◦ ◦ ◦

В твоих глазах бушует ливень

Мальчишка с сизо-белыми волосами появляется в городе в сопровождении сезона муссонов: он скорее похож на тень, чем на человека; больше схож с дождем, чем с солнцем.

Падая в море растрескавшегося бетона, его локти ловят резкие повороты и шершавые углы, которые цветут глубоким фиолетовым вниз по железнодорожным путям и вдоль улиц посреди двух часов ночи. Город притихший, мягкий, и он успевает пройти лишь долю километра мимо неосвещенного макдональса в конце центральной улицы, прежде чем колени подгибаются под его весом и манящий, холодный, влажный бетон становится слишком сильным, чтобы оказывать сопротивление. 

Струи прозрачно-голубого и винно-красного цвета стекают по лицу, когда Гон находит его в предобморочном состоянии под старой, сучковатой пальмой, накренившейся к своим окнам на четвертом этаже. Вокруг завывает ветер, но сам мальчишка смертельно тих. Его глаза закрыты, капли дождя кристаллизуются на ресницах, пронизанных лунным свечением; дыхание учащенное и неровное.

От чего-то (просто так), Гон вспоминает крошечные, свернутые клубочком тела и маленькие, сжатые в кулаки руки, и остекленевшие глаза на похоронах, где присутствовал один-единственный скорбящий прохожий. Тяжело сглотнув, он подхватывает парня на руки, будто бы тот состоит из ничего, за исключением сказочной пыли и блесток (хотя, оказывается, что незнакомец выше среди них двоих), и насколько возможно прикрывает его от дождя, пока они не нырнут под крышу и не зайдут в лифт. 

К тому времени как Гон усадил его на диван, его собственная одежда насквозь вымокла мириадами выгоревшего красного и оранжевого. 

— Держись, ладно? — Гон осторожно укладывает его руки и ноги.

Через секунду он возвращается с аптечкой, промывает и заклеивает каждую царапину, каждый порез, с гораздо большей деликатностью, чем та свойственна любым другим его ровесникам. Это скрупулезный, аккуратный процесс, к которому Гон подходит с щепетильной серьезностью, и пускай он не до конца уверен в степени тяжести ран, но даже так он управляется с ними за считаные минуты.

Незнакомец тихо вздохнул.

— Привет, я Гон! — он здоровается, когда глаза напротив приоткрываются.

Парень, мерцающий лебединым белым, несколько раз моргает. В голубых прудах-радужках вихрится смятение: 

— Где я, блять, нахожусь? 

— У меня.

Он поворачивается с ровным и нечитаемым выражением лица, чтобы оглядеть Гона.

— Ты же не собираешься убить меня во сне?

— Было бы грешно убивать такую красавицу, — полушутливо заверил его Гон. 

Комплимент пролетает мимо ушей парня:

— Я Киллуа, кстати.

— Классное имя. 

Киллуа (Гон действительно думает, что имя клевое) обводит взглядом обстановку:

— Не самая хорошая квартира. 

Гон добродушно хихикает. 

Дождь продолжает настукивать. 

Но никто не может дышать под водой

Когда Гону было пять, он нашел голубя в ровно подстриженной траве, которая каймой окружала их тесный жилой квартал. 

Несмотря на свою незрелость, на надежды, на пока еще сокрытые мрачные истины мира, он сразу понимает, что что-то не так: по своей природе голуби веселые, оживленные птахи, которые легко и громко воркуют, а еще ненароком взлетают на телефонные столбы и с радостью гадят на головы мимо проходящих, ничего не подозревающих прохожих. 

В отличии от них, этот — потрепанный завядший цветок, иссохший пергамент и сморщенный изюм. Одно крыло сломано, другое — коротко обрезано. Оно сложилось совсем как оригами журавлика, но бумажные крылья неспособны никуда тебя унести, и даже голубь, кажется, в какой-то степени это осознавал. 

Поэтому он забирает это маленькое, слабое создание к себе домой, кормит его зернами, ягодами, и всем, что удается найти в холодильнике, пока тетушка Мито не смотрит. Он держит его в своих небольших, крошечных ладонях, словно хрупкую стеклянную фигурку, рассказывает ему о цвете неба (сахарная вата синего цвета) и о запахе черничных оладий, проникающим через открытый дверной проем. 

