— Эй, посмотри на меня. Тебе ещё не надоело? — ворчит Нёхиси. Он не на шутку обеспокоен моим настроением, которое умудряется быть стабильно хреновым уже битый час. В меня уже успели влить целое море таких прекрасных напитков, как полынный кофе, грушевый коньяк, июльский белый дождь и чистейший лунный свет. Дважды кормили, как бы случайно уронили мне на голову сеть счастливых случайностей, такой вот каламбур; и много чего ещё. Если Нёхиси берётся за дело, то никто не уйдёт обиженным. Особенно если этот никто — я.
— Ну слушай, — не унимается он, — что такого тебе сказал Гест, чего ты и так не знал?
Да действительно ничего. В этом смысле разговор с ним меня скорее обрадовал. Когда ты один против вязкого тоскливого небытия, не настоящего, а так, мелкого бытового, но имя которому — легион, как-то совсем выходит невесело. А когда не один, то всё равно, конечно, погано. Но уже вполне можно жить.
Вполне можно жить — думаю я весь вечер. Но настроение моё от этих мыслей становится только гаже, того и гляди жизнерадостная весенняя капель сменится затяжным, по-осеннему стылым дождём. Или ещё какая гадость произойдёт. Такова ужасающая сила дум об этой самой гадости. Мыслью о зле мы приумножаем зло, все дела.
Конечно, Нёхиси очень сердит. Особенно после стольких попыток меня отвлечь. Хотя, будем честны, он не испробовал и тысячной доли. Даже какое-нибудь мало-мальское море из лужи не сообразил, и меня в него не спихнул с, допустим, колокольни, обвешав всеми звенящими весенними ветрами для смеху, чтоб красивше летел. Но, думаю, недалёк тот час, когда полечу. Заранее предвкушаю и всем сердцем верю в его успех. Всё-таки сердиться на всякую ерунду, несговорчивых горожан и какие-нибудь особо дурацкие мелочи здешнего бытия он научился от такой специальной придуманной им для этого плохой компании, то есть, собственно, от меня. Но сердиться из-за меня, потому что беспокоится — это уже совсем иного полёта песня, это уже жаждущий внимания от чудесного я придумал, чтобы о моей ни хрена не скромной персоне так пеклись. Так что мне бы сейчас ставить все грядущие летние вечера на то, кто кого переупрямит — моё скверное настроение или Нёхиси. И я ставлю на Нёхиси, потому что переупрямить его не то чтобы совсем невозможно. Но близко к тому.
— Ну что ты со мной сделаешь? — примирительно начинаю я. — Не парься, может, я просто встал сегодня с полудюжины не тех ног сразу. К утру должно пройти, точно тебе говорю.
Нёхиси, конечно, не надо к утру. У него были большие планы на сегодняшний вечер. У него ещё не все улицы завязаны хитрыми узлами и не все сны вывернуты явью вовнутрь. Так что он хмыкает, убирает с того, что у него там последние пол часа лицо, лазоревую прядь, и пожимает плечами, будто вспомнил самый простой выход из сложившейся ситуации. В принципе, так и есть:
— Да я тебя просто поцелую и дело с концом.
Мне бы сейчас покраснеть, это я, вопреки наветам тех злословов, что считаются моими ближайшими друзьями, умею распрекрасно. Что Нёхиси, конечно, ужасно забавляет. Но вместо того хмурюсь и, кажется, даже наоборот бледнею:
— Не вздумай! Даже представить не хочу, во что я в таком состоянии тогда превращусь. Нет уж, спасибо. Избавь меня от подобных экспериментов.
Дело-то в том, что, как когда-то метко пошутил Стефан, целоваться с Нёхиси — те ещё "тяжёлые наркотики". По крайней мере, для меня. То есть, ничего такого, просто я потом ещё какое-то время то и дело норовлю расплыться сияющим лиловым туманом и слышу голоса стен, запахи колокольного звона и одновременный шёпот сразу всех городских деревьев несколько чётче и громче, чем обычно. В общем, просто чуть больше безудержной пьяной радости. Самую чуточку. Но этого достаточно, чтобы Нёхиси собирал всю свою строгость в кулак и отказывался баловать меня "слишком часто". Ну то есть, не по сто раз на дню, а поменьше. Но минимум десять, иначе Нёхиси сам не согласен — ему тоже, как выяснилось, целоваться со мной, что коту сметана. Виду он, конечно, не подаёт. Но и меня не проведёшь.
Но сейчас-то совсем не дело. Я почти уверен, что в нынешнем настроении от того тумана, который я, у несчастных вечерних гуляк случится как минимум насморк. Лучше не рисковать.
Нёхиси хмурит разноцветные брови, искоса пялясь на меня с Очень Недовольным Видом. Я ему уже страшно надоел своим нытьём, но всё ещё ничего не могу поделать. Наверное, просто устал. Но поди ещё объясни это ему.
