Сон во сне

А потом проснулся. Хотя отчётливо помнил, что не засыпал. Но всё равно пришлось вставать, собирать себя заново из густых синих сумерек, звона капели, мягкого шороха прелых листьев и воя ветра в печной трубе. Сначала зарядка — размять затёкшие за ночь крылья, ноги и хвосты. Или ещё что там у меня есть. 

Пока проводил все эти обязательные ритуалы, приносил щедрые кофейные жертвы немилосердному утреннему божеству как самый старательный жрец, злой осенней мухой зудело ощущение, что чего-то не хватает. Потом вроде вспомнил — потерял телефон. Кажется. Но телефон нашёлся тут же, на столе. Вроде смотрел только что, и не было его. А теперь есть. И пара десятков сообщений на автоответчике вместе с ним.

Сидел, слушал взволнованный женский голос, звавший кого-то по имени. Этот кто-то пропал с обеденного перерыва и все его обыскались; а потом этот кто-то якобы заявился в офис, где работал, и потребовал увольнения одним днём. Но дома этот кто-то так и не появился, так что теперь взволнованный женский голос ужасно переживает.

Не смог вспомнить, кто это.

Подумал — наверное, это не мой телефон. 

Подумал — значит, свой потерял, а этот прихватил, так получается? Тогда где теперь мой и как его искать?

Подумал — а где, собственно, я сам? Это мой дом? И сколько времени? Какое сегодня число? Ну или хотя бы год? 

В конце концов, кто такой этот загадочный я?

И, что намного важнее, всего на свете важнее, сразу на этом, и, за компанию ещё и на том — где ты?

А потом проснулся. Кое-как разлепил склеившиеся ресницы, но под веки всё равно будто насыпали как минимум пуд мелкого речного песка. Выскреб себя из-под тонкого, но такого тяжёлого шерстяного одеяла, поплёлся в ванную. Там долго смотрел на своё отражение в мутном зеркальном стекле. Понял только, что надо бы причесаться. Но не нашёл расчёску. Почистил зубы, умылся, поскрёб подбородок и решил, что бриться не так уж и обязательно. Слишком маловероятно, что сегодня хватит сил куда-нибудь выйти.

Добрался до кухни, с трудом переставляя окаменевшие ноги; в награду за этот несомненный подвиг нашёл в шкафу кофе. Он там всегда почему-то есть. На какие шиши я его покупаю — конечно, вопрос. Пока ставил джезву на плиту, вспомнил, что потерял телефон. Не нашёл. Зато нашёл портсигар с аж пятью сигаретами, откуда только что берётся, чудны дела твои, Господи, ладно, спасибо, и то хлеб. 

Сидел, курил, смотрел на то, как пасмурный свет мягко пронизывает пыльную, пожелтевшую от времени занавеску, тонет в ней, как в воде, течёт, плещется, и я, получается, сижу на дне заросшего ряской пруда. И мохнатые зелёные хвосты водорослей колышатся вокруг, вплетаются в волосы, лезут в лицо, в нос и рот, закрывают глаза, шепчут: спи, спи... 

Тогда и заметил на подоконнике браслет. Точно, я же купил браслет в подарок... Кому? Как же её звали-то? Анна? Янина? Ладно имя, но какая она была? Вроде хорошая. И где она теперь?

Значит, не подарил, ага, хорош кавалер. Даже имя своей дамы сердца вспомнить не можешь, совсем с катушек слетел, дружище. 

Стыдно, жуть как стыдно. А ведь был уверен, что растерял весь стыд ещё в юности, по крайней мере, так мне всегда говорили — никакого стыда у тебя нет, никакого стыда.

Сразу примерно за всё стыдно, начиная где-то со Всемирного Потопа. Но перед Анной-Яниной, конечно, стыдно отдельно. Действительно хорошая, с громким красивым смехом и сияющими глазами. Почему вообще её разлюбил? Не может же быть, что на самом деле никогда не любил. Не может, нельзя так с живыми тёплыми сердцами живых тёплых людей, не настолько же я злодей. Или настолько? Нет, всё-таки нет, и это всё усложняет.

Далёкая отсюда поверхность пруда уже совсем затянулась сырой холодной паутиной льда. Засыпал ведь осенью, нет, даже летом, а уже зима. Время упало, рассыпалось, одна половина затекла под холодильник, другая — под раковину, всё, теперь не найти, не собрать.

Где-то в этих пропавших, разбежавшихся мелкими стеклянными шариками по углам днях и оставил тебя. Знать бы ещё, с какого места начинать поиски. 

Так ведь бывает, видел в книжках, читал в кино — что одна любовь сменяет другую. Нет, не заменяет её собой, не отменяет, не бывает такого, чтобы можно было отменить любовь. Просто та, вторая любовь, на самом деле всегда была первой. Возможно больше, занимала всё сердце целиком, просто даже не знал о её существовании, пока тебя не встретил. Теперь, вот, знаю. Дело за малым, всего-то вспомнить, кто ты. Фигня вопрос, не о чем и говорить, сейчас допью кофе и вспомню; выпутаюсь из побуревших водорослей, всплыву наверх, разобью лёд своей дурацкой башкой, и вспомню. Было бы о чём горевать. 

