На вдохе слышно свист и треск над самым ухом. Матсукаву подкидывает вверх, он только и успевает, что отвернуться, подставить щеку. В голове звенит от резкого пробуждения, а во рту мало того, что сухо, так теперь еще и горько от известки. Снизу возня, включается свет, а после ворчание:
— Я тебя, блять, скоро привяжу к койке, Иссей, еще хоть раз…
Знает ведь, что еще не раз.
Матсукава делает глубокий вдох грудью, расслабляется. Тело опускается мягко обратно на кровать, вместе с покрывалом, обмотавшимся вокруг нагих бедер. Он приоткрывает один глаз, левый — перед ним потолок, потрескавшийся, помятый. Открывает правый — там Макки ставит колено на край кровати и наклоняется над ним, берет его лицо в ладони и вертит, разглядывая:
— Только потолок пострадал, — констатирует он, причмокнув нетерпеливо губами, ковыляет прочь из комнаты. Слышно, как шумит вода по трубам, как Хиро тихо смеется себе под нос зачем-то. Насмехается? Веселится? Возвращается со сжатой линией сухих губ и полотенцем. Как будто строгий, весь из себя ему в назидание. Прижимает мокрое Матсукаве ко лбу и ведет вниз, до скул, припечатывая, растирая. — А давай на тебе образ гейши опробуем уже, тебя ведь так и тянет, детка.
Теперь уже очередь Маттсуна нетерпеливо причмокивать.
— Какая из меня гейша, Макки? — отворачивается из-под его ладоней. — Собой-то быть не получается.
Макки замирает, отнимая от его лица полотенце. Кожа успела остыть от влаги, прохладный воздух колется и подмораживает. Но его телу холод не страшен.
— Ещё раз…
— Давай без этой шарманки.
— Сам ты шарманка, — тут же перебивает его, — Ты, тупица, — не твой тупой дар. Ты — это лохматое чудовище, долговязое, с известкой на носу. С таким бесячим прищуром, что хоть сейчас бы уебал тебе, прекрати.
Иссей растягивает в улыбке губы:
— Нет, ты продолжай.
— Ты отвратительный.
— Не так.
— Как эгоцентрично, Матсукава, — вздыхает. Одним движением вытирает остатки белесой пыли и снова исчезает с глаз. Матсукава понимает, что тот хочет сказать, но не в том же дело. Он не на своем месте. Особенно, когда Хиро нет рядом.
Усевшись к нему спиной, Ханамаки мешкает, склонившись над своими коленями на какие-то полминуты, припадает к бутылке с водой, крупно, торопливо глотает, только и успевает кадык ходить вверх-вниз, что Матсукава засматривается в полусонном трансе. Пока Макки не оборачивается на него с зевком:
— Спать?
Матсукава кивает, подхватывая зевоту. Щелкнув выключателем, Такахиро стягивает с ноги Иссея плед и забирается под него, укладываясь на спину и выжидая, пока Матсукава поймет намек. Он моргает на него, приподнявшись на локте, пожимает слабо плечами и ныряет ему в сгиб шеи носом, заваливаясь сверху, сгребая поперек и урча тихо от удовольствия.
— Дурак, — Макки стискивает его шею в ответ локтем, шлепнув по плечу ладонью. — Вставать через полтора часа, ты в курсе, Матсукава?
Опять фамильярничает. Раздражается. Сильно.
— А мы еще не договорили, — напоминает Матсукава, улыбаясь ему в шею. Сам уже едва держит глаза открытыми, но хочет просто слышать — хрипотцу в сонном голосе, твердость. Хочет слышать любовь, мысли. Чувствовать, как колотится в груди сердце, банально, но он на этом почти зацикливается. На всём, что с ним связано. Он хочет только любить его и не отпускать никуда, а собственные чаяния и надежды, планы на жизнь рядом с ним растворяются в каком-то бреду. Он чувствует себя окостенелым, к нему приросшим. Все меркнет. Все теряет какое-либо значение.
Все кроме Ханамаки.
— Мне тебе рассказать больше о том, какой ты придурошный?
— Да, пожалуйста, — смазанно, откуда-то не из горла — из груди.
— У всех мужики как мужики, просыпаются посреди ночи, в трусы лезут, а ты мне задолжал за капитальный ремонт и теперь ждешь на ночь сказочку еще.
Иссей смеется, а потом вспоминает:
— Мне двадцать два, Хиро.
— Мне тоже, — Матсукава уже проснуться и договорить, понимая, что ничего своей фразой ему не объяснил, как Макки продолжает. — Мне двадцать два, а я бросил университет и работаю в доставке, забыл?
— Ради студии ведь. Живем только раз, сам сказал.
Ладонь с плеча лениво перебирается выше, задевая мозолистыми пальчиками чувствительную ушную раковину — Иссей вздрагивает — зарывается в волосы, прижимает их к голове. Чтоб не щекотали шею, видимо. У Макки шея чувствительная. Нет. Он весь одно сплошное чувство —для Матсукавы он ещё и одно сплошное всё.
— В тебе говорит тупой пессимизм. Но знаешь, либо мы все никто, либо все кто-то. Не дано третьего.
Матсукава фыркает.
— А в тебе поэт заговорил.
— Скорее уж софист. Я спать хочу, Иссей.
— Мы не договорили, — зевает ему в чувствительную шею, щекочет дыханием до дрожи.
— Не могу понять твоего настроения. Ты то ли унылое говно, то ли просто издеваешься.
Матсукава хочет поднять голову, посмотреть ему в лицо, но ладонь у Ханамаки как никогда тяжелая, даже для него. Он бормочет:
— Теория у тебя странная.
— Даже убийца Цоя кто-то, я вот к чему.
— Так он ведь сам за рулем уснул?
Ханамаки вздыхает. В который раз.
— Уснул потому что ему тоже, наверное, спать не давали в пять утра разговорами ни о чем.
Хохотнув носом, Матсукава щиплет Ханамаки за бок.
— На выходных починю тебе потолок, — шепчет почти в самое ухо. И Ханамаки тоже хохочет тихонько, понимает. Таким шепотом не пошлят, отуманенные жаждой, не злословят, им отрывают от сердца чувства и выплескивают прямо в лицо — на, возьми и сделай с этим, что заблагорассудится.
— А смысл есть?
— Не-а.
— Значит все в порядке. Чини сколько влезет.
***
Утро какое-то мертвое.
Макки лежит на животе, обхватив бледными плечами жиденькую подушку. На плечах у него веснушки — Матсукава их не видит, но точно знает, что они там. Столько, что не пересчитать. Он приглядывается — Макки дышит, даже посапывает. Матсукава умеет себе напридумывать всякого, но вот такие моменты он ненавидит всей душой. Когда какое-то глухое предчувствие душит до паники, лихорадит мыслями о самом худшем, да, Макки прав — он пессимист. Стакан на половину пуст, а однажды увидев человека полумертвым, ты каждое утро будешь проверять пульс на его чувствительной шее.
Он собирается так тихо, как только может. Способность удерживать тело в невесомости здорово облегчает задачу, но точно не помогает в поиске одежды. Вот неплохо было бы еще и видеть в темноте, а не шариться над полом, подсвечивая экраном телефона. Есть у Хиро такой пунктик, как он выражается, «когда так хочется трахаться, что дрожат колени». И вот во время таких порывов Хиро любит драматично срывать с него одежду, как в недешевом хентае, раскидывать её по комнате, набрасываясь с поцелуями. И коленки у него трясутся действительно, но уже после.
И Матсукаве выдвигаться бы уже, чтобы успеть в собственные апартаменты забежать. Только вот ситуация в едва надетых штанах крепчает от одной непозволительно, просто преступно долгой мысли о дрожащих коленках Макки. Макки и его коленки, которыми они оба одержимы. C ними или между ними, рядом или прямо напротив? Покрасневшими бычьими белками глаз, косяком хищных падальщиков, выклевавших быку глазницы, подминающим сознание цунами, покоряющим все мыслимые пределы здравого смысла. Макки. В самом деле, ему и самому на работу вставать, но пусть лучше спит, пока Матсукава позорно сбегает. Собирается сбежать, но замирает, оставив болтаться на шее футболку.
Макки приоткрывает один глаз и щурится на него с самой фатальной на свете ухмылочкой:
— Что-то я не слышал, как будильник прокукарекал.
Такой будильник, какой ставит Макки перед работой, поднимет медведя из спячки глубокой, промерзлой до заиндевелых ресниц и бровей зимой.
— Не хотел тебя будить.
— Сбегаешь так, будто не собираешься, м-м, — он трет глаза ребром ладони и переворачивается на спину, — вернуться.
Матсукава цокает языком и натягивает-таки футболку на плечи.
— Куда я денусь, я ж обещал тебе ремонт.
Ремонт и свою душу.
Он опускается на край кровати, держать себя в руках уже невмоготу — ерошит рыжие волосы и прижимается ладонью к алеющим от жара щекам. Поэтому он и не будит Макки, когда сбегает по утрам. На спящих вот Матсукаву никогда не тянуло.
— Десять минуточек еще полежи со мной. Умоляю. Не испытывай мою совестливость на то, чтобы подскочить и сделать тебе отвались какой крутой завтрак.
Да. Гренки с сыром.
Никак не получается успевать домой перед работой.
Матсукава устраивается рядом, целует в нос так крепко, что Ханамаки морщится и фырчит, спасибо, что не отплевывается хотя бы.
***
Улица стелется серостью, никаких пестрых курточек, никакого заливистого перезвона-смеха, одна серость и гул перекрестка. Матсукава останавливается у края тротуара и оглядывается по светофорам – красное, красное, красное. Еще красное. Стоп сигнал.
