не осталось ни крошки.
Осенью ждали поезд. Потом думали идти по рельсам. Нужно было успеть до заморозков, но в городе еще оставались те, кто нуждался в помощи и кто не выдержал бы долгой дороги; последние силы истрачены были на них. Время утекало сквозь пальцы. Умирали долго, мучительно, зло. Кто-то на руках у близких. Кто-то во сне. Кто-то уходил искать спасения в степь — такие не возвращались.
К концу осени их осталось семеро. Четверо дожили до января.
Утром двенадцатого числа Даниил понял, что их теперь всего двое. И за ними никто не придет.
Артемий льет воду на раскаленные камни, те шипят, в воздух поднимается пар.
«На востоке земля горячее». У степняков здесь некогда было селение. Их дома меньше, зарыты почти по самую крышу, спрятаны от дикого ветра. Их легче протопить.
— Куда ты ходил сегодня?
— В Каменный двор.
— Для чего?
Даниил не отводит от зеркала взгляд. Осторожно ведет лезвием вдоль подбородка, стирает мыло с бритвы, пар — со стекла. Артемий ставит ведра на камни и топит снег. Больше он не спрашивает. Знает: Даниил не ответит. Да и было бы что отвечать.
Каждый рассвет и закат налит кровью. Небо раскинулось от края до края. Сухие травы торчат над сугробами.
Смерть не приходит. Жизнь замерла. Это похоже на летаргический сон.
С каждым днем просыпаться им всё тяжелее. Чувство вины в них остыло. Больше ничего не болит. Единственное, что осталось у них, — это дикая, невозможная усталость, когда холод забирает последние силы и последние крупицы тепла.
Даниил не может согреться. Холод забрался ему в самое-самое сердце. У него ледяные руки, даже когда пламя в печи бушует так, что, кажется, еще немного — и прорвется сквозь камень.
В «Баур-Мегес», вспоминал Артемий (Даниил слушал его, глядя в огонь), говорится о людях, рожденных под знаком Смерти. Их называют «онимы», что означает «стоящие на краю». Смерть обходит их будто нарочно, но идет всегда рядом, и всюду они слышат ее голос и чувствуют на себе ее ледяное дыхание.
Смерть их зовет, а земля держит. Границы миров для таких людей стерты. Что жизнь, что загранье — это для них, считай, одно и то же. Они эхо ушедшего принимают за живой голос. В том и опасность для них: не знают, где страшно.
Эхоловы.
— Ласка такой была, — сказал тогда Артемий. Даниилу казалось, вот-вот продолжит — но он молчал.
Даниил ходит в город, чтобы добыть топлива. На станции еще остались угли. Большая часть из них отсырела, ни на что не годна, — приходится отбирать, выискивая, где посуше. Ради дров Даниил рубит старую мебель. Ему до последнего не хотелось жечь книги, но бумага нужна им для розжига. Здесь особо не встретишь ни газет, ни тетрадей: к ним местные приучены не были. Зато книги есть почти в каждом доме.
Особенно много книг в доме Люричевой. Часть из них Даниил забирает себе.
Он долго плутает по пустым улицам. С каждым разом всё дольше; сам не замечает, как уходит день. Сам не знает, что ищет, но мечется меж руин и мертвых оледеневших тел. Возвращается только под вечер, когда начинает смеркаться.
У Артемия горячие губы. Его ладони обжигают, и сам он весь точно раскаленный — или только кажется так? Он обхватывает Даниила поперек груди и тянет его к себе ближе. Он держит крепко, ревностно, сжимает до боли и двигается глубокими, сильными толчками. Он шумно выдыхает Даниилу в загривок, губами мажет по плечу, замирает. Повадки у него звериные.
— Ты жив, пока здесь тепло, — говорит он тихо, кладя руку туда, где у Даниила колотится сердце. — Если остынет, ничто уже не спасет.
На языке оседает соленый вкус пота и крови с израненных губ. Даниил пьянеет от жарких касаний. Он берет столько тепла, сколько может забрать, сколько сам Артемий может влить в него, закрыв собой от стужи и лютых степных химер.
— Я слышу их.
— Ты не слушай. И не ходи за ними. Я запрещаю тебе.
Над степью сгущается ночь.
Когда Артемий просыпается, Даниила рядом с ним нет. Тьма на улице подернулась синью. Тлеют в печке угли. Метель за окном воет, беснуется, швыряет в окна лед и залепляет их снегом. Артемий не чувствует страха — в нем рвется ярость, разгорается тут же, опаляет лицо и сдавливает сердце. Он хватает куртку, пихает ноги в армейские ботинки. Выходит на улицу.
Даниил стоит в десяти шагах от хижины: замер, будто врос в землю. Ветер рвет ему волосы. Рубашка от снега промокла насквозь, и сам снег ему по колено.
— Я запретил тебе! — Артемий хватает его под локоть, тянет назад.
— Стой! — Даниил поднимает к небу руку. — Смотри. Видишь?
Артемий глядит вверх. Там, за бурей, под самыми облаками, в рассветных лучах виден призрак ушедшего города. Хрустальная башня пылает огнем. Видение приходит и тает, будто несет его волнами небесной реки.
Отражение, подернутое несуществующей рябью.
Химеры поют. Отзываются вдали перезвоном, хрустальной россыпью, безудержным плачем.
— Идем, — говорит Артемий и уводит Даниила прочь, в жаркий спасительный мрак.