Сережа узнал об этом случайно. Ни токсикоза, ни странных пищевых привычек, даже в весе не прибавил.

Беспокоило лишь одно: течка задерживалась уже на неделю.

«Но разве это такая уж проблема?» — думал тогда Разумовский. Течка у него всего два раза в год, а в его возрасте, да вместе с подавителями, которые он пьет каждый раз, маленькие сбои — не такое большое дело.

Он бы и значение тому не придал, если бы после фееричного полета с лестницы у Бехтиева не попал в больницу. Сначала спросили: «сколько пальцев видите?» и «не тошнит? голова не болит?», а после «задержка? не хотите к нашему гистерологу сходить?».

Так Сережа и оказался в больнице с положительным результатом на беременность, первым делом думая, что лучше бы это было сотрясение.

Вторая его мысль — это пиздец. Третья — Олег с ума сойдет от радости.

За всеми этими мыслями Сережа и не заметил, как на глаза накатились слезы, но он продолжал улыбаться. Плакал и улыбался, потому что Олег всегда мечтал о семье. О семье вместе с ним, Сережей, чтобы все было как на этих пропагандистских плакатах института семьи: мама, папа, я — вместе дружная семья. Олег хотел, но всегда молчал, а Сережа боялся. Боялся, когда тот ушел сначала в армию, а потом по контракту. Когда был рядом, помогая с бизнесом и поддерживая, тоже боялся.

Да и о какой семье могла идти речь? Олег, уже получивший офицерское звание в двадцать три, подписал контракт на военную службу. На пять лет. Юность, глупость, амбиции, ссора с Сережей — все сыграло свою роль. Разумовский злился и понимал: ни о какой «семье» речи быть не может.

Но ведь сейчас идеальный момент. Олег уехал два месяца назад дослуживать последний контракт. Сережа поверить не мог, что каких-то полгода и он приедет. И в этот раз навсегда! Разумовский боялся, но плакал от радости (и, скорее всего, от гормонов) и понимал, что сейчас готов.

Он готов стать родителем.

У него с Олегом Волковым — Олегом Волковым, любовью всей его долбанной жизни — будет ребенок.

— Голубчик, ты в порядке? — мягко касаясь плеча, тогда спросила его незнакомая бабушка в больнице.

— Все прекрасно, — Сережа утирал слезы грязным рукавом пиджака и улыбался во весь рот. — Все просто отлично.

Господи, Сережа дождаться не мог, когда Олег, наконец, выйдет с ним на связь. В последний раз они разговаривали чуть больше месяца назад. Еще тогда Олег предупредил, что со связью здесь проблемы, а когда они уедут с этой базы, то будет совсем плохо. Сережа к этому, можно сказать, привык. Во время одной операции, которую курировал Олег, они и вовсе не могли связаться целых три месяца. Да, Сережа все еще переживал, сердце его ныло от тоски, но он понимал, что рано или поздно Олег все равно выйдет на связь.

Сейчас же он чувствовал, как счастье распирает его изнутри. Сережа в красках представлял, как Олег позвонит ему. И, нет, Сережа далеко не сразу сообщит радостную новость. Он ответит на все вопросы Олега: «точно высыпаешься?», «хорошо кушаешь?», «опять на энергетиках сидишь?», а после так, будто невзначай, ответит: «Что ты, Олег, конечно, я хорошо питаюсь! Ребенку нужно больше питательных веществ». И ведь Олег не сразу поймет, о чем речь, а когда Сережа ответит: «Нашему ребенку, Олег», обомлеет. Боже, как же Сережа жалеет, что не сможет увидеть лицо любимого в этот момент. Так жалеет, что даже думает, может, не говорить ничего до его приезда? А после сразу отметает эту мысль. Он не сможет столько молчать, да и встречать Олега с огромным животом на седьмом месяце, может быть, и весело, но не совсем полезно для ментального состояния Олега.

Хотя он любил представлять, как вытянулось бы лицо Олега от шока, как бы тот продолжал удивленно таращиться, стоя на пороге. Бедный, наверное, ни слова не смог бы сначала сказать. Представлял — и не мог сдержать смех.

Сережа так радовался внезапной беременности, что бумага, перечеркнутая ярким «погиб», казалась симуляцией. Этого ведь… просто не могло быть. Почему именно когда…

Он вновь не может сдержать слезы. Сережа сидит в туалете клиники и заливается слезами, как в первый раз. А ведь казалось, что он выплакал все, еще когда вернулся домой из полицейского участка. Но вот он здесь: вроде собрал всю смелость, записался на аборт, а сам ревет и хнычет в туалете. Сдавая здесь анализы впервые, он заплатил сверху, чтобы прийти после закрытия, а сейчас еле как силы собрал, чтобы хотя бы вылезти из офиса. Хотелось спросить у себя: «Ну что, Сергей Разумовский, так и будем сопли размазывать или действовать начнем?». Но…

Сережа просто не мог. Он понимал, что это самый разумный выбор, что у него нет времени на раздумья, что он просто не справится в одиночку. Он хотел вот это все с Олегом, а теперь когда его нет… Сережа просто не знал, что ему делать. У него будто есть выбор, но выбора нет. Ощущение, что оставив беременность, он обрекает себя на самую большую ошибку в жизни. А, с другой стороны, он будто предает то единственное, что у него осталось от любимого человека. Он ведь… Он даже похоронить Олега не может. Тот лежит где-то в братской могиле в Сирии, а у Сережи осталась лишь его скудная полка вещей, зубная щетка в ванной, набор сковородок и часть ДНК внутри.

Он проглатывает комок и трясется пуще прежнего, растирая горячую влагу по лицу. Сережа так хочет, чтобы Олег был рядом. Чтобы он погладил его по волосам и сказал, что все будет хорошо и они со всем обязательно справятся. Волков бы хотел этого ребенка. Однако в глубине души Сережа понимает, что Олег поддержал бы любой его выбор, лишь бы его любимый Сереженька был счастлив.

А разве Сережа может быть счастлив без него?

Руки нещадно трясутся, и он в очередной истерике не замечает, как набирает номер, который еще совсем недавно со злости собирался удалить к чертям собачьим.

— Алло? — отвечают быстро, оперативно, можно сказать.

— Здравствуйте, Игорь, — Сережа носом шмыгает и пытается убрать эту предательскую дрожь из голоса. Получается, откровенно говоря, хреново.