Вот он сам и стоит.
А мысль мечется.
Макки ужасен тем, что его не хочется отпускать, хочется к нему льнуть и прижиматься, хочется гладить его ноги, целовать в беленький шрам под коленкой и ловить его улыбки, вымученно-мягкие. Потому что он устал немножечко. Потому что сейчас вот еще чуть он отдохнет и приготовит ему человеческий ужин. Потому что Матсукава устал, говорит, наверняка сильнее. Говорит, колупая запекшуюся у Иссея на губе ранку, сковыривая сухие комочки грязи с виска. Говорит, прощупывая голову под кудрями, чтобы было все на месте. Дергает за уши, кусает в загривок. Все ему надо пощупать, его всего тоже надо. Так и добирается Матсукава к себе домой только через пару недель после того, как они впервые остались у Хиро на ночь.
Две недели. Всего-то.
Матсукава хотел бы остаться на всю жизнь, но отец написывает уже второй день, спрашивает, шутливо, когда Иссей заберет свои шмотки и съедет. Дошутится однажды, старый хрыч.
— От тебя пахнет сексом, — протягивает отец и вместо того, чтобы впустить Иссея в дом, выходит сам, закуривает. — Остепенился? Или не очень.
Пожав плечами, Иссей закидывает в прихожую сумку и садится рядом с папашей на ступени крыльца.
— Давно к матери заходил?
— Давно, — пожимает плечами.
— Она так и говорила, ты от меня сбежишь к первой же юбке, — он кашляет, сипло ругается. — Неплохо продержался, сколько?
— Я переезжать не собираюсь, — предупреждает Иссей, поглядывая на время — раннее утро. До начала собрания еще часа полтора точно есть. — Наверное. Просто оттуда до офиса ближе было…
— Тебе-то дело есть до таких расстояний, — ворчит Матсукава-старший, — что отсюда минут десять, что оттуда две.
— Ты знаешь, я не…
— Глупое растрачивание того, что тебе Бог дал, — снова перебивает. Он мнет фильтр губами, а Иссей не хочет с ним больше разговаривать. — Ладно, твои заморочки. Ради пизденки…
— Пап, завали, — выдыхает Иссей.
Его грубость и твердолобость как никогда выводят. Матсукава-старший даже поднимает на него глаза — такой же узкий разрез, мутно-голубая радужка. Он не плохой человек. Даже не спивается, держится ради сына, потому что он его любит. И Иссей тоже отца любит, пусть и характер у него такой же ублюдский, как порой у самого Иссея. Человека в его сути, как бы он не сопротивлялся, формируют гены. Гены и воспитание. У Матсукавы вот ублюдочные гены и ублюдочное воспитание, потому он и не может никак найти себе в жизни места.
— Значит, все не так уж и серьезно, — тихо бормочет отец и поднимается на ноги, глядя на Иссея сверху, даже такой лысоватый, коренастый, иссохшийся с возрастом, но все равно похожий на исполинскую статую Леонида Фермопильского. Он не сутулится, не опускает подбородка — выпрямляется, крепкий воинственный спартанец, протягивает сыну ладонь и тянет на себя, так что Иссей, склонив голову может, близко-близко, видеть перед собой его исполосованное морщинами смуглое лицо.
— Что ты пытаешься скрыть?
Взгляд у него не тяжелый, скорее наоборот, для него это еще мягкость, беспокойство, но тон у него злой, рявкающий.
— От тебя?
— От меня, сын.
Иссей аккуратно, тихо сглатывает нервный комочек, чешущий глотку.
— Я ему ремонт обещал сделать. Может, все куда серьезнее, чем тебе кажется.
Порывается начать издалека.
— Хочешь, расскажу, как мы познакомились, пап?
Смерив его неясным взглядом, отец качает головой, усмехается себе под нос и хлопает Иссея по плечу, пока возвращается в дом.
— Заходи еще вечером. Тебе на работу пора, помнишь?
Кажется, «нет» он не сказал. Иссей улыбается против воли, глядя в ссутулившуюся спину, поперек торчащих из-под футболки лопаток, и проходит внутрь следом, чтобы переодеться.
***
Как любят пошутить местные, громаду здания компании V можно было видеть с любого конца города. Иссей с отцом жили в тихом районе частных домиков, какие создавали своего рода самобытную общину. Небольшие кварталы-островки спокойствия, чистые высокие окна, просторные ванны и пыльные ступени крылечек. Но высокое чистое окно Иссеевой комнаты выходило как раз-таки во внутренний двор, откуда башню не увидеть и при всем желании. Ребенком он пробирался к отцу в комнату и залезал с ногами на подоконник, чтобы ее разглядеть, туманный столп из стекла и, как выяснилось с возрастом, бетона, мрамора, пластика, полиэтилена, кожи, дубового дерева. Плоти и крови.
Все его школьные друзья мечтали однажды туда попасть, с самого малолетства. И Иссей был среди них так же зауряден.
Только теперь он единственный, из всех этих мечтателей, кто переступает порог здания.
И ему от этого тошно, на самом деле.
Оикава и Иваизуми поджидают его у лифта. Не дают даже руки пожать, торопливо обступают со всех фронтов, подхватывают под руки и как ни в чем не бывало уводят куда-то не туда. Не в сторону их зала для общих собраний даже и близко. Иссей собирается вырваться, потребовать объяснений, но Тоору забалтывает его историей про Хаджиме и разлив нефти под настойчивые пререкания с самим героем этой нелепицы. И Иссей замечает это. Блеск тревоги в глазах Оикавы. Они оказываются в тихом крыле клерков с их офисными коробками, беспрестанным клацаньем кнопок, булькающими кулерами, игнорируют взгляды людей сплошь в белых рубашках и с глубокими тенями под веками, всё по дресс-коду. Оикава быстро оглядывается и запихивает их троих в подсобное помещение, пристроенное под склад канцелярии.
Здесь Матс позволяет себе выдохнуть.
— Какого хрена вы..?
Оикава шикает на него и обводит пристальным взглядом все углы комнаты. Настороженно, наверняка, еще и сквозь стены.
— Все вроде чисто. Матс, — он поворачивается к нему, напряженно-серьезный и быстро облизывает губы. — У нас…
— Вы меня изнасиловать собираетесь? — смеется Иссей. Но ни Хаджиме, ни Тоору почему-то вместе с ним не смеются.
Иваизуми успевает найти какой-то будто картонный раскладной стульчик и присаживается у двери, явно прислушиваясь к тому, что происходит с другой ее стороны.
— Матс, извини, что так резко, мы просто не застали тебя дома вчера, пришлось ловить тут.
— А что вы забыли у меня дома?
Иваизуми и Оикава — его собратья по «оружию». Такие же нелюди со своими странностями, которых проталкивают на средненькие миссии и приспосабливают на повышение. Оикава — сверхчувствительный, во всех на то предполагаемых смыслах. Острый слух, нечеловеческое зрение, тонкое обоняние. Повышенная возбудимость от чужих прикосновений. Он же еще лидер их бесславной тройки, а Иваизуми — его друг детства — играется с напряжением на электронике.
Отношения у этих двоих непонятные, с подковыркой, и Матсукава меньше всего на свете хочет вдаваться в их подробности (но когда он о них рассказывает Ханамаки, тот слушает, не моргая, даже просит своевременно докладывать о каждой их тупой выходке). А что до них троих в совокупности, то друзья они не закадычные и уж тем более не близкие, но полагаются друг на друга отнюдь не по указке. Их свел отдел кадров, а дальше все уже по их собственному усмотрению. Обменяться адресами было мерой предосторожности, стадией доверия и они это преодолели. Только вот подвох в том, что без причины они этим не пользуются. Без причины есть мобильник, чтобы пива выпить или подстраховать, если выйти на смену не получается (потому что тебя к матрасу придавило любвеобильное чудовище, которому достаточно голову свою на грудь ему положить и Иссей не то что двигаться перестает, он и дышит медленнее, и сердцебиение глушит одним желанием. )
И вот из-за этого подвоха у него теперь по загривку пробегает холодок, эфемерный, конечно, нервный, а голос грубеет, когда он спрашивает их:
— А что вы забыли у меня дома?
Оикава обиженно кривит губы, будто его обвинили тут в незаконном проникновении:
— Тебя искали конечно. Так, заебал, — он упирается в и без того покосившуюся алюминиевую полку больше для утверждающего вида, чем для устойчивости, — слушай, времени мало, скоро заметят, что мы опаздываем, за что тебе спасибо.
— Да я же не обязан отчиты…
— Не в этом дело, заткнись, все, хватит. Слушай. И заткнись.
— Я заткнулся, — Иссей пожимает плечами.
— Заткнись насовсем. Еб твою… ладно, с чего бы начать?
Его, кажется, даже потряхивает.
— Нам приготовили задание, — Иваизуми подсказывает, наталкивая друга на верную мысль. Оикава щелкает пальцами, улавливая.
— Да-да. Задание, — повторяет эхом и опускает глаза в пол. — Матс, дело серьезное. Они собираются нас отправить воевать. Сказали, отбирают около двадцати человек, группы из средних и младших рангов, чтобы отстояли честь страны.
— Кто это сказал?
— Киндаичи, — отвечает Хаджиме, — из отдела кадров. Им буквально вчера вечером приказ спустили сверху.
Что происходит?
— Ты дослушай сначала, чтоб тебя. За это позерство, а сказали, что это будет именно позерство, нам гарантированно дадут повышение в высшую лигу, доплатят сверху и, естественно, после повысятся рейтинги, при этом все что нам нужно сделать, это показать врагу, какие мы опиздохуительно мощные, Матс, и поехать домой, смекаешь?
