Есть несколько вещей, которые Эл уважает в людях: ум, твердость принципов, жажда справедливости.
Ягами Лайт насмешка над каждой из них.
— Ты расстроен тем, что твои подозрения оказались напрасными, не так ли, Рюзаки?
Медовая патока слов сладка, но от этой сладости ему впервые в жизни тошно. Она обволакивает, расчерчивая липкие линии на лице и шее, усыпляет бдительность деланным — но потрясающе — участием, капельку — сочувствием к другу, который оказался так сокрушительно неправ. Четыре часа назад Эл при всей группе расследования принес извинения: звон цепи, радостный смех Аманэ, упорхнувшей во внешний мир за пределами высоких холодных стен. Совсем недавно она приходила снова — они с Лайтом говорили всего несколько минут.
Он не покидает штаб-квартиры, точно привязанный. Время от времени проводит по натертому металлом запястью пальцами: Эл улавливает движение боковым зрением. Все эти часы он едва смотрит на Лайта. Ему не обязательно видеть его, чтобы знать, когда на лице возникает сдержанная улыбка и какое выражение оно приобретает, когда он устало откидывается на спинку компьютерного стула. У людей, проведших долгие недели на расстоянии нескольких метров цепи круглые сутки, есть некоторые преимущества.
Ему не обязательно смотреть, потому что Кира не позволит себе неверного жеста, слова или взгляда.
А если и да, то Эл не хочет быть свидетелем.
— Что? — тихо переспрашивает он спустя секунд пятнадцать, несмотря на то, что прекрасно все слышал.
— Я сказал, что ты выглядишь расстроенным, — несколько раздраженно звучит в ответ. Нет. Конечно же, ему мерещится.
Разговор не клеится, хотя бы потому что ответа не следует. Эл старательно очищает стаканчик от остатков мороженного.
Группа расследования разъехалась по домам в приподнятом настроении, Мацуда с присущей ему восторженностью четвёртый раз за день сказал, как он рад, что Лайт теперь вне подозрений. Уход в себя Рюзаки все деликатно не замечают — его депрессия кажется им ожидаемой. Интересно, он и правда в депрессии? Ведь он полностью пропускает мимо то, под каким скучным благовидным предлогом Лайт отказывается вернуться домой вместе с отцом.
Почему он не уходит — стучит набатом внутри черепной коробки.
— Что мы будем делать теперь?
Эл подыгрывает скорее по привычке:
— Бог смерти все ещё лучший источник информации. Хотя этот бог, видимо, не слишком осведомлён о своей тетради.
— Я спрашивал не об этом. Ты собираешься сегодня ещё изучать правила тетради или поднимемся наверх?
— Теперь ты можешь идти куда хочешь, Лайт-кун, разве нет?
Пауза. Смущенный смех затем.
— Да, точно. Кажется, мне придётся привыкать жить без тебя, Рюзаки.
Спустя около десяти минут Лайт, наконец, уходит. Его шаги по лестнице разбивают мысли на дроби и приходится усилием воли собирать их заново. Правило тринадцати дней. Как он сделал это. Правило написано определенно рукой бога смерти, чернилами, не существующими на Земле, так же как и остальные — сомневаться не приходится.
Если бы у него только была вторая тетрадь.
Но есть и другой способ — разумеется, это правило нужно проверить. Эл сможет провести проверку так, чтобы у Киры не было ни малейшего шанса вмешаться, но что если она подтвердится? Эл неосознанно впивается пальцами в острые колени. Нет, невозможно.
Невозможно.
За четырнадцать часов до смерти уже глубокой ночью он беззвучно открывает дверь спальни, забирается на кровать с ногами со своей стороны. Негромкий скрип не должен был разбудить, но чужое дыхание меняется и это почти разочаровывает. Их этаж слишком высоко, а света яркого ночного Токио внизу недостаточно, чтобы видеть лица, но Лайт угадывает безошибочно:
— И как долго ты пялишься?
— Я тебя все равно не вижу, — возражает он.
Вместо ответа усталый вздох. Проходит еще несколько минут, за время которых Эл не меняет положения — он спокойно может сидеть неподвижно часами, но сегодня с привычками гениального детектива мириться не собираются.
— Может быть, тогда ляжешь уже? Ты как юрэй...
— Дух умершего, — механически повторяет Эл.
— Рюзаки! — а вот теперь в голосе возмущенное раздражение.
Это возмущение человека, недовольного тем, что в каждом его слове ищут подтекст, а поступок — рассматривают под микроскопом. Наконец-то освободившегося от невыносимой тяжести подозрений и непрекращающейся мозголомки, похожей на слишком затянувшуюся пытку. По мнению Эл — переигрывает, слишком уж прямое и грубое сравнение, чтобы удивляться реакции. Кире надоело ждать?
Мысль почти... пугает.
— Извини. — ложится рядом послушно без споров, но глаз так и не закрывает, а за одиннадцать часов до смерти уходит, на этот раз не разбудив.
За девять минут Эл само воплощение целеустремленности: он продолжает допрашивать Рем, решительно объявляет о проверке тетради и просит Ватари немедленно связаться с главами государств, которые могут согласиться на нее. Удавка на шее затягивается, он чувствует угрозу всем существом, но не понимает, откуда она исходит.
За семь секунд до смерти сердце надрывно и болезненно сводит в груди — перед глазами на мгновение темнеет, а когда мир обретает очертания снова, оказывается, что он состоит из одного только лица, склонившемуся к нему.
Он был прав.
Эл встал на пути его справедливости и теперь, наконец, получает свое.
Злобное торжество, что можно не прятать.
Все в порядке, Лайт. Я бы тоже тебя не простил.