— Сер— Что такое?

— Нет, ничего, — говорит, а сам куксится: губы дрожат и тон становится до боли плаксивым. — Я… ничего, простите, пожалуйста.

Понимает, что это глупо. Глупо. Глупо. Глупо. Никому не должно быть дела до твоих проблем. Он и сам не знает, зачем позвонил. И Сережа уже собирается попрощаться, отключить телефон, когда майор неожиданно останавливает его.

— Ты сейчас где? — спрашивает прямо.

— В клинике, но, простите, я не хотел–

— В той с обследованиями? — прерывает его Гром, Сережа лишь угукает в трубку. — Сейчас приеду.

— Игорь, стойте!

— Я сказал: звонить мне, если что? — Разумовский вновь в ответ выдает лишь тихое «ага». — Значит я сейчас приеду. А все остальное порешаем на месте.

И сбрасывает вызов.

Сережа от неожиданности икает. Он, честно говоря, такого не ожидал. Сам толком не понимает, почему решил так спонтанно позвонить, просто… Да, понимает, конечно. Кому он врет? Он не хочет оставаться один. Хочет, чтобы кто-то приехал, кто-то за ручку подержал. Чтобы как в старые времена, когда тревога застилала с головой, ему на макушку опустилась теплая ладонь.

Майор Гром — это уж точно не тот человек, который будет сочувствующе по головке гладить. Однако Игорь, по дурацкому стечению обстоятельств — единственный, кто знает о его беде. Единственный, кто предложил помощь.

За то время, пока майор добирается до клиники, Сергей почти успокаивается. В висках пульсирует от долгого плача, глаза болят, а нос заложило так, что каждый его вдох сопровождает громкое мерзкое хлюпанье. Он чувствует огромную слабость, а от постоянного ощущения, как каждая мышца подрагивает в его теле, становится настолько дискомфортно, что хочется расчесать все к чертовой матери. Кажется, его организм уже чисто физически не может такое выдержать.

Из кабинки туалета тоже приходится выползти. Хоть и с трудом. Сережа склоняется над раковиной и всеми силами пытается избегать своего отражения напротив. Он знает: ничего приятного там не увидит. Зато он смотрит на время, когда на телефон приходит смска от Грома, и понимает, что клиника закроется через десять минут. Господи, он проторчал в этом туалете целый час.

Игорь встречает его на выходе из клиники.

— Сергей…

— Простите, что выдернул Вас, — говорит он неловко, натягивая капюшон худи до самых глаз.

— Да брось ты, — Гром стоит, засунув руки в карманы, и смотрит долгим, пронзительным взглядом. — Тебя проводить до офиса?

Сережа заметно кривится в лице. В офис не хочется. Снова сидеть одному в полнейшей тишине, и, что самое отвратительное, отвлечься не получается даже на работу. Игорь, что удивительно, заминку в чужом поведении замечает.

— Можем ко мне, — предлагает неожиданно, а у самого тон нерешительный, будто предложение это вырвалось быстрее, чем он его обдумал. — Расскажешь, что как.

Разумовский кивает совсем робко.

***

Путь от прихожей до кухни проходит в собирании всех грязных вещей, что окажутся у него под ногами. Юлька правильно как-то раз подметила: гости у него бывают редко. Она приходит раз в пару месяцев от силы, Дубин только вот в последнее время зачастил, а со всеми остальными знакомыми Игорь предпочитает встречаться на нейтральной территории. Или, скорее, не встречаться вовсе.

Однако Разумовскому на его бардак откровенно до фени. Он до того скромно садится на диван, пытаясь притиснуться между папкой со старым делом об убийстве и его домашней футболкой, что Игорю хочется хоть немного растормошить его.

— Может, чай? — спрашивает Игорь с кухни. На полке стоит подаренный гринфилд, воняющий какими-то цветами, и чай «Принцесса Гита». Игорь справедливо думает, что Разумовскому стоит все же заварить вот это «дуновение весны», а не акционный за тридцать пять рублей.

— Можно.

Игорь бубнит «ну раз можно, то нужно». Он из чисто человеческого уважения даже кружку моет для него. Конечно, не то чтобы он стыдится антуража вот этих многовековых чайных кругов, но все почему-то твердят, что это негостеприимно.

— У меня только к чаю ничего нет, — говорит Игорь, когда уже ставит кружку с чаем на стол. Ребром ладони вытирает небольшой слой пыли и потом незаметно пытается обтереть его об диван. Разумовский этого даже не замечает, пустым взглядом глядя в кружку.

— Игорь, если Вы приехали, потому что чувствуете себя виноватым… — начинает Сергей отстраненным голосом. — Вам не за что.

Игорь смотрит с удивлением. Конечно, вначале он чувствовал себя жутко виноватым. Наверное, так стыдно ему было в последний раз, когда после смерти матери он разбил ее любимый чайный сервиз. Тогда ему тоже твердили: «Ты не виноват, это же случайно получилось», но внутренности все равно болезненно скручивало от одного взгляда на осколки в мусорном ведре.

Хочет ли он сейчас помочь из-за того, что чувствует себя неловко перед Разумовским? Отчасти да. Другой его части Сергея чисто по-человечески жалко. Тот ведь сразу показался ему хорошим человеком, такой идеалист, честный, миролюбивый. Игорь думал: познакомься они раньше, то закентовались уж точно. И сейчас он переживает такое в одиночку... Игорь сидел и прикидывал: разве он мог бросить человека в такой ситуации? Если бы на его месте оказалась та же самая Юлька, или Димка, не дай Бог, конечно.

— Кроме задержания, — решает признать Игорь.

— Да, это было грубо, — Сергей шумно выдыхает. — Обычно я предпочитаю, чтобы меня не обвиняли в убийствах.

Игорь ухмыляется, хотя вид у Разумовского такой убитый, что он даже не уверен, было ли это шуткой.

Неловкое молчание затягивается, когда Сергей, наконец, говорит:

— У Олега в личном деле был написан наш старый адрес, — Разумовский вновь смотрит этим своим отстраненным взглядом, который будто проходит сквозь пол. — Я с хозяйкой связался… письмо пришло ей, но она две недели никак не могла переотправить его мне.

Игорь понимает, что он пытается сказать: «Не переживайте, я бы все равно узнал об этом: неделей раньше или позже».

