сегодня он убил рин в восьмой раз с тех пор, как принялся считать.
вода громко обжигает стужей; какаши кажется, что это до сих пор трещит электричество на его пальцах. оно почему-то никогда не смолкает, белым шумом преследуя его всюду вот уже сколько времени, и с этим, судя по всему, нужно просто смириться. как и со всем произошедшим в принципе.
потому что всё произошедшее — одна сплошная ошибка.
от холода болят руки, голова — ото сна, и хатаке приходит к первому нерадостному заключению, что он, в общем-то, болит сам. весь. постоянно. когда это закончится, одному богу известно, и из этого следует второе заключение: ещё чуть-чуть, и болеть будет некому.
но об этом лучше не думать. лучше вообще ни о чём не думать; благо, работа позволяет. когда занимаешься шпионажем или режешь людей, на подобное просто не остаётся времени — выполняй приказы и будет тебе счастье.
когда какаши размышляет об этом чуть дольше пары секунд, к горлу подкатывает ком.
да, лучше вообще ни о чём.
***
бóльшая часть дня проходит как-то мимо, но в планах сегодня привычная разведка вокруг деревни, и хатаке надеется, что, может, хотя бы ночная свежесть растормошит его неподъёмные мысли. нужно сходить туда-то, сделать то-то и отчитаться тому-то. безграничное веселье. именно так он себе и представлял жизнь шиноби.
в детстве всё выглядело куда ярче.
однако неизменно ярко светит шар из льдистого серебра, и в этом свете листва отбрасывает море танцующих теней. они колышутся на ветру, путаются под поступью и словно что-то шепчут, пытаясь передать то ли предостережение, то ли тайну, но слушать их пока не хочется. где-то кричит неспокойная птица. какаши дежурно высматривает опасность среди тенистых крон и в лоскутах чёрного неба, напрягая болящие глаза, и останавливается резко, в удивлении. нашёл.
из ниоткуда будто вырастает нескладный силуэт в капюшоне — невысокий и тёмный, незнакомый. может показаться, что это и не человек вовсе, настолько упорно тот молчит, игнорируя все вопросы и оклики. отсутствие какой-либо символики на одежде ещё сильнее ввергает в растерянность. какаши прячет напряжённый выдох за бряцаньем металла, но брошенный сюрикен пролетает насквозь. навылет. для пущей достоверности с хрустом врезается в древесную кору, и в ответ бывший джонин только недоумевающе моргает: не попал?
не промахнулся.
ветка кротко пружинит под ногами, чуть поскрипывая, и вот уже прямо перед лицом хатаке вспыхивает налакированное оранжевое дерево с тёмным узором, тайной покрывающее личность носителя. навязывает бой? тело реагирует рефлекторно: раз за чужими движениями едва получается уследить, бить нужно сразу. характерный шум тока прорезает воздух.
он не может промазать снова.
он не может снова попасть.
«нельзя, нет-нет-нет, ни в коем случае, нельзя» — в панике необъяснимо вопят инстинкты, и обито как со стороны наблюдает мгновение, когда удар проходит сквозь его тело. сидит недвижно, может, и не дышит даже, а в голове звенит тишина: сжимает в тисках барабанные перепонки, рвёт нервную ткань. тревожно. так быстро сокращать дистанцию было.. опрометчиво (по-идиотски). ему ведь не понаслышке известно, как себя ведёт какаши в бою. убийственно, если одним словом.
а тот издевается будто — успокоительно прикрывает глаза, как можно глубже вдыхая колючий ночной воздух. ни единым мускулом не показывает, что ещё не готов к новому кошмару, и слова этого даже в своих мыслях избегает: может, если не называть вещи своими именами, будет проще.
галлюцинация, мираж, бред. да как угодно.