Потом вновь идут дожди, и может, виной тому резкое снижение температуры, а может быть голубь давно сдался еще там, где не сдавалось ласковое пятилетнее сердце, потому что однажды утром, когда Гон нащупывает пернатый комочек в центре его импровизированного гнезда (любовно сооруженного из папиросной бумаги и всяких веточек) он не просыпается, как должен быть. 

Позже, тетушка Мито гладит его по голове и говорит: «Это не твоя вина».

Она лжет, думает он, она лжет.

И я прячусь вместе с другими пуговицеглазыми детьми

Киллуа бесконечно благодарен Гону за то, что тот подобрал его тогда на обочине дороги, обработал его ушибы и позволил переждать ночь (свернувшись калачиком на диване, с плечами, накрытыми дополнительным одеялом) — он действительно благодарен. Его раны и вполовину не так серьезны, как то утверждает Гон; это всего лишь поверхностные царапки и синяки, окрасившие кожу. Он бы не хотел мешать ему дольше, чем это было бы крайне необходимым, а этот временной промежуток уже истек. Или, по крайней мере он говорит так Гону, пока тот раскладывает бутерброды на столе в гостиной, но подбитый локоть Киллуа горячо протестует, когда он пытается встать и привести разумные, убеждающие доводы. 

— Неа, — легко возражает Гон. — Ты только что дернулся, не так ли? Останься хотя бы до того, пока твои травмы не заживут. 

Противный стук дождя перебивает недовольный стон, вырвавшийся в качестве ответа. 

Киллуа со вздохом откидывается на спинку дивана: 

— Это похищение, — заявляет он.

— Даже если бы это было так, а это, если что, не так, то кого бы ты попросил о помощи? У меня такое чувство, что ты из тех, кто путешествует в одиночку, — весело отвечает Гон.

— Ты угрожаешь?

— ... Нет, конечно.

— Я тебе не верю. 

— Это понятно. В конце концов, мы же совсем недавно познакомились. 

Киллуа проводит остаток утра ворча в сваленные на диване, до предела забитые набивкой подушки, и с угрюмой гримасой на лице наблюдает как небо из жидкого лазурного превращается в цементно-серое. Вполне возможно, что он бы мог выкарабкаться из этой... неблагоприятной ситуации, если бы постарался, но его охватывает предчувствие, что Гон еще более упрямый, чем он. И Киллуа готов сознаться в том, что для противостояния ему несколько недостаточно энергии и сил.

Так продолжается до тех пор, пока Гон не приносит сэндвичи с тунцом и майонезом, аккуратно уложенные на полированную тарелку. Желудок Киллуа предательски урчит. 

— У тебя есть что-нибудь сладкое? — пускай его тон капризен и по-детски требователен, Киллуа делает жест неохотного дружелюбия в пользу завтрака. 

Легкий смех вырывается изо рта Гона, когда он ставит тарелку на шаткий журнальный столик напротив дивана. 

— Ты любишь горячий шоколад?

Которые погребены в пустошах из блеска и пыли

— Вообще-то, я люблю горячий шоколад. И холодный шоколад, и замороженный шоколад, и все-все шоколадное. — Сейчас нет необходимости озвучивать эту истину, поскольку тот, к кому она относится, сидит в окружении пустых чашек из под шоколадного мороженого и готовится вонзить ложку в пятую. Тем не менее, Киллуа считает себя обязанным сообщить своему собеседнику этот очевидный факт и наслаждается тем, какой полный удивленного ужаса взгляд это у того вызывает. Проведя последние пару месяцев в мотелях на задворках, и гуляя со взглядом, устремляющимся вглубь тротуара, он почти забыл, какое это облегчение — возможность перекинуться с другими язвительными замечаниями и быстрыми фразами. 

Наблюдая в окно за тем, как одинокие мужчины, женщины и стайки буйных подростков входят и выходят из дверей подъезда, Киллуа внезапно подумал, что находится здесь уже невероятно долгое время. Мигающие цифры на прямоугольных часах, вмонтированных в стену, показывали восемь... восемь с чем-то, но Киллуа не видит второй половины из-за ужасно неудобного места у стола, поэтому он встает и наклоняется над частью стола Гона, резко врезаясь плечом в плечо другого. Он упирается локтями рядом с ожидающим его шоколадным милкшейком и щурится сильнее. 