Матсукава сначала кивает задумчиво, пока слушает, но что-то в голове щелкает расколотой яичной скорлупой.
— В чем подвох? На кой черт вы меня здесь зажали?
Вздохнув, Оикава прячет руки в карманах куртки и выпрямляется, глядя на него как-то исподлобья. Разницы в росте у них почти нет, поэтому свое лидерство он выказывает такими вот пространными жестами:
— Ну. Мы думаем, надо сразу соглашаться. Без проволочек. В большой семье клювом не щелкают как бы, а нас в среднем и младшем рангах тьма-рать.
Тысяча четыреста семнадцать было в начале этой недели, если точнее.
— Вы ведь думали, я начну буксовать, — произносит Матс после затянувшегося молчания.
Иваизуми и Оикава пристально следят за ним, ждут, пока вынесет вердикт. А что Матсукаве долго думать, в самом деле. Он получит деньги, чтобы сделать Хиро ремонт, чтобы помочь ему со студией и отцу с починкой машины. Он получит новый ранг. Только за что? За то что кое-как справляется с собственной силой? Той самой, которую ему нужно «показать врагу»? И что это вообще блять значит, показать силу?
— Меня только одно беспокоит, — у него начинает зудеть под ребрами от нервов, но он даже не напрягается. — Идет ли речь о смертях?
Оикава пожимает плечами.
***
Но речь в офисе ни о какой военной логистике не идет вообще. На повестке дня снова патрули, охрана, доставка. Пара очков в копилку ранга сегодня, завтра, так можно и насобирать тихо-мирно на повышение, но нет, теперь благодаря инсайдерским сведениям у Матсукавы в голове бардак.
Парни в отличие от него выжимают из своих способностей по максимуму, нет, они в принципе живут с ними в ладах сколько себя помнят, а Иссею отец до конца средней школы скармливал байку, что ему все это кажется. Кажется ему, что он во сне как воздушный шарик к потолку прибивается, что без особых усилий свернул шею крану на кухне, закручивая его, кажется, что к ним в дом однажды ночью пробрались какие-то мудаки-грабители и Иссей проделал у них в головах обугленные дыры одним взглядом. И того всего пять лет на попытки справиться с собственной мощью, тогда как остальные ему подобные на это тратят всю жизнь.
Замечательно ведь.
Он ощущает себя каким-то недееспособным, сидя в этом зале рядом с ними.
Он ощущает себя ненормальным, стоя в очереди на кассу забегаловки среди самых обычных людей.
Словно застрявший между двумя мирами, он ведь может в любой момент все бросить и снова стать таким же привычно-обычным, восстановиться в колледже, вернуться на подработку, без опаски переехать к Хиро. Только расползающаяся импульсами по телу мощь от этого не исчезнет. Он ощущает её каждой клеточкой, каждой судорогой в мышцах и сдвинутой костью. Клокочет, извивается, готовая устремиться потоком энергии к сжатому кулаку в любую секунду. Иссей заносит ладонь…
— Заказ 142 готов!
…и забирает со стойки выдачи бумажный пакет
Мурлыча себе под нос развеселый панк-рок, Иваизуми подкармливает голубей в парке остатками хлеба от своего хот-дога.
— Почему они молчат? — спрашивает Матсукава вслух за них всех. Парни пожимают плечами.
— А ты знал, что голуби — средства правительственной слежки? — невзначай начинает Оикава. Он щурится, рязглядывая окружившую Иваизуми стайку. — У той белой в башке чип, а вместо глаз крошечные камеры.
— Как же она тогда видит, куда лететь? — хмурится Хаджиме, озадаченный.
К счастью, а может, и нет, Матсукава сразу понимает, как живется этой птичке. Ей незачем видеть что-то своими глазами, если она и телом собственным управлять не может. Безвольная. Запертая в собственной голове без права выбора. Осознает ли она вообще, что отличается от сгрудившихся вокруг хлебных мякишей собратьев?
Около фонтана начинают громко кричать, двое, затевают драку, к ним подтягиваются еще несколько из компании. Иссей вздыхает, поднимаясь на ноги, страдальчески, вымученно. Сколько можно.
— Может, ну их? —спрашивает напоследок, обернувшись на Оикаву. Тот пожимает плечами.
— У того рыжего нож в кармане. Уверен, что не лучше будет перебдеть за них?
Иссей вздыхает и поднимает свое тело в воздух, чтобы сразу, как молотом по наковальне, с грохотом и мощью обрушиться, чтобы у этой шпаны и мысли не осталось, при виде его недружелюбно фосфорящихся красным глаз, что им стоит продолжать эту потасовку. Не здесь. Не в его смену.
Только не все идет по плану. Большинство рассыпается в стороны, отшатывается в трепетном страхе чего-то, что их может невзначай ладошкой прихлопнуть. И в чем был смысл предупреждения Оикавы, если Матс даже заметить не успевает, когда рыжий достает складной нож и наставляет на него, подается вперед, рычит и бесится:
— Таких, как ты, нужно убивать еще в утробе, урод.
Он гасит пламя во взгляде, пока оно не вышло из под контроля, и опускается на ноги, глядя рыжему прямо в лицо. Они на равных. У рыжего нож, у Матсукавы — сжатый кулак.
— Ну, ты нормально так опоздал со своей миссией.
К парню подбегает блондин, тянет назад за плечи, с опаской поглядывая на Матсукаву и повторяя:
— Сатори, пойдем, не лезь, Сатори.
А Сатори плюет себе под ноги и произносит напоследок:
— Вы ничем не лучше нас и не надо смотреть с высока, будто какие-то боги. Ублюдки заносчивые с торпедой в жопе, вот вы кто.
И уходит, как можно скорее скрываясь из виду со всей компанией. Матсукава хочет схватиться за сердце, не образно говоря — раздробить себе ребра, пальцами обнять дрожащую плоть и раздавить. Пульсирует в висках, в коленях. На кончиках пальцев. Выстукивает морзянкой простое четырехбуквенное.
Урод. Вот он кто.
До конца дня так никто и не поднимает эту тему. Со спецзаданием. Будто не было этой душащей сцены в кладовке офисов, но вот Матсукаву это никак не успокаивает, ему наоборот только тревожнее становится от того, в какую сторону все идет. Может, ему и не соглашаться, если позовут. Если берут командами, то доберут и третьего на его место, от желающих наверняка отбоя не будет, чего тут жевать сопли?
***
Отец не идет открывать ему дверь, как бы настойчиво Иссей не стучал. Приходится покопаться в сумке, хорошо так покопаться, чтобы найти ключи от дома. И едва он их находит, в кармане телефон заходится вибрацией.
Макки.
— Да?
— Ись, хочешь, сегодня закажем корейской бурды? Я так устал, ужас, — Хиро выдыхает прямо ему в ухо, кажется даже, что Матсукава ощущает тепло его дыхания на коже.
Он ведь может просто убрать ключи обратно и уйти, обнимать, уставший, своего уставшего Макки? Но отец не поймет, каким бы благоразумным не казался, а он всё же не от балды позвал его зайти вечером. Обидится, если так старика продинамят.
Он же его все-таки любит, папашу.
— Я сегодня поздно буду, но буду. Ты на меня все равно закажи.
— Все в порядке?
— Да.
Макки молчит немного. Наверняка кусает губы, думает, что-то хочет сказать.
— Хиро?
— А?
— У тебя самого все в порядке?
Смеется.
— В полном, детка, ты только возвращайся. Люблю.
И его он тоже любит.
В доме работает телевизор. Громче, чем надо, потому что отец с возрастом начал страдать тугоухостью, а слуховой из вредности надевал редко. Самого отца у телевизора только вот не наблюдается — Иссей заглядывает на кухню, где на плите варятся макароны. Сварились уже, кстати. Поэтому он их быстро откидывает, вырубает плиту, лезет носом под крышку сковородки — еще не остывшее рагу. Отец его ждал, похоже, но где он сам придется выяснять.
Стук в дверь туалета ничего не дает. И в спальне пусто. И в его комнате,
Иссей уже начинает совсем немножечко, самую малость, паниковать, когда слышит лай с заднего двора.
Отец устроил себе здесь веранду, поставил стол и пару кресел — потому что крайне редко в этом доме бывало больше двух человек — лампочки вкрутил поярче, плющ по карнизу, горшки цветочные. Тешит себя на старости мелочами, зато не спивается. Ему уже шестой десяток, может позволить себе растоптать эталон мужественности и зарыться по локти в клумбу на заднем дворике.
— О, пришел, — басит, обернувшись на открывшуюся дверь. Снова курит, а рядом разлегся черный ретривер. — Казбек, покусай его за ляшку, нерадивого.
— У тебя там макароны…
— Убежали? — подается вперед, готовый встать, но Иссей его осаживает одним лишь своим спокойствием.
— Не, сварились.
Он обходит отца и пса, усаживается в кресло рядом. Казбек поднимает голову на его появление и следит теперь, не моргая. Вывалил розовый язык, неприлично счастливый, и дышит шумно, часто-часто. Набегался и только прилег, догадывается Иссей.
Время уже позднее. День капал минутами по мозгам бесконечно долго, но вот он протянул ноги на уютной веранде отчего дома и выдыхает спокойно в сумерки, будто этого дня и не было. Осталось всего ничего. С отцом разобраться.
— Как на службе человечеству? — интересуется Матсукава-старший.
— Как обычно, глухо, — Иссей пожимает плечами. — Как паства?
— Как обычно, тупо, — усмехается отец. Он делает хорошую затяжку и поднимается на ноги, вдавливая окурок в дно пепельницы. — Пойдем внутрь, есть охота.
— Я еще посижу минутку, ты иди.
