— И так уже пару месяцев, — Антон пожимает плечами, крепче обхватывая ладонями горячую кружку.

Серега чешет пальцем — костью, лишенной кожи, с кусками мяса, цепляющимися гнилыми тканями, — провал переносицы.

В его квартире пахнет сушеными цветами и травами, хвоей и домашней едой, луговым костром и спокойствием. И гнилью. В своей истинной форме — той, которую Антон увидел впервые, когда пришел к нему этим утром, — он, называя вещи своими именами, омерзителен: буквально вывернутый наизнанку, — но почему-то не становится ничуть меньше «Серегой». Его рот — хотя скорее, конечно, пасть — напряженно сжат, кривые, хлипко крепящиеся к торсу руки лежат на подлокотниках удобного кресла, а мутные косые глаза смотрят пронзительно, но добродушно. А может, Антон просто окончательно поехал крышей.

— И ты не знаешь, в чем дело? — Серегин голос звучит скрипуче, как заезженная пластинка, и видно, как дергаются связки.

— Я надеялся, ты объяснишь, — фыркает Антон. — Должна же от тебя быть хоть какая-то польза.

— Не начинай, — Серега клацает оголенной челюстью. — Я говорю тебе, я свалил дохуиллион лет назад и обратно не собираюсь. Школ там нет, если ты не заметил, подробностей, как все работает, я не знаю, только помню смутное ощущение принадлежности к этой… — он морщится, — грибнице, — он подается вперед, опершись локтями на колени, и его выставленные напоказ внутренности сминает. — Ты его чувствуешь?

Антон задумывается.

Он не уверен, что именно чувствует с тех пор, как вернулся. Он вообще ни в чем не уверен.

Что выяснилось в первую очередь: Антон физически находится во внешнем мире, — его видят другие, его можно облить горячим кофе (за проведение незапланированного следственного эксперимента спасибо Диме) и сбить на электросамокате (за это спасибо какому-то слепому хую). Находится-то он здесь, но смотрит — туда.

Вокруг него — все тот же город, подернутый мертвечиной, мириады тварей, которым теперь на него начхать, шастают себе вокруг, иногда только скучающе косятся, если есть, чем. Людей нет. По крайней мере, большей их части; Антон видит Серегу — пусть и спорно, насколько тот человек, — и Арсения с Кьярой. Серега выдвинул предположение, что это потому что на них таки остался какой-то отпечаток той стороны. Антону хочется верить, что он ошибается, но других объяснений у него нет.

А вот, что чувствует, или точнее — чем себя чувствует, Антон не понимает.

Он не замечает отличий: у него в голове не общаются сотни чужих голосов, его не тянет внезапно откусить кому-нибудь лицо волею кого-то извне. Нет, воля своя, да и голос один, родной.

С другой стороны, Антон определенно ощущает… присутствие. Не все время, это вроде как чувствовать пальцы на своих ногах — ты всегда знаешь, что они там, но знание это на заднем плане, пока не сосредоточишься. Антон старается не сосредотачиваться — тогда вместо наличия у себя всех пальцев он обнаруживает какую-нибудь дрянь, притаившуюся в вентиляции, а это ему не надо.

— Нет, — он наконец-то отвечает выжидающе замершему Сереге. — Или да. Понятия не имею. Типа.

Серега задумывается, хотя по его лицу сложно сказать: мышцы сокращаются неестественно, дергаются, грозясь окончательно оторваться. Долго смотреть на него неприятно — было бы, если бы Антону уже не было все равно. Подумаешь, человек наизнанку. Чай зато вкусный делает.

— Есть версии, что происходит? — не выдерживает Антон.

Но Серега только качает головой, скрипя оголенными позвонками.

— Ни одной вразумительной, — разводит руками. — То есть, очевидно, тебя отпустили, но не до конца, и ты вроде как в двух мирах одновременно. По ощущениям ты… — запинается, — скорее человек, чем нет, если тебя это волнует.

— Пациент скорее жив, чем мертв, — кивает Антон, но в груди растекается облегчение.

— Чего я не понимаю, — Серега его игнорирует, — так это нахера.

— И ты тем более не знаешь, что с этим можно сделать?

На виду бьется Серегино кровоточащее сердце, полуслепые глазные яблоки несинхронно проворачиваются в провалах глазниц.

— Прости, брат. Без понятия.

Антон со вздохом поднимается с кресла. На большее он и не рассчитывал.

— А ты как, ну, — вдруг раздается из-за спины, — вообще?

Обернувшись в проходе, Антон не может прочитать, какую эмоцию выражает месиво чужого лица. Но в натужном скрипе голоса ему слышится искреннее сочувствие.