— Какого хрена сейчас восемь сорок девять? — он скептически фыркает. — Когда мы...?

Положение Киллуа предоставило Гону неожиданный доступ к его торсу, и тот бесцеремонно тычет его в бок, размышляя вслух: 

— Учитывая четыре шоколадных мороженных, два шоколадных молочных коктейля и большой кусок шоколадного торта, который ты проглотил, я не удивлен. 

Неожиданное касание заставляет Киллуа вздрогнуть, но он быстро маскируется, нахмурившись. 

— Ты сказал, что я могу получить все что захочу, — он поворачивается, чтобы щелкнуть Гона по лбу. 

— Ты что, ребенок? — Гон снова смеется. Он всегда смеется.

Должно быть, смех заразителен, решает Киллуа, когда чувствует, что уголки его губ тянутся в улыбке. 

— Разве это не ты подросток? Сейчас каникулы, да? Когда тебе обратно в школу? 

— Отвали! В августе у меня начинаются занятия в универе. 

— О? —вернувшись на свое место, Киллуа складывает руки домиком и подпирает подбородок пальцами.

— Да, — демонстративно нахмурив брови, Гон тянет руку и хватает у Киллуа его недоеденный десерт. Он зачерпывает большую ложку мороженого с шоколадным топингом, и запросто запихивает все это себе в рот. 

— Эй, это мое, — снисходительно протестует Киллуа, но Гон лишь высовывает язык изо рта полного шоколада. 

— Эта фигня такая приторная, как ты можешь ее есть? — Несмотря на свои жалобы, он дочиста вылизывает ложку от металлического кончика до ее изогнутого основания, то высовывая язык, то смыкая губы в месте соединения тонкого и широкого конца. Он опускает ложку с влажным хлопком, широко улыбаясь (или это ухмылка, которую Киллуа заприметил в уголке его рта? Он не может точно сказать, не когда его зрение расплывается, словно расфокусированный объектив камеры). 

Он выходит из состояния транса, когда Гон всучивает ему ложку, и Киллуа небрежно охватывает ручку пальцами. 

— Вот, теперь она снова чистая.

Киллуа удивляется:

— В твоем понимании, она стала чистой?

Да, он определенно ухмыляется, это видно в глазах дерьмового цвета этого придурка (шоколадно-карих, настаивает более красноречивая часть Киллуа). Гон не упустил ни одной мелочи: будь то, как Киллуа разинул рот, наблюдая за намеренно медленным показом, ни разу не отводя взгляд с его губ; или болезненно осторожная манера, с которой он ерзал на своем месте ранее. 

Да пошло оно все. И Гон тоже.

После возвращения ложки, вместо того, чтобы вернуться к своему оставленному шоколадному мороженому (растаявшие сливки начали угрюмо стекать по бокам), он вцепляется в нее, со звуком смыкая губы. 

— Ты отвратительный на вкус, — легкомысленно бросает Киллуа, размахивая ложкой перед его лицом. 

Глаза Гона расширяются до размера блюдец. 

Если я расскажу тебе секреты, ты выдашь их?

С наступлением ночи появляется желание не только совершать странные поступки вроде обмена непрямыми поцелуями через десертные ложки, но и что-то, что побуждает даже самые тщательно зашитые рты разглашать пыльные откровения, никогда не видевшие света дня. 

— Я коллекционер, — неожиданно начинает Киллуа, хотя Гон его ни о чем не спрашивал. — Ищу всякие вещи: безделушки, антиквариат, опыт, воспоминания. 

— Зачем? — глаза Гона прикованы к экрану, комично-пестрые цвета вспыхивают, когда персонажи, одетые в вычурные костюмы, мелькают в поле зрения камеры.

Начало веселого, жизнерадостного детского стишка растворяется в ритмичном стуке дождевых капель по стеклу, и Киллуа сильнее натягивает одеяло себе на плечи. Сегодня прохладнее, чем ему хотелось бы; несмотря на то, какими безобидными казались первые две недели ливней, они оказали на них куда большее влияние, чем то ожидалось. 