ухватиться за мглистый образ всё не получается, и какаши оставляет безуспешные попытки. он затихает в ожидании бури: мышцы напрягаются, сосредоточенность кипит в венах, и новоприбывший призрак, склонив голову к плечу, цепенеет в ответ. остаётся только гипнотизировать его взглядом, но и тут — неудача. быть может, он чересчур старается, или слишком устал, или это такое первоклассное гендзюцу, однако воздух в темноте стягивается водоворотом углов, благородно освобождая ниндзя листа от новых знакомств и пары сотен нервных клеток. бури не настало. вместо неё пришёл смерч — разрушительный, недолговечный.
виски пронзает пульсирующей болью, когда уже знакомый птичий возглас разносится по лесу. достаточно на сегодня. нужно отдохнуть. понемногу утихает адреналин в крови.
райкири — всегда верная смерть. в этот раз, похоже, для самого хатаке.
***
солнце сияет всё так же ярко, когда миловидная ниндзя-медик размашисто царапает для него рецепт на листе из блокнота. солнце сияет всё так же, когда она вкладывает в его руки баночку с таблетками и обеспокоенно щебечет что-то о стрессе и его влиянии на психику, и слова эти льются так бессмысленно, что какаши их, кажется, заталкивают в уши сквозь плотный слой ваты. утомлённо прикрыв глаза, он кивает: «конечно, я понимаю.. да, необходимо следить за своим здоровьем… ма-а, что вы, никакого перенапряжения.. да, я запомню. спасибо.»
белые пилюли заставляют всю баночку пропахнуть какими-то травами, и, по идее, это должно успокаивать, но хатаке только морщит нос, засовывая её поглубже в карман. чуть позже он обнаружит, что карман пропах тоже.
где-то дома ещё лежит аптечка, которую стоило бы реабилитировать, но солнце уже садится, когда какаши напрочь забывает об аптечке и вспоминает о таблетках. завещано принять за два часа до сна, после приёма не есть и не мешать с алкоголем, и крепкий сон без сновидений обеспечен. холодная вода жжёт кожу, стекает по подбородку за ворот и ничуть не помогает прояснить сознание. умываясь, какаши старается на себя в зеркало не смотреть — не натолкнуться бы на измотанный взгляд, живой только с одной стороны; почти не глядя он глотает назначенные пилюли. та девушка, кажется, что-то ещё говорила о накопительном эффекте при регулярности приёма, но едва ли он это может гарантировать. едва ли он вообще хоть что-нибудь может гарантировать. незаправленная кровать поскрипывает в тишине.
сиреневый сумрак по стенам стекает неторопливо, издевательски-медленно почти, и ныряет в стакан воды на тумбе. будто вбирая в себя закатные лучи, тело ноет; мысли сплетаются с миражами, и мир у какаши перед глазами идёт пятнами, вспышками головной боли и разноцветными обрывками огня.
честно говоря, ему всё равно на своё состояние, правда — но оно становится проблемой, когда не позволяет выполнять работу. это ответственность, которую он взвалил на свои плечи самостоятельно — хатаке не может подвергать опасности свою деревню. он же обещал.
понемногу усталость берёт своё. сквозь мерно рокочущие волны фальшивого спокойствия уже на периферию сознания ползут сомнения: а если не поможет? что, если ему опять придётся всю ночь терзаться искажёнными образами прошлого? опять не спать? нет, умереть от ошибки, допущенной из-за недосыпа, будет чересчур позорно. перед тем, как отключиться, какаши угрюмо думает, что ему стоило бы побольше верить в медицину. и, возможно, в себя.
он уже и забыл, но иногда ему и впрямь не снятся кошмары: их сменяют воспоминания.
после таких снов почему-то обычно саднит горло и щекочет переносицу.
зато в них всегда тепло и солнечно, и солнце это больше не пытается прожечь в хатаке дыру — лишь убаюкивающе греет, лучами растрепав подростковые макушки. это было даже не так давно. то, как всё может перемениться всего за пару лет, и впрямь дико. подсознание, как правило, подкидывает какую-то повседневщину; зачастую — командные посиделки, обрывки разговоров. реже — события незадолго до того дня.