— Ты знаешь, — отвечает он, на секунду задумавшись, — а нормально. Терпимо.

Серега кивает. Он не провожает Антона до двери, догадываясь, наверное, что к его новому образу Антону все-таки надо привыкнуть.

Спустившись по лестнице, Антон кивает охраннику, который в ответ незаинтересованно моргает своей дюжиной глаз, в случайном порядке налепленных на лицо. Модная новостройка с Антоновой точки зрения — мрачная, неприветливая и заброшенная; на выходе в него кто-то врезается, но Антон видит только смазанный контур, как короткий блик двадцать пятым кадром, и слышит ругань, которая обрывается, впрочем, стоит человеку присмотреться поближе. Не обращая теперь уже на скомканные извинения никакого внимания, Антон цепляет темные очки — новые: узкие, в белой пластиковой оправе, — потому что старые проебал где-то на той стороне.

``

На улице Антон ориентируется в основном на слух и на ощупь и избегает людных мест: несостыковка картинки пустующего города с гамом человеческого шебуршания вокруг слишком сбивает с толку. Когда контактировать с людьми все-таки приходится, Антон предпочитает зажмуриваться: странно знать, что прямо перед тобой кто-то стоит, а видеть разве что размытую полупрозрачность.

Они с Арсением пропали, как оказалось, на месяц, и теперь в Москве уже отцветает июнь. Еще один повод не смотреть: Антону куда больше нравится дорисовывать в голове улицы, залитые солнцем, вдыхая воздух, пропитанный жарой и зеленью, чем наблюдать печальную и неизменную стылость изнанки. Он пошутил, что живет в Москве, а смотреть его заставляют на Питер — Арсений закатил глаза и заявил, что это устаревшие стереотипы, но улыбнулся. От Димы, который стал такой же рябью в воздухе, как и все остальные, раздался смешок. Диме вообще предъявить бы за неуместные сдержанность и немногословность — Антон потому и налетел на него, держащего кружку кофе, что понятия не имел, что он там.

Хотя сложно что-то предъявлять кому-то, кто при каждом удобном случае теперь стискивает тебя в объятиях; да с такой силой, будто Антон разваливается, и нужно регулярно его сжимать, чтобы не разлетелся стайкой молекул. А может, и правда надо, Антон без понятия. Он зато уже решительно пообещал навестить Позовых дома, а то Тео видел только на фотографиях; и к маме съездить — тоже пообещал.

Придумать бы только, как объяснить глаза и шрамы по всему телу. Глядя в зеркало, Антон все же несколько сомневается в заверениях Сереги в том, что он до сих пор человек, — выглядит как самая настоящая нежить. С другой стороны, что такое быть человеком, тот еще философский вопрос. Когда Антон выбирается побродить по дворам, чувствуя прикосновения невидимого тепла на коже и вслушиваясь в такую же невидимую жизнь вокруг, ему кажется, что он может схватить ответ на него за хвост, будто он вьется у ног ласковой кошкой — но упускает всякий раз. Да оно, наверное, и не надо.

Антон привыкнет — а что, собственно, может быть человечнее, чем абсурдная приспосабливаемость.

По квартире гуляет сквозняк, разгоняя накопившуюся жару. Здесь — нормально: все Антоновы вещи, мебель и стены, не тронутые даже намеком паутины вен. Ему будто, сжалившись, вернули безопасный угол, только Антон в этот раз отказывается забиваться в него, дрожа и закрывая голову руками.

Он не обманывает себя. Смотреть на постапокалиптическую Москву — тяжело, печально и пусто; так, как бывает пусто где-то глубоко внутри, до скрежета в горле. Первые пару недель хотелось не просто зашторить, а заколотить окна, и обида горьким комом стояла в горле, но бояться Антон — не боится. Не прячется. Дышится здесь легко, а если закрыть глаза, то совсем забываешь, что что-то не так; он разве что чуть-чуть скучает по небу и по родным лицам — уже не чуть-чуть. Но ведь живут как-то слепые? Живут. И Антон выживет.

У него зато пиво стоит в холодильнике, а волосы, если не шугаться своего отражения, оказывается, можно заплетать так, чтобы крениться по шкале говнарства к модному инди-рокеру, а не к лешему, ворующему детей.

Плохая метафора.