— Я… соболезную твоей утрате, — говорит совсем неловко. Лицо Сергея в этот момент перекашивает, и Игорь боится, что тот расплачется перед ним. Но Разумовский лишь моргает часто и ладонью проводит по лицу.

— До сих пор поверить не могу, — Сергей сжимает переносицу, видимо, из всех сил пытаясь сдержать слезы. — Даже не представляю, что теперь делать.

Игорь щеку закусывает изнутри. Он не знает, что сказать. Ему кажется, что все, что он скажет, будет звучать глупо и не к месту. Разве он вообще советчик в таком деле?

Чего он точно не ожидает, так того, что его спасет настойчивый стук в дверь. К сожалению, он сразу понимает, кто там, и чувствует иррациональный страх, прокатившийся по спине.

— Я сейчас, — говорит Игорь, резко вставая с места.

Пока идет до двери думает только о том, что, Господи, пожалуйста, пусть это будет не тот, о ком он думает. Пусть ему повезет в этот раз и не…

— Игорь! — Пчелкина с хмурым видом стоит на пороге. — Что случилось? Ты почему трубку не берешь?

Он мысленно матерится.

— Юль, ты вообще не вовремя, — Игорь к косяку приваливается, чтобы Пчелкина в квартиру не заглянула, но по одному ее бегающему взгляду понятно: со стороны это вызывает лишь больше подозрений.

Игорь должен был догадаться, что она придет. До звонка Разумовского они в ее квартире смотрели конечный монтаж нового видео (Игорь, как обещал, дал ей чуть больше материала, чем получили остальные СМИ, но только при условии, что она все покажет до того, как выложит). И то, как он резко вскочил после странного звонка, не могло просто пройти мимо нее. И дернуло его на выходе сказать «это не дело, там по личному».

— Выкладывай, что случилось, — грозно говорит Юля. — Сначала ты со своими странными вопросами. Потом вот эти звонки. Гром, я тебя знаю, вляпался ведь во что-то, да?

Игорь готов стоически отвергать чужие предположения, но не сейчас. Сейчас ему нужно, как можно тише и быстрее, спровадить незваную гостью. Но в тот момент, когда Игорь отклоняется от косяка с твердым намерением закрыть дверь, Юля смотрит ему за плечо. Глаза ее тут же расширяются в непритворном, диком удивлении.

— Что в твоей квартире делает Разумовский? — спрашивает она шепотом.

— Ничего, Юль, уйди, а? — Игорь вновь предпринимает попытку отодвинуть ее, но буквально застает ту секунду, когда Юля меняется в лице. Она на миг хмурит брови, кажется, у нее даже дергается глаз, а потом выдыхает тихое «господи». Выглядит она при этом так, будто свалившееся на нее озарение сейчас доведет до сердечного приступа.

— Это ты про него говорил? — даже голос ее на секунду становится сдавленным от изумления.

Игорь думает, что в прошлой жизни слишком много грешил, если ему до сих пор приходится так сильно отдуваться в этой. И кто его за язык тянул? Сам ведь полез к ней с вопросами. Начал говорить про гипотетическую ситуацию, мол, есть беременная омега, и та в такой ситуации ужасной, не на кого положиться вот вообще. Вот что бы ты делала в такой ситуации? И если бы она хоть что-то полезное сказала! «На твоем месте — не знаю. На ее — не хотела бы видеть твое сложное лицо, когда ты пытаешься что-то утешительное сказать». Лучше бы она дальше смеялась про сюжет сериалов на канале «Русский роман», чем сейчас стояла здесь.

— Юлька, — Игорь понижает тон до грозного, но та стоит взбудораженная от неожиданной новости и страха особого уж точно не чувствует.

— Я же слышала разговор, — Юля уже повышает тон до привычного, не пытаясь переговариваться тише. — Ты думаешь, так сложно догадаться до остального?

— Молодец, раз догадалась, — Игорь почти что рычит. Если кто-то думал, что у него нет чувство такта, то этот человек никогда не общался с Юлией Пчелкиной. Вот она уж точно прет как танк. — А теперь иди и…

— Простите, — голос за спиной звучит совсем робко, и Юля с Игорем синхронно поворачиваются к нему. Разумовский выглядит почти испуганно и взгляд тупит в пол. — Я, наверное, пойду…

— Нет! — Говорят они также синхронно. Игорь кладет руку на чужое плечо, а Юля несильно, но настойчиво пытается отодвинуть хозяина квартиры, чтобы пройти внутри.

— Она уже уходит, — говорит Игорь, пока Пчелкина кидает на него недовольный взгляд.

— Она не уходит, — взгляд ее до того красноречивый, что Игорю хочется ее стукнуть. Серьезно, Юль? Вот прям сейчас ты будешь вести себя так? — Здравствуйте. Юлия Пчелкина.

Она протягивает руку для приветствия, и Сергей совсем робко пожимает ее.

— Знакомы уже, — в этот раз голос Разумовского звучит чуть строже. Интересный контраст на фоне всего его бледного, потрепанного вида.

А Юля усмехается.

— У Вас хорошая память на лица.

— Не особо, — Сергей отходит на шаг назад, и Игорю кажется, что тот весь сжимается под любопытствующим взглядом Юли. — Но в последний раз мы виделись под столом на банкете у Каменного. Такое сложно забыть.

Игорь смотрит на Юлю таким непонимающим взглядом, что той смешно становится.

— Спасибо, что в тот раз просто опустили скатерть и не сдали меня, — Юля улыбается настолько задорно, с этой ее фирменной хитринкой в глазах, что Игоря прям физически выворачивает от того, насколько ее появление несвоевременное. И, кажется, что хуже быть не может, когда она вдруг продолжает: — Я же вам не помешаю? Может, еды закажем?

***

Вечер проходит странно.

Сережа чувствует себя неловко, Игорь, кажется, тоже, Юлия неловкость эту замечает, но мастерски игнорирует. Когда он сидит, зажатый между этой парочкой на тесном диване, слушает редкие, но забавные перепалки и ест китайскую лапшу из доставки, ему кажется, что он вновь вот-вот постыдно расплачется. Он уже не помнит, когда в последний раз ел с кем-то в компании. И чтобы это был не деловой ужин или... Сережа тяжело сглатывает.

Вечер проходит странно, но, пока он стоит на улице под холодным питерским ветром, задувающем под рукава пальто, Сережа думает, что это лучше, чем сидеть одному.