какаши со стороны смотрит на себя из недалёкого прошлого и не узнаёт. просто не может. серый без красного — раньше обыденность, ныне диссонанс, и бьёт даже больнее, чем кулаки или сталь; вечное напоминание, от которого никуда не деться. может, это глупо, но иногда чужой шаринган кажется хатаке его единственной ценностью, как хоть что-то, оставшееся со времён, когда всё было почти хорошо.
но он должен продолжать двигаться дальше. жить. смотреть на мир. он же обещал. кем он тогда будет, если не предателем, обманувшим близких, раз не сдержит обещание?
слова в голове звучат чужим по-юношески ломким тембром. говорят, что первое, что забываешь о человеке — его голос. какаши почему-то старается помнить изо всех сил.
он и сам не уловил, как и зачем успел привязаться к сокоманднику из именитого клана, не зафиксировал даже, когда именно это произошло. их контакт — всегда замкнутый, всегда полурабочий; он вечно искрил неполадками, но свою задачу каким-то образом выполнял, а со временем и вовсе приобрёл почти исправность. быть может, это дали плоды старания их наставника, или же просто минус на минус дал плюс. какаши так и не понял. понял только, что вышло как-то само собой: постепенно и шаг за шагом, почти незаметно.
сначала (совершенно случайно) он обнаружил, как с их общей фотографии учиха скрупулёзно пытается отодрать собственноручно туда прилепленный скотч. несмотря на все старания, получалось, ну.. не очень, так что многострадальное лицо какаши теперь отсвечивало тонкими полосами царапин. зато без скотча. он тогда колюче хихикнул, прежде чем уйти — ровно перед тем, как виновник торжества взорвался целой гаммой эмоций. судя по алеющим ушам и взгляду выброшенной на берег рыбы, ему было стыдно. оно и к лучшему: меньше будет выделываться, подумал тогда какаши, тем более, им это только на руку.
и впрямь, став старше, они почти спелись. совместные атаки удавались всё чаще, и оттого кровь бежала быстрее, подливая масла в огонь, и хоть привычными стали пикировки, обито отчего-то принимал каждое слово на свой счёт пуще прежнего; непонятная обида пряталась глубже, острее стала злость. все эмоции в принципе будто выкрутило на двести процентов. от одних воспоминаний о прошлых стычках у какаши и сейчас начинают призрачно болеть руки и тело — жалости друг к другу у них в этом деле не было никогда: если спорить, то до хрипа в горле, если драться, то до недельных синяков и кровоподтёков, и со временем это тоже стало привычным, потому что по-настоящему разбираться в этом не хотелось никому. все предпочитали делать вид, что не замечают. какаши тоже с радостью бы делал вид, что не замечает, потому что он перестал понимать вообще хоть что-то. конечно, они росли и развивались, как команда, стали почти семьёй, но он всё же привык к немного другому порядку вещей. к тому, что рин заботливо суетится вокруг них обоих, игнорируя тоскующе-очарованные взгляды учихи; что тот, в свою очередь, не упустит шанса перед ней похвалиться, за что конечно же получит подкол от своего товарища, и, если будет настроение, бросит что-то возмущённое в ответ. это было нормально, это работало, как часы, и было ясно, как день, а затем механизм дал сбой, и из ясного осталось разве что летнее небо.
теперь свои ебучие взгляды обито посылал не рин. ебучие, потому что не такие же: эти были какие-то долгие и тяжёлые, тёмные, иногда с вкраплениями красного на дне и почти всегда — молча. хатаке сначала думал, что тот на него затаил обиду, или ещё чего похуже, и смиренно ждал, пока разговор на эту тему завяжется сам по себе. пускай выскажет, что ему там в голову взбрело, и они опять поваляют друг друга по сухой земле до железного жжения во рту — ведь так же все проблемы решаются, ну, в конце-то концов. но разговор не завязывался, а учиха был нем, как могила. минато-сенсей не заметил. ну или притворился, что не. помощи со стороны не предвиделось.
