Твой собственный свет

Настырная трель телефона пробралась даже сквозь непонятно как оказавшуюся на лице подушку. Судя по количеству пропущенных, просто залез под неё с головой, даже не просыпаясь. Хотя нет тут ничего удивительного; когда наконец-то удалось сфокусировать мутный взгляд на экране телефона, ещё двоящиеся и размытые цифры на нём сообщили, что сейчас всего половина седьмого. Утра, конечно же. Ладно, уже больше на пять минут, но чёрт бы с ним. Кто вообще додумался звонить ему в такую страшную рань?! Ответа ждать не пришлось — в то же мгновение весь экран нагло занял входящий звонок от Юргиса. Или как он там сейчас себя называет, плевать. 

И Тони вспомнил. Он же сам его позвал. И сам же не оговорил точное время. Даже решил переночевать сразу в доме на Бокшто, чтобы никуда лишний раз не ходить.  Разложил на полу матрас, укрылся пледом, а потом ворочался пол ночи, слушая, как тихо поскрипывает где-то на крыше и ветер то и дело звенит оконными стёклами. Потому что как тут уснуть — совсем скоро, уже завтра, через каких-то несколько часов, начнётся большая стройка. Даже не так, а Большая Стройка. С заглавных букв и обязательным определённым артиклем. Придёт Юргис, сначала будет долго ругаться, как он умеет, говорить, что в таком помещении вообще ничего путного по-настоящему не сделаешь. А потом начнёт носиться кругами, спотыкаясь о лежащие тут и там на полу коробки, что-то зарисовывать огрызком карандаша прямо на ходу и болтать, не затыкаясь. Чтобы в итоге сделать что-то такое, от чего потом любой вошедший так и сядет изумлённо, прямо на пороге. Но сам Юргис, конечно, будет страшно недоволен, потому что можно было, якобы, лучше. Получается, за этим Тони его и позвал.

Они были знакомы уже очень давно. И вертелись вечно примерно в одних и тех же тусовках. Встретились ещё в Академии, когда Юргис тащился по коридору, так удачно закрыв себе обзор огромной картонной коробкой. Ходил финально утверждать макет. И вполне мог его благополучно там и уронить, если бы Тони вовремя не помог. Юргис тогда ещё пошутил, что учится на дизайне четверга, мол, конечно среды, но сегодня-то четверг. В тот день была, кажется, суббота. А просмотр был уже в понедельник. И макет, конечно, очень важен, нет ничего важнее макета какой-нибудь очередной совершенно сумасшедшей идеи, которую абсолютно нереально реализовать. Но если у тебя даже паспарту ещё не нарезаны — никто не поймёт. Особенно препод по академическому рисунку, и кара его будет страшна. Конечно же, Тони вызвался помочь. И они нарезали и клеили эти паспарту к работам Юргиса всё воскресенье. И ночь на понедельник тоже. Заодно и на картинки его посмотрел. А посмотреть там было на что! Совершенно ведь прекрасный псих. Так они потом до самого выпуска друг к другу на просмотры и ходили любоваться. Юргис всегда страшно его расхваливал, Тони это не то чтобы не нравилось. Очень нравилось. Такая высокая оценка от того, на кого иногда хочется стать похожим, когда вырастешь. Но, всё же, ужасно смущало.

В Академии у Юргиса была не то чтобы слава непризнанного гения, но такое впечатление он очень старательно производил. Скорее всего, просто умело выпендривался, что тоже, в общем-то, великое искусство. И не сказать, чтоб он как-то особенно хорошо рисовал. Даже техника местами хромала. Но Юргис как-то слишком умел в цвет и, особенно, свет. Тони тайком утащил у него целую дюжину приёмов, а тот и не заметил. Всё восхищался — вот это ты хорошо придумал, мне бы так! 

Тебе бы так, думал Тони, тебе бы только и так.

Но Юргис всерьёз решил из них двоих считать великим художником именно Тони. И стойко придерживался этой идеи. 

Общие приятели временами говорили, что с Юргисом тяжело. Нет, конечно, бывало. Положа руку на сердце — с кем из нас не бывает иногда совершенно невыносимо не то что говорить, даже просто рядом стоять? С такими вдохновенными психами, то есть, простите, конечно же, настоящими художниками, иначе просто не получается. У них — нас — весь мир временами болит и колышется, и это чувствуешь даже не кожей или ещё какими хитрыми рецепторами, а какой-то специально для этого приспособленной затылочной частью души. Или что-то такое.

Но Тони быстро выучил два простых правила: с Юргисом лучше особо не спорить. И кормить вовремя.

Что, дружище, считаешь свои потрясающие работы посредственной мазнёй? Думаешь сжечь их ко всем чертям на заднем дворе? Ладно, твоя взяла, но послушай, у меня тут есть кусок пирога. Давай сначала поедим, а потом пойдём за бензином. 

А вкусно поевший человек ничего сжигать уже не пойдёт — ему будет попросту лень. 

Нет, бывало, конечно, что периоды "ни в чём нет никакого смысла" затягивались у друга надолго. Сезонная депрессия ли, просто усталость или ещё чего, в общем-то, не Тони в этом разбираться, тем более что даже тогда с Юргисом вполне можно было иметь дело.

И вовсе не тяжело.

И вовсе не тяжело — говорил себе Тони, выбираясь из-под одеяла. Потому что телефон ладно, телефон можно отключить. А вот стук в дверь, такой громкий, что сперва показался самой настоящей грозой, решившей выпустить все свои громы и молнии прямо над его маленьким домиком на Бокшто, вот его уже не отключишь никак. Пришлось подниматься с матраса и пробираться к выходу, на ощупь огибая картонные коробки с вещами, которые, конечно, принёс, но руки пока так и не дошли разобрать. 