Махнув на него рукой, Матсукава-старший без лишних проволочек возвращается в дом, даже Казбека с собой не зовет, зато Иссей, только он уходит, пересаживается на его место, и через подлокотник зарывается ладонями в густую шею пса. Чувствует себя ребенком, дорвавшимся до чего-то родительского, залезшим на подоконник отцовской спальни или за руль его машины, когда ноги едва доставали до педаль. Казбек таким внезапным нежностям не противится, перекатывается на спину к нему поближе, подставляет пузо. И весь он черный, ни одного светлого пятна, даже проседи не найдешь, хотя ему уже без малого лет восемь.
— Папаша тебя мазутом подкрашивает? А-ну рассказывай, — смеется Матсукава, не надеясь, что ему ответят.
Поднимается ветер, заползает под тонкую Иссееву куртку, но ощущается лишь пробежавшими по пояснице мурашками. Он никогда в этом доме не простывал, да и не болел в принципе. Макки говорит, он счастливейший из людей, а он сколько себя помнит в больницу попал только раз, когда лбом влетел в косяк в начальной школе и потерял сознание. Хорошо так влетел, на самом деле, и ни кровинки, зато голова как в тумане еще дня три от такого сотрясения. Это он хорошо помнит. Но остальные свои визиты в больницы помнит еще лучше, потому что не по его душу это было.
Поднимается ветер и раскачивает заржавевшие качели у забора. Матсукава поднимает на скрип голову. Притулилась в кронах, едва заметны очертания каркаса, да только, как и с веснушками Макки, Иссею не нужно их видеть. Он помнит каждое звено в цепи этих качелей, он провел на них столько времени в детстве, что вырос таким вот нелюдимо-задумчивым. Словно и не слезал с них, все сидит, раскачивается, выше-выше, чтобы хлестало воздухом и мир разворачивался в ракурсе одного бесконечного неба в прогалинах листвы. В дождь, в снег, под палящим солнцем — он все еще там. Учится летать, выскабливая ножкой в земле рытвины. Несколько раз приходилось эти рытвины засыпать, чтобы Иссеева ножка не выкопала под качелями туннель на ту сторону Земли.
— Пойдем, Казбек, — он треплет пса за ухо, поднимаясь, — вставай, старый, яйца отморозишь.
Дом их встречает жаром и запахом свежих, пропекшихся овощей, сытного ужина. Отец успевает разогреть еду, накрыть на стол, стоит у холодильника, призадумавшись. И когда Иссей скидывает куртку на спинку стула и усаживается, то он достает-таки из холодильника две бутылки пива, переводя на сына строгий взгляд:
— Будешь?
— Ага.
Папаша не спивается, потому что за них троих это уже сделала мать много лет назад и разбилась за них всех на машине тоже.
— Сегодня, так и быть, без молитвы, — с наигранным прискорбием заявляет отец и садится напротив.
— Как скажете, пастырь. Надеюсь, ваш работодатель не обидится.
— Да ему, мне кажется, на нас давно уже скучно смотреть.
Как-то раз Макки заорал с горяча «Ебанный боже», а Иссей ему невзначай сообщил, что он, вообще-то, человек набожный и отец у него при сане. Тот ему сначала не поверил, ходил, индюком надутым, подначивал его, мол, святой отец, отпустите грехи наши, а потом Иссей ему дал подзатыльника и до него дошло, что все серьезно.
Правда в том, что вера у них с отцом одна на двоих — ради одного лишь спасения душ. Корыстная, глухая, неподобающая, казалось бы. Но все равно оправданная. Иссею кажется даже, усталая какая-то вера, из последних сил, после того что стало с мамой особенно.
— Ну, давай, рассказывай, что у тебя там. Изведешься весь теперь.
Иссей поднимает на него глаза в недоумении.
— Ничего я не извожусь.
— Ты одну макаронину сраную жевал минуты три, сына.
— Чтобы не подавиться.
Отец на это только ведет бровью. Быстро приговаривает свою тарелку и берется за открывашку для пива.
— Кто тебя так захомутал?
— Ханамаки, — словно это должно все ему рассказать одним махом, но с ним так, к сожалению, не срабатывает.
— И как давно ты от меня шкеришься с другими мальчишками? — протягивает бутылку.
— Не больше полугода, пап. Душу мою теперь не спасти?
— Как знать, — пожимает плечами и вздыхает. — Полгода. Это после того землетрясения, да?
Догадливый старикашка.
— Если точнее, там всё и началось.
Он делает глоток прохладного хмельного и рассказывает.
***
Кто знает, кем бы они стали, если бы не то жуткое землетрясение. Как минимум — чужими, как максимум — несчастными. Обычный разброс для вопросов судеб. Матсукава только-только вливался в ряды младших рангов, преисполненный слепых надежд и заносчивости. Один из многих. Их даже на задания еще отправляли по одиночке, вешали тихие районы, мелкие поручения. А тут — Матсукава сидит на крыше старого здания университета и оно начинает под ним трястись и рассыпаться в крошево. И первые несколько мгновений не слышно ни звука — тишина гробовая, будто всех в здании разом расплющило и только поднимается вверх желтая пыль и раздаются отголоски грохота падения.
Но после крики начинают звучать разом, в унисон, мольбами о помощи, простертыми к небу ладонями и ищущими воздуха губами. Люди выползают, кто может, сами, роем пчел выныривая в щели и рассыпаясь в панике в стороны. Они выбираются, плачут, отходят как можно дальше, разглядывают других, выискивая знакомых. А после начинается вторая волна паники, когда не нашедшие своих кидаются к завалам, выкрикивая имена. Десятки имен, снова в унисон, снова протянутыми ладонями, но уже во мрак, в страшное и губительное.
Матсукава разгоняет их, просит не лезть, куда не надо, а сам хватается за голову и думает.
Первая мысль оказалась вернее некуда — вызвать подмогу. Он, может, как никто подходит для разгребания вот такого дерьма, да только один он будет вечность его разгребать, а счет идет на секунды — еще волна тряски и обрушение пойдет глубже, а значит спасти до этого момента нужно как можно больше.
Все сливается в какой-то до мелочей продуманный автоматизм — он находит удачно свалившиеся куски, оттаскивает их без последствий, помогает людям выбраться, их там немного, кажется, мертвых пока не видно, обошлось даже, наверное. Один этаж, второй.
И добравшись до самой глубины лезет через дыру в полу во мрак, на голоса.
Воздух тяжелый, забивается в легкие кашлем, но не его, Матсукавы. Не его криками через бетонные плиты в отчаянное кто-нибудь, пожалуйста, помогите. Верхние два этажа сложились в труху, этот еще стоит, с обвалившимся потолком, оброненными колоннами-балками в колодце главного холла. Отсюда многие вышли бувально через двери и окна, настолько мал был масштаб разрушений.
Должно быть, ощущалось это не хуже последнего дня Помпеи, грохот, пыль и небо падает выбеленными до звездной белизны сводами. Матсукава не помнит деталей этой истории, но помнит выражения лиц с известного полотна. Этого хватает, чтобы ускорить поиски. Не все здесь так безнадежно — чем сам Иссей им не надежда?
Он совсем близко. Оттаскивает плиту, открывает дверь — крошечная кладовка, моргающий плафон и побелевшие лица. Их здесь двое, один сразу выбегает, оттолкнув Матсукаву в сторону, только слышно, как шлепки подошв о кафель разносятся по залу, удаляясь. Второй все кашляет, сипит, согнувшись и опершись на сложившийся стеллаж рукой где-то в глубине этой проклятой кладовки. Поднимает на Иссея глаза, хочет сказать что-то, но его слова тонут в грохоте.
Вторая волна.
Небо обрушивается им на головы так стремительно, что Иссей успевает только закрыть собой чужое тело.
Папаша как-то рассказывал, что взбирался на Безенгийскую стену, а Иссей ему до сих пор, если честно, верит.
Вот и папаша теперь поверит ему на слово, когда он скажет, что просто физически не успел сделать всё правильно, без подоплеки. А на деле — он оплошал. Утонул в карих размазанных слезами омутах, бездонно пустых и в то же время полных такой тотальной обреченности, что это буквально пригвоздило Матсукаву к месту.
Будто ему не были рады.
Будто никакая он ему не надежда вовсе.
Как ребенку, хотелось сделать наперекор, но время на его сторону не встало.
Небо обрушивается и разбивается об их головы каменными глыбами. Иссей слышит свист в ушах, но не больше, он не двигается, ощущая на спине вес осколков потолка. Обвалилось все, как он и боялся, только, почему-то, совершенно забылся.
Какой из него герой? Он ведь всего лишь человек.
— Кха-ха, ебанный боже! Сука!
Пыль оседает медленно, кругом серо, а плафон свое уже отморгал, свалился где-то вместе с потолком. Свет пробивается сверху, яркий, зеленоватый от пыли.
Он открывает глаза и видит перед собой его лицо, близко, до каждой веснушки — неисчислимо — и как его рот кривится от боли
— Ты как?
— Пиздец, — он нервно смеется и стонет.
Матсукава осматривается, едва поворачивая голову. Страшно — он не спас его ноги. Из-под тяжеленной бетонной плиты ползет кровавая струйка, а от штанины одни ошметки. Если Иссей сдвинется, то сдвинется и эта плита, а за нею и те, что могут быть сверху. Они здесь заперты.
— Знаешь, мы в детстве так шалаши из коробок строили.
— Ты видишь, что там сверху?
— Без радуги под куполом. А ты кто вообще?
Он головой ещё, кажется, ударился. Над виском кровоподтек.
— Матсукава. Иссей.
— Он Матсукава Иссей. А я Ханамаки, и что? О, я понял, — он даже пальцами умудряется щелкнуть. — Ты из этих. Суперов. Тебе нормально? Не тяжело?