— Игорь — не лучший собеседник по душам, да? — Юлия стоит рядом под одиноким фонарем, который красным облачком подсвечивает ее яркие волосы, и Сережа иррационально ждет, что та сейчас вытащит сигарету и закурит. — Он про тебя ничего не говорил, но я тут сама догадалась.

Сергей еле заметно дергается.

— Не парься, — Юля сразу спешит успокоить его. — Я же не желтушница, чтобы писать про такое. Да и друзья друзей, все дела.

— Спасибо, — говорит он совсем тихо. Пчелкина в ответ слабо, но искренне тянет уголки губ вверх.

Юлия глядит на него этим пронзительным взглядом, но сейчас в темноте питерского двора он кажется теплым. Понимающим.

— Знаешь, Сергей Разумовский, — девушка говорит тихо, взгляд ее направлен вверх. Туда, где должны гореть звезды. Жаль, что в их замусоренном городе их так редко увидишь. — У меня была подруга. В семнадцать получилось так, что она забеременела. Парень ее был таким мудаком, что я до сих пор со злостью вспоминаю его, а родители, когда узнали, кричали и из дома выгоняли. А потом грозили, что откажутся от нее, если аборт сделает. А она такой трусихой была. Сама не знала, что от этой жизни хочет. Вроде отучиться хотела, переехать в большой город, а тут сказали: «сиди дома и рожай», и она сидела, ручки сложив. Это таким большим выбором казалось, что она просто решила доверить его родителям. Хоть кому-то, на самом деле. Если бы могла, и к гадалке сходила, лишь бы ей сказали, как правильно. Ей повезло, что ее старший брат тогда с учебы приехал. Он был первым, кто ее спросил: «А тебе что надо? Ты сама что хочешь?». И, Господи…

Юля смеется. И этот смех кажется теплым островком в ее грустном голосе, который тяжелым ручьем лился прям ему в грудь, заполняющуюся чем-то колющим от каждого ее слова.

— Он ее два часа допытывал, чтобы она, наконец, сказала: «Я хочу уехать отсюда». И за руку повел сначала с родителями ссориться, а потом на аборт, — Юля тяжело вздыхает. — Представляешь, всего лишь нужно было спросить: «А ты сама чего хочешь?». Один вопрос, а если бы он не прозвучал тогда, то вся жизнь сложилась бы по-другому.

Девушка замолкает. Она делает шаг на встречу и вытаскивает из кармана визитку.

— Я тоже не лучший собеседник, но этот вопрос задать могу, — говорит она тихим, вселяющим спокойствие, голосом. — А ты сам чего хочешь?

Сережа смотрит на маленькую визитку в руках и не знает, что ответить. Юля его не торопит. Она по-дружески хлопает его по плечу, и заезжающая во двор машина фарами мигает в их сторону.

— Это за тобой, как я понимаю, — говорит она с улыбкой. — До скорой встречи.

Он еще секунду смотрит на ее уходящую фигуру.

— Юлия! — неожиданно зовет ее Сергей. Девушка поворачивается, смотря с немым вопросом в глазах. Но он не знает: попрощаться или ответить хоть что-то на ее историю. — Может, тебя подкинуть?

Пчелкина улыбается.

— Думаю, на сегодня хватит пользоваться твоим терпением, — подмигивает она на прощание.

***

Игорь приходит на следующий день после работы. Игорю кажется, что в его жизни нужно что-то менять, раз ему приходится уже второй раз за неделю тащиться в офис Разумовского с извинениями. В этот раз хотя бы не за себя.

Сергей встречает его за своим рабочим местом. Освещение в комнате слабое, зато горящие рабочие экраны такие яркие, что атмосфера в офисе становится совсем другой… футуристичной, что ли. Будто Игорь попал в какой-нибудь научно-фантастический роман. Хотя голосовая помощница Разумовского, встречающая Игоря каждый раз, уже сама по себе выглядит как вероятный антагонист в книге, где роботы поработили человечество.

— Давно не виделись, — шутит Игорь с порога.

— Ага, — Сергей что-то нажимает на столе, и в комнате становится светлее. Он устало трет глаза. Кажется, что до чужого прихода он долгое время провел за работой, но Игорь сразу замечает этот потерянный взгляд. Он выглядит жутко уставшим, нездоровым даже, но вид его весь рассредоточенный. Будто его от созерцания в стенку отвлекли, и тот теперь прийти в себя не может.

— Я тут это... — Игорь подходит к рабочему столу и, подняв пакет, который он держит в руке, неловко пытается понять, куда его приместить. На столе везде горят какие-то иконки и цифры, Игорь искренне переживает, что его маленький презент с его-то удачей сломает здесь все нахрен. Поэтому решает всучить пакет прямо в руки получателю. Разумовский смотрит на это с удивлением. — Мне сказали, что это будет полезным.

В полупрозрачном пластиковом пакете целый фруктовый сад: два апельсина, груша, гранат, три яблока, банан, авокадо и даже пакетик с сухофруктами. По лицу Сергея не понятно даже: польщен он или сметен.

— Мне нужно это все одновременно съесть? — спрашивает он неожиданно.

Игорь открывает рот.

Хмурится и закрывает.

— Я не уверен, — Игорь даже взял у Димы номер его сестры, которая работает в клинике. Хотел узнать, что можно есть беременным, а про это спросить не додумался. Ему стало как-то неловко, когда он понял, что не узнал, в какой именно клинике она работает. А Вера по телефону сказала, что она вообще-то ветеринар. Хотя список продуктов все-таки надиктовала, но уже по собственному опыту (у Димки, оказывается, есть племянники, ого). — Если съесть все вместе, наверное, эффект будет сильнее.

Разумовский кивает.

— Спасибо, Игорь.

Гром неловко чешет затылок, понимая, что все же ему придется сказать то, ради чего он пришел на самом деле.

— Я вообще насчет Юльки хотел поговорить, — начинает он, будто нехотя. — Я знаю: репутация у нее не очень, но человек она хороший. То есть она не станет никому ничего говорить, можешь не переживать из-за этого.

Разумовский в этот момент борется с пакетиком с сухофруктами и, наконец открыв его, с серьезным видом начинает жевать курагу. Даже не помыв, но Игорь сам не знает: нужно ли ее мыть вообще. Хотя тут же решает, что, в принципе, это не имеет значения. Как говорится, больше грязи — шире морда. Ребенку иммунитет нужно вырабатывать.