— В моей жизни есть кое-кто, кто важнее меня самого, кто не может быть здесь чтобы увидеть, потрогать, услышать и узнать эти вещи самой. Поэтому я проживу их для нее — любой опыт, который ей захочется получить. Я его приобрету и однажды поделюсь им с ней. 

Может быть дело в холоде, а может быть в том, что полночь миновала вместе с их запретами давным-давно, а может быть во всем вместе взятом, потому что в следующее мгновение он понимает, что плечо Гона прижимается к его собственному (или это он прижимается к нему?). Киллуа не берет это во внимание, пока Гон не пододвигается заметно ближе, словно первый толчок — это молчаливое приглашение; мягкий хлопок его футболки касается чужой руки. Тепло распространяется от точки соприкосновения как жидкое золото, и Киллуа довольно вздыхает. 

— Это удивительно, — тихо отвечает Гон.

Киллуа поджимает губы:

— Нет, это самое малое, что я могу сделать. 

— Ты просто не придаешь этому значения, потому что занят этим все время. 

— Ты знаешь, что это чушь.  

— Неа, — Гон хмыкает. — Ты хороший человек, я это чувствую. 

На это Киллуа разражается сухим смехом. Он растворяется в естественной двойственности безлунной ночи, которая пылинками оседает на их головах: 

— Во мне много чего есть, но быть хорошим туда не входит. 

Экран телевизора угасает черным и через несколько секунд, финальные титры начинают свое простое кувыркающееся чередование в четкой вертикальной линии, проходящей по центру. Киллуа проводит рукой по нижней части челюсти Гона, направляя его до тех пор, пока они не оказываются лицом к лицу, нос к носу, рот ко рту. 

— Это моя вина, что все закончилось именно так, понимаешь? — он говорит это глядя прямо в глаза. 

«Что бы это не было, я уверен, что это не твоя вина» — хочет сказать Гон. Но он этого не делает — он удерживает слова в надежной ловушке, во рту, позволяя им впиваться острыми, как бритва, когтями в горло. 

Если я поцелую тебя сильнее, ты останешься?

Киллуа едва задумывается, что есть что-то очень глубокое в том, как взгляд Гона фиксируется на его глазах, пока он делает то самое, особенное, что только Гон может делать своими руками, ладонями, горящими от желания, горячими, словно нагретыми в скороварке; они обжигают каждый дюйм кожи, до которого смогут дотянуться. Киллуа выгибает спину навстречу, и холод, копившийся в нем неделями, в сочетании с раскаленным пламенем, проникает за решетку его грудной клетки и разгоняет сердце. Киллуа шипит, путает пальцы в коротко подстриженных прядях полуночных волос. 

Гон замирает: 

— Я... Твои раны...

— Это не связано с ними, идиот, — Киллуа вспыхивает ярко-красным, в смущении прикрывая лицо тыльной стороной ладони. Гон лишь пялится на него, раскрытыми в замешательстве глазами, поэтому Киллуа стискивает зубы и выдавливает из себя: — Продолжай. 

Есть что-то довольно тревожное в унылой мороси за окном, то, что ни один из них не смог уловить после того как их накрыла ночь вместе с мечтами и надеждами — ему действительно казалось, что прошла целая бесконечность с первого дня их встречи. Тогда это казалось сценой из драматической, трагической, романтической повести; теперь это облако волнения, клубящееся по бокам зрения Киллуа. Не то чтобы это имело большое значение. В данный момент для Киллуа ничего не имело большего значения чем ощущение языка Гона на раковине своего уха. 

Киллуа слабо стонет, и Гон тут же опускается обратно, ведем ртом по его шее, прослеживая аккуратный изгиб адамова яблока, пока тот беззвучно (по большей части) сглатывает, тая в его прикосновениях. 

— Киллуа, — шепчет Гон. Сейчас это слово имеет гораздо больший вес, чем обычно.

— М? — Ресницы Киллуа дрогнули, поймав отблески желтого золота в теплом свете над головой, а его руки остановились в растрепанном клубке волос другого. 