— Ну, ты мне точно не помощник, — вздыхает Иссей. — Ты как?
— Лучше не стало.
Он видит выступающий на его лбу пот. Жар, лихорадка. Так быстро? Ещё и бледный, мраморными пятнами по щекам.
— Ног не чувствую. Больше не больно, но тянет ужасно. Я помру, да?
Приходится снова попытаться разглядеть, что там, внизу. Под разодранной штаниной смятое, как яичная скорлупа, колено.
— Подождём подмогу.
Он не отвечает и моргает, медленно, заваливаясь к плечу.
— Ханамаки?
— Что?
— Поговори со мной, нельзя отключаться, слышишь?
— Иссей, я гей, ты знал? Как же спать хочется…
— А я натурал, — выпаливает, пробуя перенести вес на одну ладонь.
— Иссей, женишься на мне, если выберемся? Кому я такой, калека, ещё буду нужен?
Свободной рукой прощупывает, что над головой. Всё те же плиты, никакой от него пользы. Кому он сам такой, герой недоделанный нужен?
— Конечно женюсь. Если у тебя не член в штанах. Я же натурал.
— У меня в штанах теперь культя, Иссей. Ис-се-ей?
— Что?
— Ты слышишь вертолёты?
***
Отец прячет смешок за ладонью:
— Вертолёты? Так и сказал?
— Подмога пришла, пап. Нас вытащили, — Иссей вздыхает. Он не умеет рассказывать истории. Он помнит, что говорил, помнит, что слышал. Но те полчаса на развалинах старого здания смешиваются разрозненными картинками. Ему потом сказали, что он спас двадцать трех человеки и Ханамаки, что не спас, не мог спасти, еще дюжину, которых сразу насмерть зашибло или повредило так, что не склеить. Одна девушка умерла только на пятый день от кровоизлияния в мозг – ударилась о стену затылком. Одного парня так располовинило свалившейся с потолка глыбой, что выносили по кусочкам.
— И что дальше было? С цветами к нему ходил в больницу?
— Да, пап.
А Ханамаки, оказалось, цветы не очень любит. Зато любит абрикосы. И шоколадные конфеты.
— И как у него теперь в штанах?
Он не насмехается, просто язвит. Не устраивать же драму полгода спустя, Иссей понимает это.
— Одну ногу все-таки срастили. А вторую пришлось отрезать.
— The Man That Was Used Up, — чешет щетинистую щеку и делает крупный глоток. — Ну, хотя бы жив. Иссей, — он поднимает на отца глаза, замирая, — ты пойми, я за вас рад. Только давай больше так не тихушничать, как дитё малое, ей-богу.
— Ладно. Это было тупо.
— Можете даже вдвоём зайти как-нибудь, я не против...
— Давай не будем торопить…
— Куда тут, не будем! Уже полгода, как влюбился, значит есть что-то. Мне же интересно теперь. Какой он фрукт, этот твой Ханамаки?
— Персик, определённо.
Отец персики любит. Может, ему и Ханамаки понравится. Хотя что этому человеку вообще нравится, будем честны? Садоводничать на заднем дворе, пока никто не видит, сидеть там, на крыльце, с псом или с Иссем (иногда ему, кажется, и разницы нет) разговаривать то ли с ними, то ли с самим собой. Курить. Читать проповеди по утрам. Не скажешь, что он счастлив, но и что жизнь ему не в радость, тоже.
— И я не гомофоб, думаю. Все мы твари Божьи и вся херня.
Иссей смеется:
— Да, херня. А ещё Бог создал геев, чтобы мы меньше плодили дебилов.
Отец закашливается. Звенят за правду горлышки бутылок.
***
Он ждёт его, на диване, здоровую ногу под себя, а протез снял и поставил за спинку, с глаз долой. Даже не поднимает головы, когда Иссей заходит через незапертую дверь.
— Макки?
Спит. Матсукава со вздохом проходит внутрь маленькой квартирки. Очень маленькой, дешевой, в не самом благополучном районе, но им пока достаточно. Макки хочет накопить на студию, а Матсун ему хочет помочь с этим, хотя ещё не говорил ему об этом. Они живут вместе всего две недели, при том Матсукава даже не уверен еще, что «вместе» здесь уместно. Он просто приходит поночевать, не перетаскивал вещей, но завел свою зубную щетку и белье они стирают вместе. Спят вместе, готовят иногда. Но ему-то не в привычку. Ему все это внезапно и хаотично, по горлу ладонью, по грудине кулаком, ударом в лоб. Разбивается каждый раз и обтекает, как вода на камень, но ощущения странные, непонятные.
Он знает, что любит его. Веснушки его, коленки, даже если одну, любит волосы его розовые, к голове прилипающие вечно, как намагниченные. Садится рядом и прижимает к себе, стискивает плечи, целует в висок.
— Хиро, пойдем спать?
Хиро мычит утвердительно, обнимает его за шею и тянется к его губам:
— Вернулся?
Выдыхает.
— Как же я мог не вернуться?
— А где был?
— У отца ужинал.
— Разденешь меня?
— И донесу, мой хороший.
Знает, что любит. Но это для него новое, он никогда раньше не влюблялся, совсем. Думал, оно придёт однажды и не торопился любить, вот и дождался. Учиться новым чувствам в его возрасте уже странно, но он справится. Он же любит.
Он укладывает Хиро на подушку и возвращается на кухню, чтобы вырубить свет, телевизор. В новостях ничего хорошего, все как всегда. А россиян вот научили разбираться в хурме, вы знали? А Иссею такие новости больше по душе, чем стрельба в школе или война за кусок земли.
Так он и вспоминает об утреннем разговоре с парнями. Останавливается в дверном проеме спальни, щелкнув последним выключателем, и думает, сказать ли об этом Хиро? Видел бы он его сейчас, смеялся бы до визга, потому что и сам чувствует, как это жутко, стоять и пялиться на спящего. Но он хочет позволить себе такое мгновение. Ханамаки не слабый. У Ханамаки штанина пустая с кровати свисает, уж кто, а он знает, как жестока бывает жизнь, но война? И такое тупое показушничество? Нет, Иссей не станет даже думать, откажется. И говорить не придется. Сделать вид, будто никакого разговора и не было, стянуть с Макки одежду и раздеться самому. И лечь спать, лбом в теплые плечи, в веснушки. В то, ради чего стоит и жить, и чувствовать, и бороться каждый день с самим собой.
***
Просыпается от внезапно холодных рук. На собственной заднице. Мычит протестующе — ещё полумрак не сошел, утро едва теплится, а Макки завелся. Мурлычет на ухо неразборчиво, ладонями гладит бедра. Это он ему мстит за вчерашнее, наверное, хотя Матсукава никогда бы не подумал, что тот такой мстительный, а он прижимается сзади, выдыхает ему в шею, опаляет затылок. И берётся за его затвердевший член, двигая рукой по плоти медленно, до тянущего в паху томления. Иссей терпит, Иссей не двигается, не поддаётся.
— Да что с тобой? — ворчит Макки куда-то в лопатку. — Не хочешь разве? Иссей?
И вот Иссей сдаётся обиде в его голосе. Конечно же он хочет. Просто спать хотелось сильнее.
Перекатывается лицом к лицу, притягивает к себе за поясницу и смотрит ему в глаза, сонно, долго, мучает его тоже:
— Что на тебя находит?
— Это ты мне скажи, Иссей.
Трясущиеся коленки Макки. Одна — сросшаяся коленка с шрамами вдоль и поперек, а вторая — фантомная. Болтается. Он в первый раз всё с лицом под подушкой, не потому что стеснялся, а потому что смотреть не хотел на культяпку. Матсукава предложил, давай протез принесу, Ханамаки попытался придушить его той же подушкой. И тогда он его поставил раком на одно колено и вставил, придерживая под ребрами. Он его насаживает, пока Макки кричит в многострадальную подушку, а после трясется весь, падает на бок и плачет, говорит, почувствовал, как трясутся колени. Как обе коленки — одна сросшаяся, вторая фантомная — дрожат под разрядами пробегающего по телу наслаждения, вибрируют усталостью, а он плачет, смеётся, целует Иссея и просит снова, так же. И снова. И снова. И —
А тут он берёт его плечи и тянет на себя, заставляя лечь сверху. Матсукава боится вдруг дышать, моргать, старается вглядеться в бездну карих, пытается распознать по уголкам губ и крылышкам носа, чего тот хочет.
— Давай нормально, — произносит очень тихо. Матсукава кивает, садится у него в ногах, замирая чутким зверем. Ханамаки лежит перед ним, раскинув локти, кусая губы и глядя из-под светлых ресниц прищуром, темным, теплым. Завораживающим. Он не станет задавать лишних вопросов. Возьмет, что нужно, из-под кровати, нависнет над ним, прижимаясь плоть к плоти, в одном длинном, непрекращающемся поцелуе утопит его стоны, пока тот не будет готов его принять.
Иссей закидывает одну его ногу к себе на плечо, придерживая бедро второй. Хиро вздрагивает, локти дергаются, разъезжаясь, пальцы у затылка, хватаются за край подушки. Но только держат. Хочется спросить, готов ли, хочется целовать мокрые ресницы. У Иссея пересыхает горло, поэтому он не издает ни звука, только тянется к его щеке, как может, большим пальцем в ямочку от изломанной улыбки. И толкается бедрами внутрь, в глубь. В нем самом что-то трескается, в ребрах, кажется, и плавится, стекая горячим оловом вниз. Макки шипит, поджимает пальцы на ноге, умудряется ими вцепиться Иссею в кудри на шее. Ужасный.
Восхитительный.