Антона, кстати, Кьяра пообещала заплести. Она девочкой оказалась серьезной, даже строгой — такой, какими строгими бывают, кажется, только барышни ее возраста, — и когда признала в Антоне друга, решительно заявила, что ему нужна смена имиджа. Арсений пообещал дочери, если что, Антона держать. А потом уехал возвращать Кьяру Алене, с которой Антон знакомиться отказался — не из-за какого-то негатива, просто незачем, — все благодарности принимая заочно. Отмахиваясь, точнее, от большинства, но все-таки.

Они что-то договорились придумать с двойной опекой. Девочка должна в конце июля приехать в Москву и провести тут остаток каникул, и потом как-нибудь, что-нибудь; Антон верит, что Арсений разберется, и не устает ему об этом напоминать.

Да и сам он — разберется.

Ставит чайник, закуривает, морщится на серость, которой пропитан свет. Звонят в дверь.

— Никого нет дома, — Антон кричит, глянув в глазок.

— Шаст, — раздается с притворным раздражением, — заебешь. Открывай.

Для верности Арсений стучит по двери ногой, и Антон закатывает глаза.

— Татьяна Олеговна щас выйдет, и ты у нее получишь, — ворчит Антон, однако, уже отпирая замок.

— Она Антонина, — хмыкает Арсений, когда открывается дверь, — я понятия не имею, откуда ты там Татьяну взял. Милейшая, между прочим, женщина.

Не дает Антону ответить, тут же бесцеремонно проходя внутрь. Сказал бы Антон, что Арсений с каждым днем становится все наглее, но, будем честны, он был таким с первой встречи; сейчас хоть приносит сладкого к чаю, а не устраивает допрос.

— Матвиенко сказал что-нибудь? — ну почти.

Антон следует за Арсением, по-хозяйски направившимся сперва мыть руки, а потом в кухню.

— Ничего нового, — отвечает, оперевшись о дверной проем, пока Арсений наливает ему кипяток в кружку. — Только то, что я человек.

— Это мы и так знали.

— Говори за себя.

Арсений стреляет коротким взглядом, но не комментирует.

— Я тоже пока ничего не нашел, — говорит вместо, — но это пока.

Мотивации у него хватит на десятерых.

Антон же — Антон просто смотрит.

Арсений выбрит начисто, очки у него новые, в металлической оправе, а на плечах легкая футболка. Пик его кулинарных навыков — это яичница, которую все равно приходится отдирать от сковородки, это они уже выяснили; но на этой кухне он все равно выглядит хорошо. Антону, конечно же, неспокойно от самого факта, что он Арсения видит, но отказаться от этого он, наверное, все же не смог бы. У Арсения глаза — голубые. Антону, оказывается, очень нравится этот цвет.

— О-о-о, нет, — Антон решительно отодвигает Арсения от плиты, когда тот тянется за сковородой. Он и сам не кулинар, но хоть масло не забывает лить. — Давай я, а то ты меня залога лишишь.

``

Арсений все эти два месяца агрессивно, по нарастающей, вписывает себя в Антонову жизнь.

Антон, с одной стороны, не против: присутствие кого-то живого рядом оказывается крайне необходимо, чтобы совсем не тронуться и не потеряться в одиночестве, которое видят глаза. Он тем более не против, чтобы этим кем-то был именно Арсений; однако мерзко зудит в мыслях: ты не знаешь, какой ценой до сих пор его видишь, в какой опасности он может быть, но это однозначно твоя вина. Не уберег. И кроме того — Антон чувствует, что болтается мешком с землей, привязанным к чужой ноге, мешающим Арсению двинуться прочь от ужасных воспоминаний в жизнь, которую он заслуживает.

Когда Арсений притягивает его в объятия, Антон не находит в себе достаточно добропорядочности, чтобы его оттолкнуть, но и права обнять в ответ за собой не чувствует. Так и стоит, дурак, посреди коридора: руки почти по-солдатски по швам, подбородок глупо замер, лишь бы не коснуться чужой макушки, а мысли в голове — одна дурнее другой. Ему тепло — не так, как от солнца, которого он не видит, а лишь чувствует будто сквозь толстый слой стекловаты; Антону с Арсением тепло по-настоящему, внутри и снаружи. Только вот Антону кажется, что он всего этого не заслужил.

— Я знаю, что ты пытаешься сделать, — говорит Арсений ему в плечо. — У тебя не получится. Я никуда не денусь.

Антон вздыхает и все-таки обнимает его в ответ. Некрасиво заставлять другого человека воевать со своими тараканами, но Арсений сам раз за разом заявляется на порог со щитом и мечом, и пульверизатором. Впервые увидев Антоновы шрамы, он с разрешения невесомо гладит рваные темные линии, уродующие кожу; всегда смотрит в глаза, ничем не выдав ни страха, ни отвращения; на все Антоновы тревоги отвечает часто раньше, чем Антон успевает сказать их вслух.