— Игорь, все хорошо, — говорит он все с таким же серьезным видом. — Я, конечно, удивился сначала. Не знал, что ты с ней знаком.

Игорь тут же цепляется слухом за это «ты». Они с Разумовским перешли на менее формальное общение еще в казино, но после полицейского участка Сергей вновь заладил с этим «вы то» да «вы се». Конечно, не то чтобы Игорь мог его в этом упрекать, но сейчас эта маленькая деталь, что он вновь вернулся к дружескому обращению, порадовала.

— Мы с ней еще немного поговорили на улице, — Разумовский делает странную паузу. — Она дала мне хороший совет.

Игорь выдыхает с облегчением. Он сразу заподозрил неладное, когда Пчелкина вскочила в тот же момент, стоило Сергею сказать, что он вызвал машину. А на вопросы ни утром, ни днем сегодня не отвечала, сказав, что у нее нет времени до чужих умозаключений. И вообще она улетает в Красноярск на съемки, все, Игорь, не мешай. Поэтому он просто по-человечески рад, что та не сказала никакую грубость, как она это умеет.

— Да и плохая репутация у нее в кругу тех, кому есть, что скрывать.

Игорь с этим может лишь согласиться.

***

Задумавшись над Юлиным вопросом, Сережа честно пытается дать ответ на него без слез и истерики. Получается с трудом. Все его мысли сводятся лишь к одному человеку, Сережа хочет того, чего получить никогда не сможет. Он хочет Олега рядом с собой. Но Волкова больше нет.

Думать об этом больно. До такой степени, что горло дерет и в груди ноет так, что хочется просто вновь расплакаться и в комнате запереться, но Сережа это пресекает. И заставляет себя думать дальше.

Он боится ответственности, но хочет этого ребенка. Он хочет увидеть его или ее, но боится стать ужасным родителем. Сережа ведь не знает, как обращаться с детьми. Не знает, что те любят и в чем нуждаются. Его детство было ужасным, и он боится, что ненароком испортит жизнь другому человеку. Вдруг из-за его проблем с головой он начнет вымещать на нем свои эмоции и травмы. Или он не сможет полюбить этого ребенка. Или у него будет послеродовая депрессия, и он сделает что-то непоправимое. Или он умрет, и ребенок останется сиротой.

На последней мысли Сереже приходится насильно остановить себя. Что-то его понесло уже.

Начинает заново.

Он хочет этого ребенка, но боится. Он раздавлен и опустошен. Ему кажется, что он не вывозит, но каждый раз, когда Сережа вспоминает, что это же их с Олегом будущий ребенок, он понимает, что должен справиться.

Он делает первый шаг: записывается на терапию. Понимает, что иначе не вывезет. Он чувствует себя отвратительно, иногда виновато. Ведь Олег поехал на этот чертов контракт из-за того, что они поссорились тогда, еще пять лет назад, когда Олег сказал ему, что элементарно не знает, что ему делать на гражданке. Сережа вот четвертый курс заканчивает. А ему куда? Его здесь ничего не держит, потому он и уйдет на годик по контракту. Неплохая же идея, а, Серый? А Сережа завелся с этого "ничего не держит". Долго кричал, ругался, наговорил слов обидных, а Олег взял и подписал контракт на пять лет. Сейчас Сергей думал, что будь он тогда чуть спокойнее и терпеливее, то Олег, может, давно уже бросил службу. Объяснить самому себе, что он не виноват, сложно. Невозможно практически.

Отчасти Сережа понимает, что ему нужно разобраться с прошлым. Отчасти понимает, что в настоящем он совершает еще больше ошибок. Так в один день он пытается работать, сидит за компьютером, мучается над проверкой результатов тестового запуска обновления и самому же себе капает на мозги, что уже целый день не может разобраться с такой ерундой. А потом понимает, что сидит над этим целый день, и все, что побывало в его желудке за эти сутки — вишневый питьевой йогурт.

Осознание того, насколько он безответственный, больно бьет по нему. На себя-то плевать. Он в условиях и похуже бывал, но ведь теперь ему нужно заботиться не только о себе. В этот момент до него и доходит, что он уже хреново справляется. Ребенок еще не родился, а он его уже губит. Разве вот эта его голодовка пойдет хоть кому-то на пользу? От мыслей этих становится обидно до слез. Но Разумовский пытается взять себя в руки. Ставит через Марго напоминания о еде, о том, что к врачу нужно записаться, то, что спать нужно ложиться пораньше.

Сережа должен быть сильным и позаботиться о себе. Ради себя и этих нескольких клеток внутри него, которыми он уже дорожит всем сердцем.

Уже вскоре он понимает, насколько выпал из рабочего графика. В этот раз вклиниться в рабочее русло получается с трудом. А ведь раньше это никогда не было большой проблемой. Учеба и работа всегда были универсальным средством решения всех жизненных сложностей. Все-таки игнорировать существование проблем проще, когда голова забита рефератами, курсовыми, бесконечным ручьем цифр перед глазами, а после — основанием своего детища, которое сжирало буквально каждую минуту его свободного времени.

Но хуже всего то, что ему необходимо появляться на каждом светском мероприятии. Особенно сейчас, пока еще не сильно заметен живот.

Тогда же, на тринадцатой неделе, Сережа узнает, что такое токсикоз. И узнает это в полной мере он, к сожалению, в разгар благотворительного вечера.

В торжественно украшенном зале душно. До такой степени, что рубашка неприятно липнет к спине и голова кружится. Сережа чувствует себя отвратительно с самого утра, но пропустить это мероприятие не может. Разумовский, будучи членом этого благотворительно фонда, должен обратиться с благодарственной речью ко всем собравшимся. И, к сожалению, после того, как он всем торжественно пообещал выступить, отказаться за день просто-напросто нельзя.

Поэтому приходилось стоять и терпеть. Нудные разговоры, пустую лесть и неумолкающее «Сергей то, Сергей се».

На сцене становится еще хуже. Тревога застилает резко. Сережа терпеть не может это ощущение, когда кажется, что все присутствующие смотрят на тебя и их взгляды ползут по коже, с каждым жестом впечатываясь в нее лишь сильнее. Но настоящий кошмар, когда это становится явью, а не простым фантомным чувством.

Микрофон в трясущихся руках издает противный звук, и он спешит неловко извиниться.