Он двигается, бедрами по ягодицам, губами в косточку на лодыжке. Макки хрипит, стонет, зовет его, тянет руки к его лицу, дотягиваясь кончиками пальцев до линии челюсти, в губы, по эмали ногтями, распадается на дюжину эмоций, выгибаясь на полотне простыни широким бледным мазком. Матсукава разводит его ноги и ложится сверху. Целуются рвано, без воздуха, будто в вакууме, начинает кружиться голова. Он двигается, но сбивается. Пальцы по плечам, по загривку табуном мурашек, тянут волосы вниз, чтобы лбом разбиться ему в грудь и замереть от разрядки, холодом вверх по венам и жаром в затылке. Расплавленное олово растекается к ногам, твердеет, выступает с потом на спине.
— Ёбанный..
— .. боже, Макки.
— Блять, да я без рук…
— Серьезно?
Бесполезный вопрос, он ведь и так чувствует, как приклеился к нему буквально, да и не буквально тоже. Макки обнимает его под ребрами ногой, скребется у корней волос подушечками пальцев и молчит. Ни слова, ни звука. Зато слышно, как думает. Приходится со вздохом собрать себя в кучу и подняться, чтобы взглянуть на его раскрасневшееся лицо.
— Макки, детка.
— Что?
Матсукава не отвечает. Нагло сгребает это чудовище поперёк и уносит в душ.
До утра было рукой подать. Когда они вылезают из ванной время уже семь. Но ещё сегодня суббота, у Макки выходной, а у Матса дежурство с пяти вечера. Добираются до дивана на кухне довольные, мокрые. Пока Ханамаки натягивает домашние брюки, Матсукава успевает поставить вариться кофе и закинуть в микроволновку завтрак. Оборачивается к нему, на взгляд поперёк голых лопаток, слетающий в сторону мгновенно. Иссей ещё вчера на пороге отчего дома понял — что-то не так. Не у него одного. Поэтому садится на пятки перед ним, кладет на бедро голову, подставляясь, будто под руки палача. Просит:
— Говори.
А Макки облизывает губы и поднимает его голову за подбородок, чтобы смотрел на него прямо, слышал его сбивчивую речь, срывающуюся на хриплый шепот:
—Ты ведь тоже заметил? Эти фантомные ощущения, клином между нами. Меня это бесит. Бесило. Я себя одержимым чувствовал, не тобой, а собственным коленом. Ужасно.
Конечно же Иссей заметил. Просто решил однажды, что даст ему время перебороть себя. И тот справился.
— Восхитительно, Хиро. Ты.
— Прекрати. Я накосячил, — шумно выдыхает в потолок, прикрыв глаза, а после наклонившись к Матсукаве близко-близко. — Но, знаешь, быть одержимым тобой куда лучше. Ты же самое настоящее.
— Настоящее — что?
— Ты просто настоящий, Иссей.
Ну да. Такой вот он. Не фантомная дрожь в обрубленной конечности, конечно, а даже лучше. Теплеет под сердцем, теплеет на губах от его губ. Матсукава готов носить его на руках хоть до конца, даже если собственные ноги уже отнимутся.
Любят христиане говорить, мол, пути Господни неисповедимы, а он иногда допускает мысль, что все пути Господни его вели одной прямой дорогой к Ханамаки, для Ханамаки. Его силы — чтобы его сберечь, чтобы держать крепко, над землёй. Его сердце, его душа, чтобы вручить тихонько в руки и ткнуться носом в бедро, вверяя всего себя, свою суть. Его разум, чтобы быть безнадежно одурманенным.
— Я придумал, чем мы сегодня займёмся.
Макки фырчит довольным лисом, звенит таймер микроволновки и приходится встать.
***
Он приводит его к своему Богу. Ну и к отцу. После обеда прихожан не густо и того снова приходится искать по всей церквушке, а обнаружить аж на крыше, с сигаретой за форточкой мансарды.
— Блять, — кашляет, — напугал, чего шаришься тут?
И тушит бычок сразу, как замечает рядом Ханамаки, губу прикусившего, только бы не рассмеяться. Иссей и сам бы в голос посмеялся с этого проповедника, залезшего с ногами на какой-то не особо надежный комод, чтобы дотянуться до форточки и встречающего сына словом «блять». Только он нервничает, кажется, сильнее, чем оно того стоит.
Или же напротив, недостаточно сильно.
Отец слезает со своей жердочки, отряхивает брюки, поправляет воротник. Торопливо, хмуро, а после подходит и протягивает Хиро ладонь. Тот сразу весь вытягивается струной, суровеет плотной линией губ и пожимает отцовскую руку крепко-крепко, вкладывая все уважение в этот жест.
У японцев вообще так не принято, японцы из уважения кланяются, но они с папашей любят разыгрывать козырь гайдзина при том, что Иссей здесь родился, а отец живет с отрочества. Макки знает об этом, говорит, приехали тут, Матсукавы, привезли своё христианство, свои бронзовые руки, густые брови и кудри, разрушать устои и расшатывать идолы.
— Вольно, фламингоголовый, — басит папаша.
— Это Иссей меня так называет? — интересуется Ханамаки, искоса цепляя Матсукаву хитрым прищуром.
— Иссей за тебя душу продаст, — зачем-то говорит отец и оглядывает их обоих с головы до ног, — но да, разок обмолвился.
Они спускаются в храм, усаживаются подряд на скамьи — отец к ним вполоборота, они за ним. Ханамаки откидывается на спинку и складывает ладони на колени, не знает куда девать. Все трое не могут расслабиться — не каждый день сын-гей приводит к отцу-священнику своего парня-инвалида. Так и лезет в голову сравнение с позорным ситкомом, так и слышишь, как кто-то рукоплещет над душой. Отец выдыхает устало и проводит ладонью по лицу, а Иссей уже успевает решить, что выбрал просто самое ебанутое занятие из возможных на сегодня, но развернуться и уйти уже не получится.
— Чем занимаешься хотя бы, расскажи, — просит отец, глядя всё время куда-то в сторону, но не на них. Хиро как будто снега за шиворот засыпали — дергается, поднимает на папашу оленьи глаза.
— Да вот, университет бросил, деньги коплю, подрабатываю доставщиком в Mugi no Oto. Раньше спортсменом был, ну, волейболистом, а теперь как-то с этим не складывается.
— Так есть же спортивные протезы, — как-то брезгливо.
— Пап, — предупреждает Иссей, но Хиро пихает его здоровой коленкой и смеётся:
— Да вы видели эти протезы? Выглядит ужасно. Мне с этим-то… вот в общем. Как есть.
Отец всё же кивает с пониманием:
— С таким нужно свыкнуться. Жизнь — полоса препятствий без конца и края. Нас постоянно испытывают и сдаться — значит поддаться соблазну. А ты борись.
Будто проповедей для паствы с утра ему было мало, усмехается Иссей про себя.
— А ради чего бороться? — спрашивает Хиро и папаша вдруг кажется заинтересованным, даже разглядывает Ханамаки искоса. У Иссея холодным потом плавится затылок от неясного предчувствия. — Я не верующий. Даже не агностик. Просто не хочу и думать, что кому-то хватило дурости дать нам жизнь и бросить в этой жизни вариться, спотыкаться и убиваться в муках.
— Есть шанс на искупление, жизнь в смирении и воздаяние после, — отвечает ему отец заученно, будто без особой охоты, но Иссей видит — он провоцирует, присматривается. И это Иссею, ох, как не нравится.
— И всегда одно тупое «но» — вдруг так получится, что там нет никакого воздаяния и мы свою единственную жизнь просрём…
— Ты давай, ещё покрепче выражайся в Божьем доме и я тебя отсюда выставлю, — грозится Иссей. Отец над ним смеётся, а Такахиро продолжает:
— Ну ладно, потратим мы жизнь, ладно, на то чтобы лоб разбивать ради охуи... восхитительного ничего. А можно жить в наслаждение, обжираться, напиваться, спать с кем нравится, не душить себя моралью и не загоняться, оступаясь.
— Тебе палец в рот не клади, я смотрю. Отцапаешь, — Хиро лыбится во все зубы и отец ему тоже однобоко улыбается в ответ. — Но я тебя понял. Только вот куда ты такой красивый попадешь, если всё-таки ошибёшься в своем неверии, знаешь?
— Парадокс Паскаля, сэр. Ну смотрите, вот попал человек в аварию, уснув за рулем, и убил целую семью. Человек праведный, молился перед сном, каждое воскресение в церкви и не ради галочки, а прям чтоб знать до сведённых скул каждую догму. И теперь он виновен в смертях. Куда попадёт?
Иссей вздыхает страдальчески и получает от Хиро нежную такую затрещину. Он думал, они зайдут к папаше минут на пять, Иссей жестом доброй воли познакомит их, чтобы в лицо друг друга знали, кто его породил, а кто заарканил. И разойдутся до востребования.
— Продолжит молиться и быть праведным — и всё ему с рук сойдёт, такая схема.
— По такой схеме можно всю жизнь быть говнюком, а потом недельку праведным и заполучить золотой билет?
— Ханамаки, дело не в том, сколько ты был праведным и как много молился. Дело в качестве веры.
— А буддисты? Мусульмане?
— А хрен с ними, с буддистами, с мусульманами. Не наша юрисдикция, — пожимает отец плечами.
— И как бы вы оценили качество собственной веры?
Слова Хиро не громом даже, а взрывом, сдвигом тектонических плит разносятся по пустому храму. Отец, мигом растеряв всю свою насмешливость, поднимается на ноги, упираясь ладонями в спинку лавки, и нависает над замершим Ханамаки. Тот пытается выглядеть бесстрастно, хочет, но пальцами вцепился в край скамьи и дышит ненормально, неровно. Они смотрят друг другу в глаза, один — хищным ястребом, другой — взъерошенным воробьем.