а потом какаши сложил дважды два. и охуел.
разумеется, словами прямо через рот ему никто ничего говорить и в мыслях не собирался, но у них ведь всё решалось мордобоем, так чего терять? выяснилось, что терять что всё-таки было: время и нервы. хатаке мог сколько влезет закатывать глаза и цокать языком, пытаясь вытянуть немножко конкретики, но, как и всегда, его товарищ был в своём репертуаре, за что несколько раз за полчаса был наречён упёртым бараном. тем не менее, до какаши далеко не сразу дошло, что, быть может, не стоило идти в лобовую. над коммуникацией ещё нужно было поработать — попытка не увенчалась успехом. боже, лучше бы они правда просто подрались и забыли об этом.
потому что вторую попытку начать разговор предпринял обито сам. разговором это, конечно, назвать было тяжеловато — из нескольких минут пламенного откровения хатаке понял, что он бесячий выскочка, отличный шиноби, тупица (несколько раз) и ещё пару эпитетов, коронованные притихшим «ближе мне, чем кто-либо ещё».
и это было.. правильно, что ли. логично. они всегда старались ценить друг друга непредвзято, по заслугам, отбросив жалость или обожание. горело только с треском желание доказать, что правда чего-то стоишь, и его пламя обжигало стычками, пекло грубыми словами и соперничеством.
в этих воспоминаниях какаши дышит жидким небом зари и пробует на вкус чужую улыбку, и ему даже жаль, что лекарство всё-таки действует.
***
чуть позже хатаке делает вывод, что действует оно не очень.
может, спать он и вправду стал чуть лучше, но вот галлюцинации никуда не делись, вкупе с головной болью превращая его жизнь в сущий кошмар.
ночь тянется долго, полностью впитывая в себя солнце и звёзды, не оставляя и капли света, и насвистывает ветрами тоскливую мелодию. какаши видит ночь слишком часто в последнее время.
лисья маска глушит голос, когда он впервые задаёт вопросы, заведомо зная, что ответов на них не дождётся, вероятнее всего, никогда. незнакомец упрямо молчит уже не первый день, и хатаке невольно делит с ним это молчание, всё сильнее убеждаясь в собственном недуге; смотрит, правда, ещё пристальнее, потому что кажется — ещё мгновение, и что-то обязательно произойдёт. ещё мгновение, и обязательно откроется правда.
вот только кроме кровавого блика в глазнице напротив разглядеть ничего не получается.
древесная кора грубая и холодная, но какаши всё равно опирается о неё спиной, прикрывая веки. тревога заполняет лёгкие, подобно воде, и пульс спотыкается, разгоняя облака дымных мыслей, но он всё равно пытается мыслить трезво, отбрасывая возможные и не очень варианты, цепляясь за одно, кажущееся разумным: ему не знаком человек за маской.
по крайней мере, он очень на это надеется.
***
третий говорит, что какаши стал рассеяннее. гай говорит, что какаши стоит больше времени проводить среди друзей. какаши думает, что ему как-то похуй.
знойное июльское солнце обручем давит на виски: ему тоже как-то похуй, кого жечь. до запаха дыма и ледяных конечностей ли, до ошмётков пепла и зарева вместо крови — всё одно, топнуть в объятиях светила — единственный выход. оно заботливо натягивает незамысловатые улыбки на лица, подгоняя процесс гниения, а все и рады. только единицы прячутся внутри лунной тени, стараются найти ответы там, где и вопросов-то не было, а затем съедают сами себя, но и на такие жертвы найдутся добровольцы. может, он и есть один из них.
какаши — в шаге от того, как правильно. какаши делает шаг назад.
платит за это сразу и сполна, очевидно, но он не против. пока беспокойно громыхающий, выжигающий внутренности закат разливается ещё янтарно-оранжевым, пока греет и гонит прочь грозовые облака, хатаке не смыкает глаз: впитать в себя хочет всё, что осталось от прежне мягкого тепла, и даже в одинокой луне выискивает его следы. хоть и безуспешно.