— Если бы я чуть меньше тебя знал, — руки пока ещё плохо слушались и со щеколдой пришлось сначала изрядно повозиться, да и голос ещё не проснулся и хрипел, но справедливо ворчать Тони начал ещё до того, как справился с дверью, — я бы спросил: "кто ты и куда дел моего друга?", но я тебя знаю, так что спрошу иначе. У тебя совесть хоть какая-то, хоть когда-нибудь была? Ты время видел вообщ...

И отшатнулся от дверного проёма, потому что на мгновение ему показалось, что из рыжеватых утренних сумерек на него смотрит... кто-то. Явственно светящийся откуда-то изнутри, как соляная лампа или солнце из-под воды. 

— Прости, я действительно свинья! — искренне покаялся Юргис, переступая порог. — Но я честно сам не спал всю ночь, никак не мог дождаться. А ты всё ещё не передумал насчёт того, чтобы разрешать мне делать здесь всё, что угодно?

— Если опять спросишь, может, и передумаю, — рассмеялся Тони в ответ. 

— Всё, затыкаюсь и иду варить кофе в качестве извинений! — примирительно поднял руки Юргис. — Вон, плита у тебя тут уже есть.

— А вот кофе-то и нет.

— Это ты, конечно, зря. Но не беда, потому что у меня как раз есть! А ты пока сходи, полей башку водой хотя бы, должно помочь.

И отвернулся к плите, будто бы пришёл именно к ней, а Тони тут так, просто предмет кухонной утвари. Зато стало ясно, почему Юргис так похож на мокрого дворового кота, раз уж тоже всю ночь не спал.

Когда вернулся из ванной, вытирая голову просто каким-то чудом найденным чистым полотенцем, и совсем не важно, что кухонным, за окном уже было почти светло. И густой пряный кофейный аромат висел в воздухе настолько ощутимо, что хоть ложкой его перемешивай, а потом черпай. 

И Юргис уже не напоминал бродячего кота, хотя просто снял плащ и кинул куда-то на коробки, закатал рукава синей клетчатой рубашки и даже волосы небрежно собрал в хвост. А что завязал их обрывком какой-то невнятной верёвки, так это неважно, это у него стиль такой. 

Устроился на подоконнике и сооружал там бутерброды из непонятно откуда взявшегося, но явно очень свежего хлеба и зелёного, как майский день, сыра. Тони не смог вспомнить, в какой лавке видел такой. 

— Не дело, конечно, что ты тут собрался делать заведение общепита, а жрать у тебя совершенно нечего. Даже главного своего дизайнера ничем не кормишь, это я сам тебя, в итоге кормлю. Кошмар и ужас, скорбь моя безутешна! — и с очень достоверным страдальческим выражением на лице засунул в рот бутерброд. Тут же спохватился, рванул к плите, снял с неё ослепительно-голубой эмалированный сотейник с жёлто-охристыми хризантемами и начал оглядываться вокруг, обо что бы можно было бы его отстучать. Не нашёл, зато заметил у Тони в руках полотенце, страшно ему обрадовался и протянул руку, мол, давай сюда. 

Тони бездумно отдал полотенце и только хлопал глазами, пока Юргис, обмотав им ладонь, хлопал по дну сотейника. Потом так же машинально принял из его рук пузатую чашку в подтёках блестящей чёрной глазури, полную горячего кофе. 

Так и стоял, потом сел, кажется, прямо на коробку. Поднёс чашку ко рту, отхлебнул и, наконец, выдохнул. Понял вдруг, что не так. С Юргисом, с ним самим, со всем вообще. Точнее, наоборот — всё так. Всё даже слишком так. Не хорошо и не плохо, а как будто правильно. Но при этом не как обычно, а как-то... иначе. 

— Приятное ощущение, правда? Отсутствие всякой боли. Я иногда так влияю на окружающих меня людей, не всегда, а от балды, по-настроению, — Юргис сел напротив на корточки, насмешливо заглядывая ему в лицо. — Ты так тоже, к слову, умеешь. Особенно когда треплешься. Сколько раз твой волшебный трёп мне шкуру спасал — и не сосчитать.

Тони хмыкнул и поднялся. Подошёл к окну, смотрел на стену напротив и лоскут нежно-акварельного пасмурного неба над ней. Наконец, сказал:

— Мой, как ты говоришь, волшебный трёп — лишь отражение твоего умения отменять боль. Когда дышать так легко, будто в первый раз, после долгих лет скитаний в безвоздушном пространстве, любой трёп станет и волшебным, и целительным.

Рассмеялся сам себе, залпом допил кофе, всё-таки, совершенно невыносимо прекрасно он его варит, оставил окно в покое и пошёл за курткой. Зачем-то пояснил, хотя никто его не спрашивал: 

— Ужасная несправедливость, ты прав. В смысле то, что я тебя не могу нормально покормить. Ты, конечно, сам виноват — нечего было заявляться так рано. Но моим долгом радушного хозяина будет исправить эту оплошность. По моим подсчётам, лавка в соседнем квартале уже должна была открыться. Сейчас схожу и будет тебе нормальный завтрак. 

Вышли вместе, поднялись по ступенькам, но Юргис не пошёл дальше, а достал из кармана портсигар.

Тони адресовал ему вопросительный взгляд, дескать, в моём доме кури сколько хочешь, зачем было выходить-то? Но тот только головой покачал и ответил коротко: "ветер". Как будто это что-либо объясняло. На самом деле, объясняло всё. 

Обнял Юргиса, просто так, от полноты чувств, и побежал к выходу со двора, в лавку. Почти вприпрыжку побежал, замедлившись на мгновение только для того, чтобы кивнуть приветственно граффити с неведомой белой птицей на облупившейся стене у ворот, как старому знакомому.