— Здравствуйте, — старается откашляться как можно тише. Сергей делает глубокий вдох и обводит взглядом всех собравшихся. В сердце колет от иррациональной обиды и чувства неуместности всего этого спектакля. Ведь им всем на эту благотворительность плевать с высокой башни, размером с Москва-сити. Чего стоит только Стерлецкий, который так великодушно арендовал этот ресторан. Стоит, улыбается мило, а у самого промышленное предприятие в Новокузнецке, которое в год выбрасывает столько тысяч тонн вредных веществ, что след от них останется еще для нескольких будущих поколений вперед. Разумовского от них тошнит. К сожалению, в этот раз не только метафорически. — Как вы знаете, этот вечер многое значит для нашего фонда.

На секунду желудок сводит в болезненном спазме.

— За последний год было проделано много работы, — Сережа понимает, что вся заготовленная речь вмиг вылетела из головы. Но хуже всего то, что он чувствует: еще чуть-чуть и его стошнит прям здесь, на сцене. Между позором из-за плохого выступления и позором от того, что все присутствующие увидят содержимое его желудка, он поспешно решает выбрать первое. — Поэтому я хочу поблагодарить от себя и от лица фонда всех собравшихся сегодня. Хорошего вечера.

В ответ звучат вялые, немного сбитые с толку аплодисменты. Сереже все равно: сейчас он пытается вспомнить, в какой стороне здесь туалет. Однако он не успевает и шага сделать в нужное направление, как его пытаются затянуть в очередную беседу.

— Краткость — сестра таланта? — женщина перед ним, конечно, роскошная. Даже слишком по меркам того, что они здесь собрались ради благотворительности. Жаль, что Сергей даже имя ее вспомнить не может.

— Да, — улыбается он натянуто. — Решил не занимать много времени.

— Ну, что Вы, Сергей, — она ладным движением откидывает назад свои русые волосы. — Нам было бы очень приятно послушать Вас подольше. Мы ведь так давно не виделись.

Сережа чувствует, как к горлу подступает желчь. Господи, будет так обидно заблевать это замечательное платье.

— Сергей! — голос звучит возле самого уха, и его так неожиданно хватают под руку, что он дергается невольно. Резко поворачивается и пугается на секунду. Блондинистые волосы сбивают его с толку, но потом он всматривается в лицо — и тут же узнает эти карие глаза с уже знакомой хитринкой. — Слава Богу, Вы еще не ушли. Вы же помните, что мы еще не переговорили о документах?

Разумовский кивает, извиняется совсем придушенно и мысленно благодарит всех известных ему богов, когда Юля утаскивает его в сторону. А после, не заботясь: провожают их взглядом или нет, на пару с Пчелкиной залетает в туалет. Какая кому разница, правильно? Может быть, у них серьезный разговор в туалете. Со всеми бывает.

— Можешь не благодарить. Ты выглядел так… — начинает Юля задорно, но Сережа ее не слушает. Он залетает в первую же кабинку и, не жалея брюки от своего дорогого костюма, падает на колени. Рвота обжигает горло, оставляя отвратительный привкус во рту. — А, теперь понятно, токсикоз?

Сережа жалобно мычит в знак согласия.

— Тогда я точно пришла вовремя, — в этот раз Сережу хватает лишь на слабый кивок. Он даже с колен не успевает встать, как к горлу вновь подступает желчь.

Юля без труда втискивается в кабинку и аккуратно собирает чужие волосы, придерживая их, пока Разумовского тошнит. Сережа ненавидит блядский токсикоз. И ненавидит над унитазом сидеть, когда плохо настолько, что начинает течь даже из носа и глаз.

Когда его чуть отпускает, Сережа краем уха слышит, как открывается дверь в туалет.

— Что? — спрашивает Пчелкина неожиданно грубым тоном. — Человек перепил. Никогда такого не видели, что ли?

Дверь закрывается.

Сережа хотел бы усмехнуться, но желудок скручивает вновь. Его еще долго тошнит, но Юля остается рядом до конца. Держит его за волосы и аккуратно, почти невесомо массирует кожу головы.

— Спасибо большое, — выдавливает он с трудом, когда в его желудке, кажется, не остается даже желудочного сока.

— Да ничего, — Юля усмехается, подходя к раковине. — Поверь, не ты первый, не ты последний, кому я вот так держу волосы.

Сережа чувствует себя так плохо, что даже дежурную улыбку выдавить не может. Он подходит к умывальнику и кривится невольно: красный нос, слезящиеся глаза и круги под глазами. Выглядит жалко. И довольно болезненно. Хорошо, хоть Пчелкина сказала, что он перепил. Пусть уж поползет слух, что Разумовский не в ладах с алкоголем, нежели кто-то догадается, что он беременный.

— Зачем ты вообще пришел? — пока Сережа умывается, Юля решает подправить макияж. И только сейчас он понимает, что не сразу узнал ее не только из-за цвета волос. Глаза она подвела так, что уголки кажутся опущенными вниз, а на лице и открытой шее у той теперь куча нарисованных родинок. Нарисованных, потому что одну она задевает случайно, и та чуть стирается.

— Пока живот не заметен, нужно чаще лицом светить, — говорит он и в рот набирает побольше воды со слабой надеждой избавиться от этого отвратительно привкуса во рту.

Юля смотрит на него со здравым скепсисом.

— Но не таким лицом, — обидно, но правда. — Выглядишь, будто вообще не спишь.

Сережа лишь губы поджимает. Он… мягко говоря, спит мало. А когда спит много, то так плохо, что лучше бы не спал вообще. Чаще всего его сны заканчиваются слезами, а утром он чувствует себя как выжатая тряпка. Ему казалось, что единственный выход — это хорошее снотворное, но в его состоянии к каждому «хорошему» и, тем более, «лекарству» синонимом было «нельзя».

— А ты что здесь делаешь? — Сережа намеренно игнорирует ее слова.

— Готовлю новый материал, — Юля улыбается до того хитро, что Сережа лишь в очередной раз радуется, что та не копает под него (хотя копать нечего).

— И кому стоит из-за этого переживать?

— Меньше знаешь — крепче спишь, — Пчелкина задорно подмигивает. — Но на сегодня моя работа здесь уже закончена. И мне пора бежать.

Перед тем, как закрыть сумочку, Юля вытаскивает из нее жвачку. Кладет две подушечки на чужую вытянутую ладонь, и в глазах ее проскальзывает смех, когда Сережа, засунув их в рот, делает глубокий вдох и от того его лицо чуть перекашивает. Перечная мята. Спасибо, хоть не орбит со вкусом эвкалипта. Зато точно запах скроет.