таблетки больше не помогают, и как бы ни горели органы, каким бы свинцом не наливались веки и мышцы, спать не получается — не хочется — всё равно. потому что там, в темноте, бесконечно холодно, а свет вспыхивает коротким синеватым, и видеть его пришлось так часто, что случайно получилось выучить наизусть.
уже поздно о чём-либо жалеть, но какаши всё равно, блять, жалеет, и от этой вязкой бессмысленности хочется биться головой о стену и выть, хотя нельзя. остаётся только каждый день прятаться за маской, претворяя в жизнь очередное поручение, а по ночам наблюдать неизменный сценарий. так что он даже рад бессоннице. если это можно назвать радостью, разумеется.
потому что в прошлый раз он убил не рин.
к любому кошмару можно привыкнуть, но воображение хатаке не настолько милостиво к нему. конечно.
он не хотел.
конечно, ты не хотел.
радужки напротив — красные, и стекающая по подбородку кровь — красная, и тишина у какаши в голове — тоже красная. конечно, ты не хотел, — улыбается его товарищ; он всё понимает и смотрит так, будто погиб только что не заносчивым мальчишкой, а как минимум кандидатом на пост хокаге, или кто там ещё считается апогеем мудрости. какаши на это сейчас плевать — он дрожащими руками пытается нащупать пульс, шепчет что-то беспорядочно-успокаивающее (сам себе) и мимоходом думает, что это просто пиздец. собственное сердце колотится на корне языка. хатаке успевает даже со злости влепить не-то-чтобы отрезвляющую пощёчину, прежде чем почувствовать, как стремительно их общее тепло растворяется в облаках, а дальше всё будто в тумане. пальцы расталкивают чужие плечи, цепляются за чёрные волосы на затылке, пробегают по лбу, щекам, шепчут безмолвно — останься со мной, пожалуйста, я обязательно сейчас что-нибудь придумаю, пока ещё не поздно. ты только живи, пожалуйста, ты же так любил жить.
и мир сужается до искры, до разветвления молний вокруг сердца, принявшего на себя стреловидный разряд. теперь для пожара слишком холодно; хатаке замирает.
всё.
не дышит.
доброе утро, какаши.
***
это теперь, видимо, традиция?
другого объяснения тому, что знакомый силуэт снова встречает его на том же месте в то же время, какаши найти не может. он, наверное, сходит с ума: сердце начинает биться чуть быстрее, наполняясь иррациональной радостью. чему тут вообще радоваться?
но отчего-то столь сомнительная компания кажется приятнее одиночества, так что хатаке привычно располагается на широкой ветке и заводит монолог ни о чём. какая разница, если он всё равно говорит сам с собой — о местной фауне, жалуется на погоду, рассуждает насчёт техник и понемногу перестаёт чувствовать подвох. что плохого случится, если он просто поделится воспоминаниями с пустотой? это ведь не какая-то важная информация о деревне. просто истории из жизни.
там, в прошлом, апельсиновое небо и высокая зелёная трава, дружелюбный гомон и шёпот костра сливаются в одно-единственное яркое пятно. оно большое и похоже на солнце, разбитое по искре на сотню капель, в каждой из которой ломается на краски свет. какаши вспоминает о них с незаметной улыбкой, скрытой за маской. такие же он видел во время дождя в тёплые дни, наружно хмыкая — умничал, что это просто физика, но тоже восхищался.
тогда он зачем-то всё время прятался, а теперь это стало необходимостью, и если откровенность — роскошь, то он, кажется, нашёл золотую жилу.
склонив голову набок, молчаливый слушатель беззвучно фыркает.
***
сегодня.
