Восставший из глубин.
Если рай на земле и существовал когда-то, то все, что от него осталось, это небо и морские пляжи. Ты проклинаешь их, выскабливая песчинки между пальцев, или когда босиком ступаешь на острые камни. Но погружаясь на глубину, ныряя и скользя меж пластов воды, рассекая валы волн, ты только и можешь ощущать, что легкость, что невесомость; когда синхронизируешься с потоком и просто плывешь уже не ощущая усталости, выныривая лишь за воздухом и опускаясь обратно. Туда, куда даже не проникает свет и где обитает свой ото всех скрытый мир, необъятно живой. Ты загребаешь ладонью охапку водорослей, перебираешь ракушки в скорчившихся гусиной кожей пальцах. Ты делаешь вдох и снова можешь окунуться, смеясь и пузырясь от счастья кислородом.
А потом поднимаешь глаза и видишь растянутые в смехе губы. Нет, не одни губы, там словно целый набор для тебя — любопытного, изучающего, выхватывающего детали, кусочки — как смеются глаза, смеются морщинки в уголках глаз, ямочки на тоже смеющихся мягких щеках, трепещут в смехе крылышки носа. Он весь как воплощение смеха, от него становится легче качать воздух легкими, отпускает все самое тяжелое и пагубное, что накопилось, но он…
— Матс, ты дуришь.
…но он и сам просто катастрофически пагубный, с ним невозможно, но его так хочется.
Так же, как Иссею хочется опуститься куда-нибудь в Марианскую впадину, а здравый смысл бормочет хмуро, что если заплыть слишком глубоко, то тебя расплющит давлением.
— Ма-атс, вылезай из воды, тебе не пять, а семнадцать, — зовет, горласто, басит. И не поймешь, что ему не нравится даже, но можно ведь просто спросить.
— А что не так-то?
— Сидишь на мелководье жопой и барахтаешься там как какашка.
— Фу, — считает своим долгом вставить Оикава, и Хиро оборачивается к нему, чтобы показать язык. — И кому тут пять, Макки?
— Тебе, нежная ромашка, — смеется. Снова заливисто, словно конца нет этому бесцеремонно рушащему каноны смеху. Неровный, фыркает, плюется, до дрожи, до немеющих кончиков пальцев. Словно кордебалет какой, беспорядочно упорядоченный и западающий в душу громадой фанфар и боем барабанов.
И правда, что-то он засиделся.
Падший с вершины.
— Давай, — Иссей почти шепчет, но здесь так тихо, что его шепот режет слух бархатом, — помни, три постоянных точки опоры.
Будто так легко это забыть. Они карабкаются по скалам вверх, без оборудования, без запала, без интереса, все-таки, это не дело развлечения. Дело случая.
— Матс, долго еще там? Не вижу, перед глазами только жопа твоя.
Иссей сплевывает в сторону и не отвечает.
Три постоянных точки опоры. Макки переводит дыхание и думает о том, что сколько взглядом в зад Матса ни упирайся — это не спасет, если соскользнет с камня ладонь. Не то.
— Дальше вправо уходи, — подсказывает Иссей.
— Ладно.
Ладони горят, ссаженные, болит отбитое колено, жжется спина от удара об воду. Но начинается все не здесь, не на опасных высотах скалящихся скал, не с вывороченной наизнанку боязнью высоты и душой в пятках.
На самом деле они совсем не поняли, кто первым кинулся целоваться, а кто оступился и потащил обоих вниз. Лететь было недурно, они бы уже к хренам разбились, будь это обрыв, а не утес, откуда в воду спокойно можно было войти на пару метров без риска наткнуться на скалы. Макки, правда, сразу отключился, очнулся, когда Иссей с лицом бледнее, чем прибрежная галька, надавил на грудь поперек. Рыжий просто наглотался воды, но дышал терпимо, шлепнулся об воду под углом, от того и вырубился.
— Хиро, сколько пальцев?
Такахиро отплевывается в последний раз, тянется вверх, обхватывает мизинец на руке Иссея зубами и слабо сжимает:
— Шетыре.
— Я телефон утопил, похоже, — признается Матс. Макки трет шею и поднимается на ноги, хватаясь за протянутую руку.
— А я в машине оставил, кажется.
— Как-то все совсем по-дебильному выходит, — вздыхает. — Голова как?
— Порядок.
Минут десять бродили в низинах, примеряясь, полезли вверх чуть поодаль по берегу, где угол не такой крутой и хоть немногим меньше девяноста градусов. Но все равно тяжело — они же не скалолазы, просто надо как-то выбраться наверх, пока не стемнело. Или — Макки бросает взгляд влево, где ползут грузные тучки из-за гор и видно косые столпы дождя — пока не намокли скалы и их не скинуло обратно. Теперь уже точно насмерть.
— Матс, а если выберемся, поцелуемся еще?
Иссей смеется, тихо, думает, его не слышно. Да только даже море не шумит под ними, застывшее в ожидании ответа.
— А ты хочешь?
— Хочу, Матс.
— Значит поцелуемся. И без «если».
И делает рывок вверх и вправо, напрягая крепкие икры и быстро цепляясь за торчащий кусок скалы. Опирается, весь подбирается и оглядывается вниз осторожно.
— Видишь, тут совсем ничего.
И правда. Пара метров осталось, а позади с десяток, чего это стоит.
— Давай лезь, если ты сверху будешь, мне спокойнее.
Матс уже неприкрыто ржет:
— Я запомню.
— Хорошенько, блять, запомни.
Но Макки не перестает двигаться, даже видя, как Иссей дотягивается ладонью до сыпучего края утеса и отгребает в сторону землю, чтобы зацепиться за что-то, как подтягивается вверх на локтях и на каком-то нечеловеческом адреналине забрасывает себя наверх. Крупные комья почвы сыпятся вниз, но едва застревают в рыжих волосах, ссыпаясь.
Главное сейчас — три точки опоры. Первая — поставить выше ногу и налечь на нее, прыгнуть, вторая — пальцы, цепляющие выступ на уровне плеча и задающие угол.
Третья — ладонь Матса, твердая, жилистая, спешно от мокрой земли вытертая об джинсы. Ладонь Матса в его ладони.
Теперь они знают, в какую сторону от края утеса стоит падать, даже если это очевидно до боли в ушибленных лопатках. Трава никогда не была такой мягкой под расцарапанными об камни ладонями. Даже, если признаться честно, мягче высохших губ Матса, который его сгребает за плечи и даже отдышаться не дает — целует, как и обещал, крепко, мокро. На его губах — соль океана. Макки улыбается в них и чувствует, как изнутри вместе со смехом восстает что-то иное, залежавшееся и разворачивающееся, словно бутон в предрассветном зареве. За плечом гремит подкравшийся к самым пяткам дождь.
Они же так и не поняли, кто был первым. Но главное, наверное, что вместе.