— Кажешься таким дебилом, а видишь насквозь, да? — произносит наконец отец очень тихо. — Мою веру пусть оценивает Господь, а ты своим языком с ним и без веры допиздишься до пропуска на Обетованную, я так думаю.
— А я думаю, что вы ругаетесь много для проповедника.
Смеясь пополам с лаем-кашлем, отец хлопает Ханамаки по плечу и поднимается обратно в мансарду.
— Он всегда так по-английски уходит? — спрашивает Хиро, сильно озадаченный.
— Это может значить, что он не против с тобой ещё поболтать как-нибудь.
— Пиздец, какой он у тебя тяжелый на подъём, я чуть не обделался…
Пусть Бог видит, как он затыкает его грязный рот своим, как прихватывает под бедра, тянет на себя, к себе, на колени, ближе, как целует, одурманенный, обезумевший. Пусть видит, как он его любит губами и ладонями на скамье храма Господнего в нескольких шагах от алтаря.
***
Два дня проходят относительно тихо. Хиро после произошедшего в церкви разряженной батарейкой шатается все выходные дома, в воскресение даже протез ни разу за день не надевает, ленится не то что поесть себе сварганить, так даже отлить сходить и вообще встать с кровати. Иссей весь остаток субботы патрулирует с Оикавой и Иваизуми тухлый район, успевает разнять пару драк и пресечь поножовщину, а на утро задерживается у отца на воскресной проповеди. Тот его просит остаться после и даёт хорошей затрещины, потому что прекрасно слышал наверху, как они тут лобызались, придурки. Передаёт «привет» Ханамаки и гонит домой отсыпаться, а там Макки лежит в постели в полдень. Говорит ему, не вывезет это «сегодня». Матсукава может понять. Приносит ему еды, ноутбук и заваливается под боком, отключается до вечера без памяти, без снов. Никаких внезапных левитаций с придурью, просто прикрыть глаза и проснуться уже на закате.
Рыжее заглядывает через подоконник, сквозь тонкие шторы. Перед глазами бледная спина в пятнах зарева. Снова эта постель, эти выпростанные из-под матраса простыни, один на двоих плед. Уже больше двух недель, две с половиной. Так и вечность пронесется перед ними мгновением, если моргнуть лишний раз. Матсукава переползает ближе:
— Что интересного?
У Ханамаки в руках телефон, под пальцами листает строки, картинки, всё смазывается, стирается — приходится прикрыть глаза, проморгаться.
— Ничего. Зато страшного много.
Сипло, рваным выдохом. Плакал? Или всё ещё усталый.
— Хиро, надо поесть нормально, как считаешь? — обхватывает плечи и наваливается, прижимаясь щекой к щеке. — Не нравится мне эта хандра.
Макки вздыхает. И поднимается, ведет туманной головой к плечу, трет шею ладонью:
— Пройдёт. Просто теперь думаю о твоём папаше. И о твоём Боге. По тебе не скажешь, что ты к ним привязан. А ты сильно привязан и после такого начинаешь чувствовать, будто совсем человека не знаешь.
Матсукава поднимается следом:
— Ты загнался.
— Да, скорее всего.
— Если тебя это утешит, то с ними я не спал, а это со мной от балды не случается. Ты особенный.
Смех по вздрагивающим плечам:
— Еще бы ты с ними спал, Матсукава!
— Ага, получился бы какой-то психопат с вагоном комплексов.
— Или родил бы второго Иисуса. Иссейсе, Аллилуйя!
Щекой к его лопатке и вибрацией тембра по позвоночнику:
— Ну так что, приготовим отвались какой крутой ужин?
— Гренки с сыром? — отзывается с улыбкой в голосе. Матсукава кивает. — Конечно.
***
В понедельник на общем собрании нет и половины уже до приторного знакомых лиц. В том числе и Оикавы, и Иваизуми. Матсукава написывает им обоим нелестности в сообщениях, а после собрания пытается дозвониться — нет ответа. Тогда он, получив в распоряжение район и двух рекрутов, встаёт перед ними сложив руки на груди и кивает рыжему мелкому:
— Ты вообще кто?
Парнишка оскорбленно заламывает руки. Хината, восемнадцать лет, создаёт солнечные вспышки на ладошках и судя по всему солнца в нём передоз, потому что он постоянно светится. Второй — высокий угрюмый одногодка Хинаты, Кагеяма, с очень острыми рефлексами, на грани предвидения. Оба только-только вступили в геройскую ассоциацию, а уже считают друг друга заклятыми врагами. И обоим сказали, что рассчитывают на их быстрый рост.
Может из них и правда что-то получится, но Иссей не может долго думать об этом, постоянно проверяя экран мобильного на признаки жизни своих напарников.
Знакомый район, фонтан в парке и голуби, которые правительственные шпионы. Хината быстро разделывается со своим сэндвичем и носится по площади, разгоняет ради забавы птиц.
— Матсукава-сан, вы так и не сказали, какие у вас способности, — подсаживается к Иссею Тобио, сразу в лоб с вопросами. Матс хмуро оглядывает парк и отмахивается:
— Ничего особенного.
— И все-таки, если вас оставили, то видят какой-то потенциал, наверняка.
Позже Мастукава поймет, конечно, что стоило слышать, что говорил парень, что он знал. Стоило искать парней не на том конце провода.
— Слушай, я не сторонник всех этих разговов про потенциалы и способности, я своими ещё даже не овладел до конца, чтобы вообще называть своими.
— Тогда зачем вы здесь?
— Ради Бога, не начинай.
Вырывает из разговора короткой вибрацией — Макки. Всего на секунду, но Матс злится, что это он. Короткое, оправданное, потому что эти два идиота пропали на ровном месте и ни следа, ни ниточки к ним.
Makki: иссей у меня к тебе серьёзный вопрос
Makki: ты до меня был девственником?
С чего такие мысли?
Makki: ты вчера сказал я у тебя особенный и на меня снизошло
Ты у меня точно особенный
Makki: ну спасибо
— Хината! Сделай одолжение, сядь на жопу ровно! — рычит Кагеяма и рыжий точно громом поражённый по струнке вытягивается, извиняясь. Время к вечеру, район как всегда тихий, поэтому Матсукава предлагает парням идти домой, мол, сам досидит оставшийся час. Те сначала как будто подвох ищут, переспрашивая, а правда можно? Иссей улыбается — можно, только если никому не скажем. И обоих как ветром сдувает.
Матсукава находит лавочку в тени и вытягивает ноги, расслабляясь. Сейчас бы поспать часок-другой вот так, под шелест крон, прикрывшись нежностью угасающего дня. Но что-то всё зудит и не даёт покоя. Конкретное что-то — Оикава и Иваизуми. Матсукава кое-как вспоминает домашние адреса парней и поднимается на ноги, хрустит затёкшей шеей. Оглядывается, нет ли рядом людей, и рывком поднимается под купол неба, взмывает снарядом, сосредотачиваясь на сопротивлении гравитации. Город проносится под ним спичечными коробками домов, ползущими по тротуарам колониями трутней-людей.
Квартира Иваизуми ютится в многоэтажке неподалёку от делового центра. Иссей приземляется неподалеку в подворотне, надеясь, что не привлек чьего-либо внимания, перебежками добирается до двери квартиры и вжимает звонок в дверной косяк до упора, долго, настойчиво. Но никто так и не открывает. Ладно, думает. Они оба могут быть у Оикавы, чем бы там ни занимались, главное, чтобы Матсукава их нашел.
Но и здесь глухо. Сестра Оикавы говорит, что тот ещё не вернулся с работы, но Матсукава-то знает, что на работе его и не было. Обозлённый, он вылетает из подъезда, сбивая кого-то с ног. Этот кто-то оказывается ему знаком, рыжими волосами и не менее озлобленным взглядом. Сразу подрывается и кидается на Иссея со спины, пытаясь придушить захватом, ловко, конечно, выходит, да только Матсукаве от этого ни холодно, ни жарко. Он под водой может полчаса просидеть без воздуха, что ему чей-то локоть под адамовым яблоком.
— Вот ты и попался, пидор, — шипит парень ему на ухо.
Ему это отчего-то кажется таким личным. Задевает не то что так называемые струны души — просто напоминанием с блядских его губ изломанных, с насмешкой, с издёвкой, будто в упрёк. По ладоням дрожью прокатывается мания. Он срывается. Просто хватается за плечи рыжего и перекидывает через себя. Хрустят переломанные кости, в голове глухо, а снизу со стоном и хриплым, булькающим смешком звучит:
— Урод.
Он лежит у его ног, перекошенный в сторону, и не шевелится, только дышит шумно. Затылок обдаёт холодом — Иссей осознаёт, что сделал. Потерял контроль. Урод — сворачивающий шеи кранам и прожигающий взглядом дыры в головах. Урод — ломающий жизни.
Видел бы его сейчас Макки.
***
Подмывало сбежать до последнего, да он и до сих пор мог с легкостью это сделать. Ледяной камень под лопатками — стена не несущая, здание не рухнет, если он сделает в ней дыру. Или просто разломает прутья решетки, переступая через них неспешно и выходя прямо через главные двери участка. Подмывало, но колени начинали дрожать от мысли о рыжем парне, которому он сломал позвоночник. И никаких в голове ассоциаций со смешинкой — всё серьёзнее некуда, страшнее. Он сам себя сейчас боится. Зажал коленями ладони и сидит на липкой скамье в вонючей камере, прикрыв глаза.