день за днём, делая один шаг вперёд и два назад. только так — отпустить, не сдирая кожу заживо. почти не больно. конечно, сегодня он покончит со всем этим. сделает последний шаг в пропасть. учиха закрывает глаза на то, что с человеком на краю обрыва скован одной цепью. иногда её хочется натянуть до скрежета звеньев так, чтобы пережала горло обоим.
какаши, какаши, какаши. даже сейчас, не делая абсолютно ничего, этот идиот не даёт ему покоя.
но это ничего страшного. в этом деле нельзя торопиться. никакой резкости. это как налаживать контакт с диким зверем — за исключением только того, что зверь, судя по всему, он сам, а контакт хромает на обе ноги. но это пустяки, конечно. осталось совсем немного. эта болезненная привязанность — сплошной внутренний надлом, с каждым днём расползающийся всё сильнее, но он скоро исчезнет. всё решено: нет ничего важнее цели, пусть даже ради неё приходится жить на острие лезвия, и учиха твердит себе, что всё сделает правильно. просто чуть позже.
и всё же не может прекратить возвращаться.
потому что с какаши у них не решено ещё ровным счётом нихуя — никогда не было и не факт, что вообще теперь будет. хочется злиться, но не получается: к злости примешивается целый букет эмоций, начиная от сожаления и заканчивая какой-то анормальный нежностью, свойственной тем, кто слишком много времени провёл спиной к спине.
потому что какаши — до крови из дёсен, до рокота обиды в районе рёбер и в тоске, что размером с небо. какаши в шаге от того, как нужно делать, и в трёх от того, как делать нельзя; обито — застрял посередине («не дотягиваешь» — в детстве сказал хатаке) и не знает, куда теперь идти. это как возвращаться домой, обнаруживая на его месте лишь пепелище: непонятно, за что. у какаши в волосах пепел и огонь в ладони.
где пожар, даже думать не хочется. должно быть, это горит само солнце, и огонь его в основном обжигает, но, окуная измученные пальцы в белый свет, обито готов потерпеть ещё чуть-чуть. пока ещё греет.
потом он убедит себя в том, что ему всё равно. просто чуть позже.
сейчас же он ждёт — там же, где и в первый раз, где случайно и бесповоротно.
но нет привычных разговоров с самим собой на дистанции — хатаке расстояние сокращает незаметно совсем, как ни в чём не бывало, словно это не его тело переместилось в пространстве, а пространство вдруг послушно сдвинулось. молчит, но смотрит внимательно. может, пытается разглядеть что-то сквозь прорезь в маске? обито нервно сглатывает, изо всех сил стараясь не шевелиться тоже, вглядываясь в по-больному знакомые глаза напротив, концентрируется на готовности в любой момент исчезнуть, увернуться от…
не успевает он даже мысленно выругаться на себя, обнаружив затянутую в перчатку руку на своём плече, как чувствует: застывший воздух будто наконец обрушивается вниз со всей накопленной силой. у хатаке всё видно по этим самым глазам, и увиденного достаточно, чтобы понять: это просто тотальный проёб. непонимание, осознание, дрожь зрачков, и вот уже секундная паника сменяется на жестокую отрешённость. теперь силуэт в тёмном плаще — враг, угроза. однако какаши почему-то не спешит атаковать. всё ещё сомневается?
обито смотрит на него с такой невыносимой досадой, что даже маска, кажется, перенимает это выражение. он устал прятаться, но здравый смысл подсказывает: всё же не стоит разубеждать ниндзя листа в неиллюзорности его нового друга. учиха тяжело вздыхает, погружая часть своего тела в камуи, и продолжает наблюдать.
ладонь соскальзывает вниз, оставляя пальцы беспомощно цепляться за пустоту.
какаши, похоже, вообще перестаёт моргать — всматривается так пристально, как только может, чтобы точно не пропустить ни малейшего движения. ни намёка на подлинность.
глаза в глаза. чужой-свой шаринган горит, оставляет ожоги, но они же привыкли терпеть.