Деваться куда-либо и правда отказывается, и Антон смиряется потихоньку не с его присутствием, а с тем, как из-за него все пуще душит вина. Арсений тем временем заручается поддержкой Димы в поиске для Антона хорошего психотерапевта; они вообще поладили, если не сказать спелись.

По ночам Антон видит раскинувшееся гнилое дерево и тревожно спящую под ним огромную обглоданную собаку. С каждым днем вокруг этой собаки все сильнее обвиваются корни, и свистящее дыхание из ее будто пробитой груди становится все спокойнее, а дыра во лбу зарастает цветущим мхом. Тело после таких снов тяжелое, в горле сухо; когда Антон жалуется на недосып Арсению, тот в шутку предлагает помочь, а в итоге и правда спит рядом. Антону в ту ночь ничего снится.

— Одного не понимаю, — он признается, уткнувшись с утра в чужой затылок, обнимая уже точно не спящего Арсения со спины. — Нахера я тебе?

Арсений вздыхает тяжело-тяжело, ворочается в объятьях, поворачивается наконец, оказавшись лицом к лицу.

— Такой ты… тугодум иногда, если честно, — фыркает, носом потеревшись о нос. — Думайте, детектив.

— Следователь, — хмуро поправляет Антон.

— Хуедователь, — Арсений отвечает с озорной улыбкой, тянется и целует в уголок губ.

Антон сразу тоже чувствует себя псиной: шуганной, жалостливо глядящей на человека, который почему-то не пытается навредить.

Но Арсений в отношениях — что Арсений в работе: прет, как танк, — Антон обнаруживает себя, целующим его в коридоре, когда совершенно точно планировал просто спросить, сколько осталось мыла, и сдается. Арсений ненавязчиво забирается пальцами под края домашней футболки, улыбается в поцелуй, и Антону немного сносит крышу от простой близости, которой он столько времени был лишен. Ему тепло. А открыв глаза, он сталкивается взглядом с чужими — голубыми; и в груди ноет: ну как отказаться от этого добровольно?

— Ну что? — Арсений шепчет, жмурится. — Есть версии?

— Хуерсии, — отвечает Антон, целуя его опять.

``

— Ничего не закончилось, — Антон шепчет в темноту, лежа головой на чужом плече.

Он точно знает, что в закрытом шкафу моргает десяток глаз, а на крыше дома сидит крылатое чудище без лица. Знает, кто ползает в канализации; знает, кто притаился под кроватью в квартире двумя этажами ниже, и на кого пялится кот Антонины Олеговны. Знает, что его отпустили — не просто так.

Это сложно объяснить, но, чем больше Антон позволяет себе быть счастливым, тем сильнее, как ему кажется, его иссушает от этого чувства. От всех чувств — вообще. Контраст почти что физический: секунду назад ему было так хорошо, что казалось, черт с ним, со зрением, с постоянным присутствием в жизни потустороннего, пока Арсений смотрит и целует так, как только он может целовать и смотреть. А сейчас Антон будто тюбик из-под зубной пасты, который выжали до последней капли. Будто он — решето, которое пытаются наполнить водой.

— Разберемся, — отзывается Арсений, отползает в сторону, но только чтобы оказаться на одном уровне и заглянуть в глаза.

Да Антону даже до его первого путешествия на ту сторону никто так часто в глаза не смотрел.

— Это… из благодарности? — шепчет Антон.

Не потому что тугодум, как говорит Арсений, а потому что упорно и намеренно игнорирует очевидный ответ.

— Опять не угадал, — Арсений улыбается.

Единственное, что Антона все-таки успокаивает: он не может так же чувствовать Арсения, как чувствует тварей вокруг себя.

Когда они вместе на улице, и вокруг люди или машины, которых Антон не видит, Арсений берет его под руку, одновременно выступая опорой и путеводителем. Он много времени проводит у Антона в квартире, читает Антону вслух; когда чувствует, что Антон балансирует на своем «а что, если» над пропастью, мягко подталкивает: то ли не рассчитывает на какую-либо инициативу, то ли добровольно забирает ответственность, чтобы у Антона не было лишнего повода самоедствовать. Арсений смешной, умный, у него тысяча историй с работы, по каждому объекту популярной культуры — непопулярное мнение.

И все это — не из благодарности.

Ладно.

— Разберемся, — шепчет Арсений уже засыпающему Антону, наматывая на палец прядь его волос, отросших почти до плеч.

Шкаф скрипит, открываясь сам по себе.

Ничего не закончилось.