Возвращается Андрей поздно и, поднимаясь, оставляет на лестнице следы от подошв своих грязных ботинок.
Воздух в доме тяжелый. Не как в домах, что насквозь пропитаны дикой степной заразой, но больной воздух, прогорклый. Горечь оседает на языке. Сглотнуть бы ее — да не выходит, только и остается табаком забивать.
Андрей сует себе в зубы мятую папиросу, чиркает спичкой, закуривает. Звуки его шагов разносятся по комнатам и отражаются от стен глухим эхом.
В ванной лежит Пётр.
Андрей садится на бортик, опускает руку в воду — вода холодная. Ледяная.
— Остыла, — бормочет брат. Глаза у него закрыты. Сеточка вен темнеет на опущенных веках. Спутанные пряди прилипли к высокому лбу. Андрей глядит на него долго — на острое лицо и на бледное тело, скрытое под мутной, зеленоватой гладью.
Думает, что видел такое прежде — на распятье.
Тело у брата, как у Христа.
«Совсем угас, — думает Андрей. — Угас мой мессия».
Он тянется за полотенцем, что под ногами валяется, на полу. Бросает свою папиросу — доски кругом сырые, не загорятся.
— Вставай.
Пётр двигается неохотно. Как старый механизм, в котором проржавели все шестеренки. Когда он встает из воды, та льется с него ручьями, ухает на дно с плеском и зычным звоном. Он ногу ставит на бортик, шатается, кажется, упадет — Андрей дает ему руку. Падает всё же. К нему в объятья, в раскрытое полотенце. Андрей ловит его, хватает и держит крепко, губами прижавшись к мокрому худому плечу.
Пётр слаб, Андрей видит. Андрей бы его донес, да только не для них эти жесты. У них всё должно быть по-другому: нога в ногу, рука об руку.
Так они и идут. Добираются до кровати. Андрей укладывает Петра на простыни, накрывает его одеялом, сам забирается к стенке ближе и со вздохом усталым валится на спину. Так они лежат — в тишине, в полумраке. Слушают дыхание друг друга, скрипы и шорохи — и страшный вой степного ветра за окнами. Близко они к степи.
— Мне сон приснился сегодня, — вдруг шепчет Пётр.
Андрей кончиками пальцев трет уголки своих глаз.
— Страшный?
— Нет. Собор снился. И будто в соборе кто-то кричал. Только не вниз, будто падает. А вверх, будто взлетает. И оттуда, из-под свода, трижды женский голос сказал: «Для тебя, для тебя, для тебя…»
Пётр замолкает. Молчит. Засыпает, кажется; слышно было по голосу, что засыпал. Но снова вздыхает и размыкает влажные губы:
— Это интересно, — говорит, — кого ж она третьим. Неужели?..
Андрей не отвечает. Только глаза накрывает рукой — и нет в нем сил, чтобы ответить. Совсем становится худо, больно, жгуче, невмоготу, когда в тишине он вновь слышит брата:
— Ты плачешь?