приходится смотреть в ответ. долго. сначала хочется врезать, затем — как уныло — поцеловать, а затем снова врезать, но на этот раз — уже себе. так что обито бьёт. бьёт снова и снова: взглядом, молчанием, неподвижностью, флёром присутствия, долгим отсутствием, тем, что всю суть свою прячет за маской и трогать не даёт — только он обладает правом касаться. он же мираж, бред, галлюцинация. трогать нельзя. можно только смотреть, пока не перестанет казаться.
(пока что)
может, завтра?
когда незнакомец привычно исчезает в водовороте материи, какаши мрачно царапает дерево. нужно вернуться к таблеткам. и, пожалуй, увеличить дозу.
***
невидимые ножницы щёлкают громко, кусая воздух; они ещё не знают, что им придётся ломать(ся об) цепи, оставив в мечтах все алые нити.
сквозь бледные занавески луна заглядывает в комнату, прежде чем её скроет тень. тихо поскрипывает пол. это безумие, но на нём всё и закончится, как всегда, едва начавшись. учиха делает глубокий вдох и чуть морщится: он терпеть не мог эти аптечные запахи, но каждый раз мирился с ними, послушно позволяя наклеить на очередную царапину пластырь. теперь в них нет нужды.
у хатаке дома отчаянно пусто.
он спит неспокойным, чутким сном шиноби, полным задушенных кошмаров, и для чего на тумбе полупустой стакан воды и мятая пачка непонятных таблеток, не догадался бы только дурак. незваный гость мешкает, подходя поближе. просто разбудить. ничего непосильного.
но ему, вроде, везёт — с какой стороны посмотреть, конечно.
резко, будто выныривая, какаши просыпается сам, и глаза у него испуганно-дикие; едва только учиха встречается с ними взглядом, как тут же приходится уворачиваться от удара. кто бы мог подумать, что у невозмутимого пса анбу по ночам колотится сердце и дрожат руки.
кулак привычно проходит насквозь, и только после этого хатаке позволяет себе немного расслабиться: отворачивается, сминая пальцами простынь, и старается дышать ровнее. значит, это до сих пор сон. просто другой.
учиха хотел бы поглумиться, но внутри что-то ворочается — тёмное, неподъёмное. перебирает кое-как тяжеленными конечностями, переваливаясь с бока на бок, загнанно рычит, почти неслышно, и рассекает мрак алыми просветами. как это унять, обито не знает.
остаётся только обесточить.
сквозь виноватый надлом бровей и души вырвать с корнем и предать пламени, чтобы никогда не вернулось. чтобы запомнилось, не отмылось. как шрам — навсегда в прошлом.
обито смотрит тоскливо на знакомые руки и не может определиться. хочется разодрать бледную кожу до уродливых царапин, кривых и глубоких, достающих до молниевых вен и артерий, и напоенную ядом кровь отправить прямиком к сердцу. чтобы тоже почувствовал. чтобы узнал. хочется подуть на свежие ранки и бережно забинтовать, в каждом прикосновении пряча желание защитить. он вздыхает, смиряясь.
— закрой глаза.
какаши удивлённо приподнимает брови: голос глухой и тихий, похожий больше на дрожание ветра в тяжёлой листве неродной страны — такой же смутно знакомый. раньше его призраки не разговаривали. настороженность никуда не девается, и всё же будто бы затихает на время, убаюканная многолетней усталостью. веки опускаются тяжело, и темнота отпечатывается на их обратной стороне чернильными пятнами, сплошь состоящими из иллюзий. смотреть нельзя.
(но что остаётся?)
неторопливо по комнате растягивается запах ладана, слитый с чем-то древесным и тягучим, заполняет всё больше пространства; едва слышно шуршит ткань во власти движения. хатаке чувствует волнение воздуха, почти безупречно может определить, какое расстояние отделяет его от фантома, но держится недвижным, не позволяя рефлексам и предчувствиям вырваться наружу. хотя бы один спокойный сон без привычной тревожности— это уже хорошо. без убитых — ещё лучше.