Видел бы его Макки, разочаровался бы в нём? Матсукава надеется, что так, что развернётся тут же и выйдет из участка прочь, и никогда больше не захочет его видеть. Не из святого страха, а скорее из-за того, кем Матсукава является. Урод, монстр. Убийца.
Даже Бог, наверное, отворачивается, качая головой от его мольбы о прощении. Ему был дан дар и он его растратил не во благо мира, человечества, и не во имя Ханамаки. Согрешил, если проще. И дорога ему теперь только в Ад, можно даже не страшась наложить на себя руки, потому что исход ему ясен.
Приставленный к нему констебль нервно теребит собачку на мундире, бросая на него взгляды из-под кепки. Здесь довольно темно, так что увидеть в его глазах ничего не выходит, но Матсукава думает, что это отвращение. И понимает.
Когда карета скорой помощи отъехала от дома Оикавы, истошно вопящая сиреной, ему зачитали права, застегнув на запястьях наручники, и посадили на заднее сидение полицейской машины. Уже смеркалось, Матсукава посмотрел на часы под рукавом толстовки, заставив своих надзирателей дернуться к кобуре, время было к семи вечера. Часы у него не забрали, только толстовку со всем в ней лежащим. Предложили сделать звонок, но он только помотал головой. Предложили вернуть толстовку, мол, в камере холодно, он промолчал. Не до холода сейчас, да и в принципе не до холода.
Лет в одиннадцать он спросил у отца, что вообще такое холод — тогда ему вроде говорили, что он просто не чувствует этого из-за проблем с нервами, или что-то вроде того, вспомнить сложно — отец сказал, что это когда в тело впиваются сотни ледяных иголочек и хочется закутаться покрепче в собственную кожу. Матсукава не понял смысла, да и сейчас представить себе этого не мог, на самом деле. Он как-то пробовал заплыть как можно глубже в океан, но изменений никаких не почувствовал, голову слегка вело от давления и кислородного голодания и всё.
Зато он мог понять холод в душе. Это пустой взгляд умалишенной матери, которая едва поворачивает на твой голос голову и криво улыбается. Пробирает, скатывается каплей холодного пота по шее. Нервное. Он уже месяцев пять у неё не был, не до того было и не хотелось.
А сейчас вот у него на всё будет полно времени, только запрут его в тюрьме за причинение тяжкого вреда, за раскрошенные позвонки и паралич до конца жизни. Он, выходит, не лучше той проклятой плиты, что раздробила Макки коленки. Лучше бы его самого ею расплющило в фарш, а Макки и дальше бегал бы на своих двоих, играл за университетскую сборную, любил кого-то лучше, кто не станет ему причинять столько боли.
На часах уже десять. Он прислушивается к участку — к звону ложек об ободок кофейных чашек, к булькающему за углом кулеру. К пьяно плачущей женщине в соседней камере. Ему сейчас даже спрашивать не хочется, что с ним будет дальше, он надеется, что его упрячут куда подальше, поглубже, он никогда больше свой дар не применит, забудет о его существовании, заклеит себе веки скотчем, а лучше пришьёт одно к другому хирургической иглой, чтобы не поднимались, оторвёт себе ноги и руки и будет лежать лицом в собственных испражнениях, пока не захлебнётся. Не меньше.
— Матсукава Иссей здесь? — хрипло басит на весь участок так, что слышно через все распахнутые двери меж ними. Папаша зол, папаша хмурится и хлопает по столу в приемной отделения с просьбой пустить их. Их.
Ебанный боже, за что?
Макки прячет руки в карманах и пристально следит, как надсмотрщик открывает его камеру, впуская их с отцом внутрь. Когда они входят, Матсукава понимает, что не может поднять на них глаза, что ему страшно, поэтому разглядывает кроссовки Макки, зеленые, с желтыми полосками, заляпанные грязи и пыли. Он работал сегодня.
— Иссей, мальчик мой.
И отец в рабочих туфлях тоже, потому что до вечера сидел опять в храме, слушал чужие отповеди, отпускал чужие грехи. Собственному сыну он помочь не в силах уже, наверное.
— Иссей, что произошло? — Макки подходит совсем близко, взгляд задерживается на мелькающем у края штанины протезе. — Посмотри на меня, пожалуйста.
Он мягко берёт его за подбородок пальцами, поднимает голову, но Иссей уворачивается, прячась в собственных ладонях.
— Сын, не разводи драму, скажи по существу, будь человеком.
Не может сдержать тупого горького смешка:
— Не человек я, пап. Я чудовище, — голос скрипом вырывается из глотки, через силу, через тошноту. Макки усаживается перед ним на пятки, прямо на пол, отбирает его ладони, уже настойчивее, уже сжатой линией губ в поле зрения.
— Я имел в виду не будь идиотом, — папаша сплевывает и складывает на груди упрямо руки. — Расскажу тогда я, что знаю, а ты меня поправишь. Мне позвонили с час назад и сказали, что моего сына задержали и доставили в участок за избиение какого-то гражданина. Отсюда вопрос, ты кого-то покалечил?
Бледные губы, сухие, ровная линия ломается, когда Макки приоткрывает рот и вдыхает сырой воздух камеры. Ему не место на этом полу.
— Встань, Ханамаки.
В этот момент он все-таки ловит его взгляд — его собственный на секунду дичает от ярости, Такахиро не поднимается, только тянется ладонью к его лицу, разглаживает большим пальцем залегшие тени под веками.
— Детка, что случилось?
— Встань, пожалуйста.
Снова прямая упрямая линия, раздражается дрожью в голосе::
— Встану, когда ты нам всё выскажешь, Матсукава, не раньше. И с места не сдвинусь, слышишь? И не отпущу. Что бы там ни было.
Отец кивает в поддержку и садится рядом с сыном, локтями в колени и сонно моргая в его сторону.
— Тебе сейчас, может, кажется, что ты натворил что-то неисправимо ужасное, — говорит он тихо, — но ты только начни говорить, и мы тебе поможем разобраться, так ли всё фатально.
Иссей выдыхает глухое «ладно», его трясет, ему холодно, но он говорит. Тихо, чтобы не слышал надзиратель, не слышала пьяница из соседней камеры, не слышал Бог; но чтобы понимал Такахиро, прижавшийся к его ладоням губами и не моргая на него снизу смотревший, чтобы понимал отец, прислонившись плечом к плечу, совсем близко к ним обоим, хмурый, постаревший сразу на декаду. Он говорит без конца, кажется, про Оикаву и Иваизуми, про их планы, про их пропажу, про поломанного парня, который не раз напомнил ему, кто он. Говорит, что чувствует, говорит, как себя боится, как боится за них. Хочет попросить их уйти, но не успевает, потому что ладони намокают от слёз Такахиро, а он не замечает, он смотрит на него с тревогой, с бесконечной, щенячьей какой-то любовью, будто слепо. Но Ханамаки не слепец, он знает, он понимает, что к чему. Иссей не может не доверять его чувству, он выговаривается и его отпускает из петли, в которой всё это время болталась его шея, вот-вот готовая переломиться. Отец вздыхает, длинно, замученно, в голове его роятся комом мысли. Иссей кусает губы и, пока стирает ладонями влагу со щеки любимого фламингоголового, начинает плакать сам, тихо, без всхлипов и стенаний, только песком в глазах и солью на языке.
— Ты так и не нашёл их, получается? Напарников.
Они оборачиваются к отцу, что-то себе в уме прикинувшему.
— Нет, не нашёл. Дома пусто, а телефоны молчат.
— А в офисе пробовал спросить?
— Нет.
— Звони сейчас, им всё равно о тебе уже сообщили, наверняка.
В кармане толстовки лежала лицензия от офиса, так что да, туда уже должны были позвонить, как минимум чтобы вызвать адвоката. Иссей просит подождать минутку, целует Макки в висок и поднимается на ноги, подзывая надзирателя.
А после вызванивает того самого Киндаичи из отдела кадров.
***
Макки твердит ему то же, что твердил адвокат, что твердили на слушанье его дела, которое закончилось тем же самым вердиктом.
Это была самозащита.
Прописали исправительные работы за то, что не справился с силами, лицензию на время забрали. Но Киндаичи из отдела кадров пожал ему руку и передал от вышестоящих, что в нём видят потенциал, что он для них важен и они будут рады принять его обратно по истечении испытательного срока в четыре месяца.
Только он так и не вернулся туда.
Киндаичи из отдела кадров пожимал ему руку и говорил, что Оикава и Иваизуми погибли при исполнении. Он сжал его ладонь крепко-крепко, потянул на себя, приобняв за плечо и тихо сказал на ухо:
— Нам обоим лучше сделать вид, что того разговора между Вами и погибшими не было.
Они были разменной монетой, слабы для планов верхов.
Поэтому Матсукава и сделал вид, что никакого офиса и в помине не было в его жизни.
На могилу кладут цветы, чтобы не воняло трупчатиной, так и здесь вышло. Офис развивал таких как Матсукава, с потенциалом, на костях тех, кто для них был слаб, не нужен. Им было плевать, насколько грешен их фаворит, что он настолько не контролирует свой дар, что сломал парнишке позвоночник, что когда-то давно расплавил головы двум воришкам-неудачникам, что свернул кран отцовской мойки и едва не вырыл под качелей на заднем дворе тоннель до Америки. Им нужно было лицо и сила, им нужен был товар.
А Матсукава не товар.
Он принадлежит только Ханамаки. И папаше. И Богу. И ради них он останется самим собой, найдёт нормальную работу, принесёт Сатори цветы в больницу и крепко перед ним извинится, а ещё пойдёт и обнимет маму. И наконец отремонтирует Макки потолок в спальне. Раз и навсегда.
Чтобы дальше спать спокойно с ним.
Примечание
люблю