— А ну-ка, посмотри на меня. Устроил тут, понимаешь ли, сцену "я так несчастен, срочно бегайте вокруг и развлекайте", каков хитрец! И ты невероятный везунчик, ведь я тебе в этом потакаю. Хотя бы просто потому, что мне любопытно, сколько ты эту угрюмую мину сможешь ещё держать. Иначе бы давно развернулся и ушёл, хлопнув всеми ближайшими дверьми. Цени!
Нёхиси уже не просто сердит, он страшно сердит. Ранняя весна в этом году накрылась блестяще начищенной медной хозяйственной посудой. Теперь не избежать заморозков и метелей аж до самого конца апреля — буду заглаживать вину, поделом мне.
— Да, кстати, — вдруг вспоминает он.
Подхватывает меня за подбородок, большим пальцем слегка касаясь нижней губы. Вскидывает левую, оранжевую, бровь. И улыбается с такой бесконечной нежностью, что я понимаю — задумал какую-то пакость.
— Кстати — что? — спрашиваю с опаской. В общем-то, на этом можно и закончить, настроение моё не то чтобы исправилось, но я уже весьма отвлечён попыткой угадать, что же он такое задумал.
Но в ответ получаю только досадливый прищур:
— Ну эти штуки. Блин, забыл!
Нёхиси не нравится выглядеть глупо, да никому такое не нравится, можно понять.
— Ну эти. Приколы биологической жизни.
А. О.
Когда тебя так мягко гладят по щеке, а подушечка большого пальца всё ещё едва-едва задевает нежный краешек губы, от чего в районе затылка проносится целый сноп искр, понимаешь, какие именно "приколы" имеются ввиду. Кажется, я чуть не проморгал неудачную попытку соблазнения. Или удачную, тут как посмотреть. Потому что я, наконец, краснею. Пока только ушами, но весьма ощутимо.
Нёхиси хватает меня за запястье другой рукой, прижимается щекой к ладони, улыбаясь так, что далёкие зелёные звёзды ночных дорожных огней вспыхивают в его глазах летними зарницами. Хотя как сказать — улыбается. Скорее ухмыляется, откровенно говоря. Нёхиси очень смешно.
Ему, в общем-то, нет никакого дела до "приколов биологической жизни". Ну то есть, вкусно пожрать вполне можно и нужно, и то он учился этому специально. И поспать всласть тоже из той же оперы. Всё остальное не так уж и любопытно, нет достаточно веского повода обратить своё внимание.
Но я — достаточно веский повод, это мы уже выяснили.
Даже несмотря на то, что мне самому давно не интересны все сексуально-романтические похождения, спасибо, в человеческую жизнь я уже наигрался, теперь давайте что-нибудь повеселее.
Но Нёхиси интересно. А ещё ему страшно нравится меня дразнить. Вот и сейчас он сначала ласково целует середину моей ладони, а потом легонько, одними губами прикусывает кончик безымянного пальца.
Ох.
— Правильно угадал, молодец.
Довольный, как даже не знаю, что. Как тот кот из старого мультика, который "поспали, теперь можно и поесть", сам мультик никогда не любил, а кота помню.
И кто из нас ещё хитрец, а?
Нёхиси знает, поэтому снова кусает мой палец, а потом коротко дотрагивается самым кончиком языка.
Ну, как тебе? Отвлёкся? Вспомнил, что не один тут со своим очередным горьким горюшком, что я тут тоже есть и невежливо заставлять меня ждать?
Видимо, мои пальцы ему как-то особенно угодили и он решил их облизать, высунув язык сантиметров на... Десять? Двадцать? Ну точно никак не меньше двадцати, и тут у меня уже сорвалось дыхание, потому что...
Чёрт.
Так, стоп. Нет.
Нет-нет-нет.
Я действительно больше не хандрю и закончим на этом. Не в первой попавшейся подворотне же трахаться, в конце-то концов! Да, мы оба знаем, что в ближайшее время сюда точно никто не зайдёт, но должно же у кого-то из нас оставаться хотя бы подобие здравого смысла. Обычно эта роль как раз-таки обходит меня стороной, но сегодня, видимо, что-то большое скоропостижно скончалось в ближайшем лесу, и наступила моя очередь.
— Не мели ерунды, — фыркает Нёхиси, напрочь игнорируя то, что разговаривать с обёрнутым вокруг двух моих пальцев языком, в общем-то, задачка непростая. И правда, ему-то что. — Здравый смысл у него! Не думай, пожалуйста, больше никогда такие ужасные вещи, хотя бы при мне. Нет у тебя никакого здравого смысла. И не было никогда. Я тебя хорошо знаю, и ни в каких здравых смыслах ты раньше замечен не был.