Прикрыв глаза так, что сердце Киллуа подскочило в груди, Гон наклоняется и целует его медленно, обижагающе-напористо, от чего у того подгибаются пальцы на ногах. Его ладони твердо лежат на теплых, обнаженных плечах Киллуа, большие пальцы безотчетно вырисовывают маленькие круги по лунно-бледной коже, натянутой на острые кости и подтянутые мышцы. 

— А об этом ты тоже расскажешь своему важному человеку? — Он игриво покусывает нижнюю губу Киллуа, мягко потягивая ее. 

Киллуа беззвучно смеется в узкое пространство между их ртами и мотает головой: 

— Даже я бываю эгоистом. 

Говоря это, он прижимается бедрами к бедрам другого, чтобы дать подтверждение своим словам. Ленивое движение вытягивает из полуоткрытых губ другого пьянящий стон; Киллуа ловит его зубами, превращая это во вздох. 

Сделав дрожащий вдох, он неспешно скользит руками под футболкой Гона, словно танцуя длинными, музыкальными пальцами по его плоскому животу, отыскивая твердые линии груди и поднимаясь дальше вверх:

— Так что же дальше? — его губы трогает ухмылка, когда он прижимается ими к губам Гона. 

— Хм, я не знаю... — поддразнивает Гон, безнадежно пытаясь скрыть запинку в своих словах. — Есть идеи? Я весь внимание.

Одним быстрым движением Киллуа срывает с него футболку (теперь, он отмечает, что они оба без верха, а Гон — самый красивый человек, которого он когда-либо видел), и через мгновение, руки Киллуа оказываются на поясе джинсов другого, ловко работая над молнией: 

— Хочешь переспать? 

— Ты уверен, что выдержишь? — язвительно спрашивает Гон. 

Киллуа, сидя у него на коленях, поддается вперед и утыкается лбом ему в плечо. Он медленно, осторожно дышит, стараясь, чтобы Гон расслышал каждый резкий вдох и выдох, которые ощущаются на чужой груди так, будто они его собственные. 

Он тоже улыбается, но Гон не знает об этом. Это ужасно несправедливо, что этот засранец может заставить его так улыбаться. Киллуа убирает свои руки и прислоняется губами к его уху:

— Ты уверен, что твой хреновый старый диван нас выдержит? 

Я буду держать тебя на твоем слове и только

Кабинка, расположенная в самом дальнем углу макдональса меньше остальных, освещена зыбкими белыми огнями, которые качаются и вздрагивают с каждым новым ударом капель дождя о стекло. Вокруг них кружатся незнакомцы, как снежинки подгоняемые прохладным зимним сквозняком, которые перебежками мечутся из кабинки в кабинку, из туалета к стойке, от выхода ко входу и обратно. 

Сегодня Гон потягивает манговый сок из бумажного стаканчика, а Киллуа — горячее какао, которое он бережно держит в ладонях. 

Они вновь занимают ту же самую узкую кабинку с позднего вечера, когда полосы солнечного цвета, падающие на их спины, окрашивают все в оттенки медовых сот и цветков календулы. По прошествии часа, золотые блики снова исчезли из глаз, и теперь их лица освещены резкими контрастами. Гон выглядит неестественно бледным, отмечает Киллуа, хотя он сам решает про себя, что с таким же успехом мог бы отказаться от своей человеческой сущности и начать называть себя «приведением». 

Пока часы пролетали друг за другом, их беседа то убывала, то росла, словно фазы луны, запечатленные и прогнанные через ксерокс. Каждый всплеск речи был торопливым, искренним, странно несвязным, будто бы они оба осознавали неясную хрупкость, с которой другой проживал этот день. 

Сейчас все выглядит так, будто бы Гон собирается утопиться в маленьком, неудобном стаканчике, прежде чем сказать еще хоть слово, и Киллуа попадается на удочку: он отпивает глоток какао, чувствуя, как тепло обжигает горло, и засовывает руки в карманы штанов, чтобы занять себя чем-либо. 

— Мне пора, — тихо говорит он. Эти слова тяжким грузом сваливаются с его груди, и теперь они - грозовая туча, нависающая над ними как темная, угрожающая тень, что не хочет уходить. 