кажется, свистят тихо ленты и бормочет под пальцами дерево, и чужое дыхание становится будто громче. больше какаши не слышит. и не видит. теперь — только ощущает.
то, как на мгновение становится легче воздух; как нервно вздрагивают ресницы и силятся сжать что-то пальцы, когда тепло, словно лекарство, вливают в кровь. на губах, прямо сквозь ткань, мягко горчит чужое молчание.
его целуют?
это не похоже на сон.
луна хоронит всё, что прикрывает своей звёздной накидкой, и вместе с собой забирает куда-то в небытие все видения. некоторые думают, что так она их оберегает, но это ведь наивно. наверное, иногда побыть наивным даже полезно.
по крайней мере, какаши очень хотелось бы в это верить.
он всё же позволяет себе раствориться промеж созвездий снов и не беспокоиться о последствиях. оттягивая маску, зачем-то целует в ответ, наощупь собирая чужой образ черта за чертой, и внутри, кажется, понемногу оттаивает ледник. мёрзлая вода гасит пламя, но не искру. какаши чувствует на своей щеке почти робкое прикосновение, соскальзывающее к плечам.
эти ладони — совсем какие-то грубые и холодные (мёртвые) — пепельное изваяние, символ вечной скорби. будто к подушечкам пальцев приливает не кровь, а бесконечные сумерки: льдом закаляют воздух. воздух в ответ трещит и искрится, негодует. воздух ими недоволен.
какаши тонет в сумрачном.
это по-больному приятно; по-больному, потому что придётся сожалеть. потому что они почему-то всегда болят. оба. полностью.
переломами кости растекаются в млечный путь, и тело становится словно невесомым, неуправляемым; обито кажется, что ещё чуть-чуть, и он выпадет из этого измерения — настолько боязно, настолько на грани. смешно, но незавершённые дела у него отчего-то получается выполнить только после смерти. осознание отдаётся внутри уколом.
боже, нет, то, что он делает — полный бред.
он отстраняется, угрюмым выдохом опаляя линию челюсти, и какаши приоткрывает глаза.
зря.
осознать получается не сразу, хотя мозг подключает состояние аффекта даже раньше, чем в мыслях всплывает имя.
будто пряча усталость застывших плеч, растрёпанные тёмные волосы ложатся неаккуратно, непослушно щекочут кожу. мешают встретиться взглядам. едва узнаваемый, учиха смотрит исподлобья по-мрачному ласково, без привычных лучиков света в глазах — они, похоже, все потерялись в шрамах. хатаке не понимает. боится, что тронет — развалится. он бы с радостью не слышал, как печальной улыбкой на прощание звучат слова:
— не делай такое лицо, какаши. ты же знаешь, что это всё не по-настоящему.
и, служа будто издевательским подтверждением, попытка снова дотронуться тает на полпути.
обито хочется врезать.
самому себе.
потому что даже смотреть на хатаке он сейчас не в состоянии.
с лязгом лопаются сосуды и рвутся вены.
мираж, бред, галлюцинация. иначе ведь и быть не могло.
какаши закрывает глаза, мотает головой влево-вправо, и, кажется, просыпается. нет больше ощущения чужого присутствия, и в сознании почему-то пусто — его затапливает необъятной ночью. он пытается дышать глубже, продолжает жмуриться, боясь того, что ему придётся увидеть. на кончиках пальцев ещё дрожит призрак прикосновения, и дрожь эта передаётся всему его телу.
пожалуйста, будь настоящим, пожалуйста, пожалуйста, останься со мной. пожалуйста.
судорожный шёпот так и остаётся запертым в грудной клетке, рассыпается на слоги и по костям гремит набатом; снаружи — тишина.
сердце стучит в висках, в горле, в желудке, в небе.
громко.
громко.
когда хатаке наконец открывает глаза, он один, и руки его вновь пахнут кровью.
ты разве не знаешь, какаши?
любовь — это нехорошо и для нас такого нет.