Отпускает наконец несчастную мою руку, которой я тут же вцепляюсь в воротник его золотого плаща, расшитого ярко-синими бархатными грушами, наклоняется к самому моему лицу, прижимаясь ледяным лбом к моему пылающему, шепчет:
— А то я тебя действительно поцелую, и тогда в тебе точно и здравого смысла, и всяких прочих глупостей не останется. Но это будет уже нечестно, поэтому — после.
— Ну нифига себе, какие мы принципиальные, — смеюсь я в ответ, позволяя увлечь себя глубже в тень арки, просто так, на всякий пожарный.
Позволяя обнять себя под плащом и подставляю шею под требовательные поцелуи, да уж, дружище, я страшно провинился, вёл себя как незнамо кто, теперь вот, весь твой, впрочем, как и всегда на самом-то деле. Сам глажу по голове и слегка прикусываю ухо, не то, что с серьгой-звездой, а то, в котором на рыболовном крючке висит огрызок карандаша. Просто так, потому что нечего было себе такие красивые уши отращивать, пару часов назад у тебя и ушей-то никаких не было, а ещё утром были кошачьи, я точно помню.
Успеваю схватиться за обнадёживающую шершавость стены, когда Нёхиси плавно стекает вниз, одной рукой расстёгивая сначала ремень, а потом и ширинку, другой подтягивая меня ближе за поясницу, уже забравшись под свитер, а третьей — стаскивая резинку с моих волос. И очевидно специально дышит мне в живот обжигающе-горячо, так, что на контрасте с вечерней весенней прохладой почти невыносимо.
А когда он обвивает меня языком, ласково и неумолимо сжимая, остаётся только жмуриться до цветных пятен перед внутренним взором, ногтями терзая невезучую штукатурку; то-то завтра будет красиво, будто здесь решил поточить свои железные когтищи огромный сказочный кот. Но нет, всего лишь я, тоже немаленький и определённо сказочный, скребу тут стену, чувствуя, как тонкий тёплый влажный язык замирает, ослабляет хватку, а потом и вовсе исчезает, только чтобы тут же вернуться, пройтись по всей длине и снова обхватить кольцами змеиных объятий.
О боже...
— Да, я, — смеётся Нёхиси. Он действительно слишком хорошо меня знает, потому что сам же и выдумал просто для веселья, как таблетку от одиночества, а ещё — чтобы издеваться сейчас, скользя языком в рваном ритме моего дыхания. Всё ещё крепко держа меня за волосы, будто в попытке оторвать от стены, ведь очень хорошо знает, от чего у меня холодеют пальцы, горит лицо, а по ногам поднимается жаркая, насквозь пробирающая волна.
— Посмотри на меня.
Голос насмешливый, но отчего-то почти умоляющий, звоном проникает сквозь гулкий стук пульса в висках, и я подчиняюсь, выполняю эту просьбу, заранее зная, к чему это приведёт.
Мы сталкиваемся взглядами, туманным и вопросительным, беззащитным и острым. Я даже не успеваю сфокусироваться, осознать всю открывшуюся передо мной картину: загнутый кончик языка, карандаш на крючке, лазурно-голубые косы, синий шерстяной край задранного свитера, ярко-розовый, фуксия, ноготь, вцепившийся в мои джинсы, мокрая дорожка слюны по подбородку. Не успеваю, потому что колени в миг становятся мягкими и текучими, ноги подкашиваются, и я почти успеваю упасть в тут же распахнувшиеся навстречу объятия.
— Извини, — говорит Нёхиси, причём совершенно серьёзно, без шуток. Придерживает меня одной рукой, второй невозмутимо вытирая рукавом лицо, за что уже извиняться явно не ему. — Извини, я как-то забыл и не подумал. Ты как?
Я никак, я просто мелкая досадливая мысль о том, что продержался бы подольше, если бы кое-кто не помешал, да и та — пролетела и истаяла. Я просто желание и действие, поцелуй за ухом, в скулу, а потом под подбородком, в уголок рта, и Нёхиси уже надоело, он перехватывает мои губы своими, и теперь я — ощущение вкуса талого снега, ноябрьской ночи, речной воды, всё ещё с привкусом меня самого.
И туман, разрешающий вдохнуть себя тому, кому вовсе и не нужно дышать, не надо вдыхать меня, чтобы задохнуться мной на мгновение, на какую-то долю секунды, навсегда. Чтобы на выдохе прошептать мне в губы, так, что колкие звёзды зеркальных осколков под его пальцами в моих волосах снова складываются в какое-то подобие дурацкой моей головы:
— Ну всё, давай собирайся. У меня нет сейчас с собой никакой достойной посудины, в которую тебя можно было бы перелить; так что придётся тебе вспоминать, что ты сам умеешь течь, лететь, или хотя бы ходить. Ну же, посмотри на меня, нечего тут разлёживаться — впереди ещё целая ночь!