— В следующий город? — спрашивает Гон совершенно по-обычному, не поднимая взгляд со дна своего стаканчика.

Короткий кивок:

— Я не должен был оставаться в одном месте дольше, чем на несколько дней, — Киллуа наблюдает за тем, как лицо Гона мрачнеет, словно апрельский ливень, и его поражает, насколько невинный и бесхитростный этот подросток на пороге взрослой жизни, насколько хрупки и ломки эти кости, несмотря на силу, которой они обладают. — И все же я не жалею об этом. — добавляет Киллуа несколько сентиментально (и, черт возьми, он чувствует как стареет, хотя он даже не старше Гона, но прямо сейчас Киллуа ощущает как века придавливают его конечности словно камни). 

— Я рад, — улыбка, которая расцветает на лице Гона, вырывает сердце Киллуа прямиком из груди и оставляет его обреченно трепыхаться на кафельном белом полу. 

Черт. Черт, черт, черт-

— Когда ты уйдешь? — Гон кладет свою руку поверх его. 

Уворачиваясь так, чтобы разорвать зрительный контакт, но не убирая руку, Киллуа жмет плечами:

— Не знаю. Скоро, думаю.

— Мм... Куда собираешься дальше? 

Жмет плечами, увиливает:

— Тоже не знаю. 

— Оу. 

Уже все кончено, я достаточно наговорил, могу ли я перерезать ниточки, оборвать связь—

— А могу я найти тебя? 

В тот момент Гон мог сказать более тысячи вещей, из которых место самых банальных заняли бы «не уходи» и «да пошел ты вместе с твоим холодным бесчувственным сердцем». По большому счету, Киллуа не рассматривал третью, более вероятную возможность. Лишь она не была обоженной горечью и отделялась от образа бесформенных простыней, ничтожных подростков, и звездных, пустоглазых погонь, которые он предполагал следующие несколько недель. 

— А как же... — Он мгновенно отвлекается от мыслей, когда Гон ласково проводит большим пальцем по его костяшкам. — Кхм, университет?

— Я что-нибудь придумаю.

Киллуа принимает решение вернуться и самолично убить Гона, если он того не сделает. 

Спустя некоторое время Гон засыпает (возможно, виной тому двадцатичетырехчасовые киномарафоны, которые не были настолько хорошей идеей, как они предполагали), поэтому Киллуа перекидывает руку через его плечо и наполовину несет, наполовину тащит через запасной выход. На обратном пути он останавливается у куста гортензии, поднимая лицо к небу, чтобы поймать кусочки лунного света. Луна — шелковисто-белый молочный пудинг, колеблющийся, как небрежно брошенные слова, между серебряными завитками облаков; на ее периферии тьма жадно поглащает свет без какой-либо причины, в поисках противоядия от непрекращающейся жажды. 

— Ах, — он вздыхает. Дождь прекратился. 

— Гон, Гон, смотри! — восклицает Киллуа громким шепотом, настойчиво тряся его. — Дождь закончился. 

Он невнятно мычит в ответ. А затем - тишина. 

Внезапно Киллуа находит это все таким забавным и заливается громким хохотом: 

— Это чертовски смешно, — сипит Киллуа между приступов хихиканья. — Мы же не в каком-нибудь дерьмовом романе про взрослых, черт возьми! Продолжай лить дождь! — он кричит до хрипотцы по краям голоса. — Давай, гребанная дразнилка! 

Все еще будто бы в бреду, словно в невесомости, он прижимается губами к губам Гона, под полуночной синевой усыпанной звездами, и улыбается, затаив дыхание, когда чувствует как рука другого парня соскальзывает с его затылка на шею, а чужие пальцы мягко ложатся россыпью листьев по фарфоровой коже. 

— Оно прощается с тобой, — зачаровано говорит Гон. Киллуа смеется, прячет лицо в изгибе его шеи, сложив руки в объятии на чужой пояснице. 

— Безнадежный романтик, — с нежностью упрекает его Киллуа. 

Падающая звезда над их головами свободно проносится мимо скоплений созвездий в пустое, бесконечное пространство. 

Потому что ждать получается у меня лучше всего

Иногда даже птицы со сломанными крыльями вновь могут летать.