— И тебе советую уйти, — говорит она напоследок. Видно, что собирается развернуться к двери, как вдруг Сережа замечает, как та неожиданно меняется в лице. Глаза ее восторженно расширяются, и по всему ее виду понятно, что придумала она что-то гениальное. — Хотя есть у меня одна идейка.

***

Юля, на самом деле, предложила хорошую идею. Хочешь — не хочешь, а Разумовскому на долгое время пропадать нельзя. Живот пока еле заметен, поэтому в расписании еще стояли несколько пресловутых светских мероприятий и даже одно интервью о будущем проекте. Однако вскоре Сережа и носа за пределами офиса показывать не собирался. В большей степени из-за нежелания, чтобы другие прознали об его положении, но также из-за того, что у него навряд ли найдутся на это силы.

Поэтому Пчелкина предложила хоть простой, но вполне действенный вариант: снять с ним масштабное интервью. А выложит она его, только когда Разумовский уже совсем перестанет показываться на людях. Полностью это проблему не решит, но мелькнуть хоть где-нибудь за долгое время будет полезным. А с учетом того, что Сережа почти не давал интервью, если те не касались Вместе, на несколько дней уровень цитируемости точно значительно повысится.

Чего Сережа точно не ожидал, так это того, как Юля решит с ним согласовать вопросы. Он-то думал, что Пчелкина их на рабочую почту отправит и дело с концом, но та превзошла его ожидания. В один день позвонила с вопросом: свободен ли он в ближайшие три часа, а когда Сережа после долгих-долгих раздумий согласился, заявила, что приедет через полчаса.

Да приехала еще не одна, а с Игорем.

Гром мнется на пороге чуть неуютно, будто в первый раз здесь, ей Богу, а Юля лишь улыбается. Сережа не понимает: та правда не улавливает чужое настроение или у них специфика дружбы такая. А, может, чувства Игоря как раз и вызваны ее поведением, но даже Сережа впадает в осадок, когда та заявляет:

— Да Игорь все волнуется о тебе. Поэтому я и сказала: «Хочешь узнать, как у него дела — поедем и сам спросишь».

Гром смотрит на нее с примесью такого раздражения вкупе со смирением, что Сережа понимает: да, все-таки у них дружба такая.

— Хорошо, — отвечает неловко. И самому непонятно, что хорошо: дела или то, что Юля с собой Игоря привела.

— Тогда не будем терять время? — Пчелкина удобно присаживается на диван, вытаскивая из огромной сумки планшет, и в каждом ее жесте скользит такая уверенность, что Сережа невольно завидует. Казалось, что Юля могла чувствовать себя комфортно в любом месте, даже там, где находилась впервые. Сергей же даже в своем офисе, наедине или в компании людей, которые относились к нему вроде по-дружески, чувствует себя как на иголках.

Сережа смотрит на количество пунктов у Юли в планшете и сразу понимает: они здесь дольше, чем на три часа. И не ошибается. Обсуждают они все долго, муторно, делят съемки на несколько дней, пытаясь свериться с расписанием Разумовского, Юле даже приходится двигать большую часть своего рабочего графика. Хорошо, хоть Марго напоминает ему, что настало время для ужина. Сереже от этого становится даже неловко: взрослый человек, а ставит себе такие напоминания, как ребенку. Однако никто это комментировать не собирается. Юля, наоборот, с энтузиазмом предлагает сделать перерыв и сходить куда-нибудь. Но Сережа сразу отказывается. Ему от одной мысли о том, что нужно будет выйти куда-нибудь лишний раз, становится тошно. Менее энергозатратный вариант находится быстро: доставка.

Так они и сидят втроем, Сережа доедает свою порцию пюре с мясом из какого-то ресторанчика с русской кухней, когда разговор сводится в то русло, которое Сережа пытался всячески избегать:

— Можем снять склейки в твоем детдоме, — говорит она. — Не в формате вопрос-ответ, а как дружеская беседа. Походим по памятным местам, расскажешь что-нибудь забавное.

Сережа думает о своем... об их с Олегом детдоме, и у него темнеет в глазах. От их старого здания остался лишь дух и болезненный след на сердцах тех, кто в нем вырос (сломался), но памятные места... Берег залива, поляна за детдомом, огромный вяз на заднем дворе, весь исчерканный ножами, ржавыми гвоздями, даже кривыми следами от железных "ешек" на коре. Там же среди бесконечных "Маша+Саша", "Лена+Костя" затесалось одинокое "О+С". Олег тогда довольный, вырезал эти буквы, говоря, что только они вдвоем знают, про кого это. А Сережа лишь фыркал и глаза закатывал. Сейчас же у него грудь сжимается от боли. Он понимает: смотреть на это выше его сил.

— Не думаю, что это хорошая идея, — у Сережи вмиг будто горло отекает и дышать становится тяжелее.

— Почему? — Юля запихивает последний кусок котлеты в рот. — Всем будет интересно послушать про твое прошлое.

Сережа в нервном жесте кладет руку на шею и до красноты трет кожу, будто пытаясь прогнать комок в горле.

— Если сказали нет, то нет, ты че как маленькая, Юль, — Гром отвечает чуть грубо, но Юля не обижается. Она на секунду смотрит на него и, видимо, поймав что-то в чужом взгляде, становится серьезнее. Настолько, насколько серьезно может выглядеть человек, который пытается прожевать огромную котлету во рту. У Пчелкиной это, к удивлению, получается.

— Ладно, согласна, — сдается она и пытается быстро перевести тему. — Можем сделать подсъёмку в какой-нибудь галерее. На фоне картин, а? Кадры получатся просто бомбические. У меня на примете есть одна, в Питере как раз проходит на этой неделе, тебе понравится.

Сережа чуть расслабляется. Он слушает рассказ Пчелкиной про современное искусство и про то, как безрезультатно она пыталась затащить Игоря хоть на одну подобную выставку. Гром лишь бурчит (Сережа даже соглашается, когда та шутит, что тот постоянно бурчит и бурчит, как самый настоящий дед) и говорит, что такое искусство для него слишком абстрактное. Вот ваза с грушей — она и в Африке ваза с грушей. А этот синий с черным наперебой понятен только для того, кто сам же это намалевал.