Поднялся, открыл форточку, дышал тёмным мокрым воздухом, чувствуя, как скрипит на зубах мелкая крошка разбитого льда.

А потом проснулся. Стряхнул с себя какую-то невероятную груду вещей. Кажется, у меня была весёлая ночка. Знать бы только, с кем.

Сел и начал копаться в одеяле, собирая свои трофеи. Осколок черепицы, бумажный цветок из гирлянды, листовка, сообщающая о прошедшем уже концерте народного ансамбля из Камбоджи, жёлудь, хрупкая речная ракушка, игральная кость и трогательный плюшевый заяц с пуговичными глазами. 

Сказал вслух: "Ещё ни с одного свидания не уходил без подарков, спасибо", — сам не понимая, к кому обращаясь. Рассмеялся, тут же испугавшись звука собственного голоса. 

Ну и дела, конечно, ну и дела. Не то чтобы никогда не влюблялся ни в кого во сне, в юности так вообще постоянно. Но крутить романы ещё не приходилось. Тем более, что не во сне даже — в сне во сне, о сне и о какой-то другой жизни, которая тоже, конечно, была сном.

Ещё раз оглядел сложенные аккуратной кучкой сокровища, пытаясь вычислить личность предполагаемой возлюбленной? Возлюбленного? Даже здесь никакой подсказки, всегда влюблялся в первую очередь в тех, кто способен достаточно меня удивить. Ладно, нашему загадочному преступнику это дело удалось на славу, теперь вот играем в детективов, изучаем улики.

На всякий случай порылся ещё и под подушкой, вытащил синий шнурок с двумя стеклянными бусинами. Сначала подумал только о том, что браслет свалился с руки, пока спал. Потом вспомнил.

Это я, получается, тогда дошёл? Мы встретились? А что было дальше? Ладно, хотя бы подозреваемый есть — друг детства, о котором не помнил большую часть жизни. И благополучно продолжаю не помнить сейчас. Ну, почти. И шнурок есть, а значит, дорогу найти будет легко. Со шнурком всегда получалось. 

Наконец догадался свесить ноги с кровати — чтобы куда-то идти, надо сначала встать; да, ужасно утомительное занятие, но ничего не поделаешь. И только тогда заметил, что пола нет, только густой, белый, как пар над кастрюлей, предутренний туман. 

Рассмеялся, на этот раз бесстрашно, встал на кровать, скрипнув пружинами, раскинул руки и упал, нырнул лицом вперёд, в клубящееся это марево.

А потом я, наконец, просыпаюсь.

Потягиваюсь, распластавшись во весь рост по выжженной солнцем черепице, ворчу:

— Чего не разбудил? Вон уже, за полдень перевалило, судя по солнцу, а я всё сплю!

— Совершенно не способен тебя будить, — отвечает Нёхиси. Он сидит на коньке крыши, болтает ногами и пускает в полёт разноцветные мыльные пузыри. — По-моему, это вообще самое страшное насилие над личностью. А я на такое не подписывался, ищи себе какой-нибудь другой будильник, я пас. 

— Совершенно никакой каши с тобой не сваришь, — забираюсь к нему, сажусь рядом, беру тут же протянутую выдувалку для пузырей, но вместо кучи мелких у меня получается самый большой пузырь в мире, царь-пузырь, вон, колокольня уже поместилась в него целиком. 

— А не надо варить со мной кашу, — фыркает Нёхиси. — Тем более, что ты кашу вообще не ешь. И какой тогда смысл?

— Это когда это я чего-то не ел? 

— Овсянка, сэр!

— О, нет!

— О, да.

Мы тут же начинаем хохотать, и от нашего смеха царь-пузырь наконец лопается, разлетаясь тысячью таких мелких, что на секунду кажется, что идёт дождь. Такой специальный дождь из мелких прозрачных шариков, в каждом из которых отражаются наши радостные рожи. 

И какой смысл тогда ещё нужен, когда ты — и есть смысл? 

Нёхиси прекращает смеяться, смотрит укоризненно: 

— Ты слишком громко думаешь ужасно трогательные вещи. Не делай так больше, а то я натурально расплачусь, какой кошмар.

— Будто что-то плохое. Ты плачь на здоровье, говорят, это полезно. А я буду тебя утешать и подавать платочки. 

— Ты? Утешать? Меня? Ещё чего! — и мстительно тянется меня щекотать, всеми руками, какие у него там сейчас есть. От этого мы всё-таки не удерживаем равновесие и падаем, скатываемся вниз по черепице, целым облаком мелких сияющих мыльных пузырей.