Спор о вазе и груше, к удивлению, становится лучшим, что с ним произошло за последнее время.

***

Несколько месяцев спустя

С самого начала седьмого месяца Сережу постоянно клонит в сон. Он засыпает, стоит его голове коснуться подушки, спит за рабочим местом, на диване, в машине, даже когда путь от пункта А в пункт Б занимает десять минут. Однажды заснул в ванной, за что по телефону получил нагоняй от Юли, когда сказал, что та его разбудила своим звонком. И даже сейчас он спит.

Прикосновенье сквозь сон совсем легкое. Настойчивая рука поверх его любимого пухового одеяла сдавливает плечо совсем мягко. Сергей чувствует себя так, будто случайно закрыл глаза секунду назад, а теперь их приходится разлеплять. Лениво, нехотя. Вскользь думает, что снова заснул на диване в офисе, и его пришли будить. Вот только кто? В голове мутными, короткими обрывками проносятся несвязные мысли.

— Игорь? — мычит он неразборчиво.

Над головой звучит смешок.

— Игорь? Не угадал.

Сережа долго, лениво зевает, разлепляя тяжелые веки. Взгляд совсем мутный ото сна и фокусироваться не хочет.

— Доброе утро, родной, — ласковое обращение слетает так знакомо, что Сереже не верится.

Он резко открывает глаза и видит то, чего не может быть.

Тот, кого быть не может.

— Это сон? — моргает часто-часто, пытаясь согнать влагу, вмиг накатившуюся на глаза. Олег снится ему часто: с той же улыбкой, с которой уезжал на последний контракт, совсем юный и впервые короткостриженый перед армией, иногда будучи еще нескладным подростком в старых стенах детдома. В этих снах Сережа каждый раз тянулся к нему — и просыпался в постели один.

— А похож? — даже голос пугающе точен. Один звук пробирает до мурашек.

У Сережи губы дрожат, и он утыкается лицом в подушку. Он ненавидит этот эмоциональный раздрай. И понимает, что будет лишь хуже, когда он проснется весь мокрый, в поту, сколоченный ото сна, а в груди сердце будет биться еще быстрее. Первые слезинки собираются в уголках глаз.

— Олег… — зовет совсем тихо, горло сжимают тиски. — Я скучаю.

Слезы текут вниз. Падают на злосчастную ткань подушки, которая впитала уже и так немало соленой влаги.

— Серый, ты чего? — звучит немного встревожено, но все еще мягко. Олег невесомо кладет руку на чужую щеку, стирая чужие слезы. — Ну сон же не может так, правильно?

И он наклоняется, целуя его в подрагивающий нос. Щеки, лоб, переносицу — все осыпает короткими чувственными поцелуями. И оставляет финальный на обкусанных губах. Сережа смотрит на него большими, влажными глазами, и в них плещется искреннее смятение.

Он вытаскивает трясущуюся руку из-под своего громадного одеяла и робко, почти боязненно касается чужого лица. Кожа под пальцами теплая, с неровностями и грубая в тех местах, где протягиваются небольшие шрамы.

Чужой взгляд становится обеспокоенным.

— Сереж?...

Сережа икает. И дергается так неожиданно, что Олег по инерции отклоняется чуть назад. Он, наконец, садится на кровати, и одеяло сползает вниз, больше не скрывая ничего. Но Сереже все равно. Он обхватывает чужое лицо и смотрит в него с отчаянием. Сжимает в ладонях. Проводит пальцами, пытается ощутить, как можно больше. Но картинка не пропадает.

— Олег! — голос трясется, и его накрывает новая волна слез. — Ты… Я думал, ты мертв. Мне сказали… Мне даже письмо прислали! И в твоем личном деле…

Сережа мямлит быстро, неразборчиво почти. И смотрит в знакомые глаза, на любимые черты, гладит их пальцами. И до смерти боится проснуться. Пропустить эту иллюзию сквозь пальцы.

Даже не сразу замечает, как чужие глаза расширяются и смотрят вниз. На его заметно округлившийся живот.

— Сереж, ты…, — Олег запинается. Рука тянется выше, но неловко замирает и ложится на бедро. — Когда?

Звучит так просто, что Сережа улыбается сквозь слезы.

— Двадцать восьмая неделя.

— Ты думал, что я умер? — переспрашивает Олег с до того сложным лицом, что у Сережи на секунду замирает сердце. — И это…

Глаза Сережи раскрываются в испуге.

— Наша! — голос трясется. — Конечно, она наша! Я— Я узнал на десятой неделе. За пару дней до— до того, как мне о тебе сказали, но— но она наша.

Олег вскидывает такой взгляд, будто поверить не может, что Сережа мог в нем сомневаться.

— Я понимаю. Я думал, они разобрались с этой ошибкой... Я даже не знал, — Олег шепчет пораженно. Будто в его голове это уложиться никак не может. — Наша? Это девочка?

Сережа кивает. Олег, наконец, поднимает руку и аккуратно, боязненно, почти невесомо касается его живота.

— Я так люблю тебя, — глаза Олега предательски блестят слезами. — Ты у меня такой невероятный.

Олег тянется к любимому и в крепких объятиях сжимает его плечи, пытаясь не задеть живот. Сережа вжимается лицом в его шею, жадно вдыхает родной запах и чувствует, как слезы продолжают течь по щекам.

— Я больше никуда не уеду. Я тебе обещаю,— Олег гладит его по волосам и сам еле сдерживает слезы от искренней радости и любви, пока слушает чужие всхлипы. — Ты у меня самый лучший. Такой сильный. И девочка… У нас будет дочка. Дочка, мой хороший.

Сережа улыбается сквозь слезы, угукая ему в шею.

— У нас будет дочка, — подтверждает он.

Олег поднимает его лицо, всматриваясь. Кожа покрасневшая, с нездоровым, лихорадочным румянцем, чуть отекшая и, кажется, овал лица стал чуть круглее с их прошлой встречи. Но Олег проводит большими пальцами по щекам, всматриваясь в каждую черту с безграничным обожанием, и, вжимаясь своим лбом в чужой, шепчет в самые губы:

— Я так люблю тебя.

И целует. Поднимается выше: расцеловывает любимое лицо, уши, шею и наслаждает тихим, чуть прерывистым из-за судорожных вздохов, смехом, слетающим с чужих губ.

— Я тебя тоже, — говорит Сережа счастливо. — Больше всех на свете, Олеж.