Не один

Почему и когда это всё успело произойти, Хазин не уследил. Воспоминания в больном сознании собираются, как паззл, от которого половину деталей куда-то просрали.

Вот он, обдолбанный, пилит, шатаясь, по Думской. Крутит в голове, как пластинку в патефоне, ссору с Игорем часом ранее, да клянёт свой дрянной характер и привычку во всём оглядываться на отца — что он на это скажет, что будет, если он узнает?

Потом на пути вырастают, как двое из ларца, амбалы с цепухами на мощных шеях. Чёрные кожанки как будто сейчас лопнут на мышцах, Петя на их фоне задохлик тот ещё, и его о чём-то спрашивают, но Пете до пизды, его больше занимает то, как разноцветные блики вывесок мелькают на бритых черепах.

Хазин по привычке пихает им под нос ксиву и велит съебать с дороги по-хорошему, но проверенный приём на бугаях срабатывает с точностью да наоборот.

Над головой замах огромных кулачищ, спустя секунду ослепляющая боль — зарядили в нос, но не сломали, хоть кровища и капает на ворот любимого пальто.

Второй удар, в живот, и Хазин падает на колени в позу креветки. Дальше натужный крик мужчины лет пятидесяти, очертания ног пропадают из поля зрения, а потом…

А потом он уже сидит в служебной машине с товарищем генерал-полковником, прижимает к кровоточащему лицу грязноватый кусок бинта, который ему успели всучить, и едет куда-то, но не в управление точно.

Хазина начинает потихоньку попускать, как следствие тело знобит, и он плотнее кутается в любимое бежевое пальто. Зря он, наверное, в одной домашней футболке выскочил, надо было водолазку поднадеть. Хотя, если бы он тогда был в состоянии о таких вещах думать, то и не оказался бы тут.

— Ну и чего ты на Думской забыл, а, Петруш? У тебя ж, вроде, выходной сегодня, я думал, вы с Игорьком дома сидите.

Петя по сиденью сползает вниз, намеренно давя себе на свежую рану пальцем. Очередное напоминание о том, какая он мразь и как хуёво поступил. Отвечать на вопросы начальника нет ни желания, ни сил, поэтому применяет привычную технику отвода глаз и сипит:

— Вы сами-то что там делали?

Петя косится влево, машинально шмыгнув саднящим носом и вглядываясь в лицо начальника, на котором внезапно мелькает беспокойство. Прокопенко оборачивается к нему, что-то в голове прикидывая, и это происходит именно в тот момент, когда открытое лицо Пети, а в частности глаза, освещает уличный фонарь.

— Так…

Машина резко останавливается, и начальник тянет руку к выключателю в салоне. У Хазина изнутри поднимается волна паники, и он пытается отвернуться, как в детстве, когда сотворил хуйню и не хочешь родителям признаваться. Свет от крохотной лампочки бьёт по глазам, и Петя жмурится, переставая контролировать ситуацию и позволяя дёрнуть себя за острый локоть.

— А ну-ка покажись! Покажись щажже, я те говорю!

— Да чё вам надо от меня, пустите!

Петя вопит как подросток, которых сам обычно по клубам вылавливает да мозги на место вставляет, а теперь сам находится в этой роли — ощущение отвратительное. Прокопенко, как он сам в таких ситуациях, не вслушивается в лепет, а держит крепко рукой за шею, пальцами второй растаскивая в стороны веки и вглядываясь в зрачки.

— Да отъебитесь, блять, от меня!

Хазин вырывается, отбрасывая от себя чужие руки, и падает обратно в пассажирское кресло. Краем сознания понимает, что за такое несоблюдение субординации рискует по шапке схлопотать, но это заботит куда меньше, чем то, что начальник только что увидел и осознал.

Прокопенко на него смотрит внимательно, испытующе. Но не как на нариков, которые у них в изоляторе пачками сидят, воя в отходняке, а как на щенка, который на ковре нагадил, и грозит морщинистым пальцем.

— Ты мне, Петька, вот это дело всё брось, понял?! Я из тебя дурь-то повытрясу! Ну-к вылазь!

Хазин глядит в окно и понимает, что они во дворе старенькой девятиэтажной сталинки.

— Мы где? — бурчит Петя, пытаясь разглядеть происходящее в немногочисленных светящихся окнах квартир.

— Домой ко мне приехали, — говорит Фёдор Иванович, успевший подойти к пассажирскому месту, спокойным тоном, выпав на секунду из состояния злобного истеричного начальника, но в мгновение ока к нему возвращается, — Вылазь, кому сказал!

Хазин нехотя выползает из машины. Ноги не держат, так что он едва не разбивает повторно лицо об асфальт, но его вовремя подхватывает под локоть Прокопенко.

— Эх, кулёмишна, чё ж мне с тобой… — кряхтит полковник, поддерживая Петю, который пусть и ненамного, но выше него.

От укоризненного взгляда хочется провалиться в ближайший канализационный люк, и чтобы обнаружили только следующей весной, но такой возможности ему, увы, никто не даёт. Вместо этого Петю тащат в подъезд («В парадную, это в Москве в твоей подъезды одни, а у нас парадные» — услужливо подсказывает в голове голосом Игоря, и сдохнуть в канализации хочется ещё больше). Волокут до самой квартиры, по лестнице потому что лифт, по классике жанра, не работает. Петя мысленно кроет хуями ебучих домоуправленцев за свою тошноту и бешено колотящееся сердце.

Фёдор Иванович также под руки заводит Петю в квартиру и усаживает на старую деревянную обувницу в коридоре.

— Давай-давай, Петруш, раздевайся, не сиди, — подгоняет Прокопенко, вешая рядом с ним серый плащ, и Петя неожиданно для самого себя слушается.

Дальше его тащат в гостиную и сажают в кресло, которое, несмотря на внешнюю ухоженность, ещё Андропова видело, раз под его костлявым задом так натужно скрипит. Где-то справа вдруг стучит столешница, и Петя заставляет себя открыть веки, которые машинально смежил от яркого света. Прокопенко успел сходить до кухни и принёс ему советский гранёный стакан с разведённым в воде активированным углём.

— Хлебай давай, затошнит — вон там вот туалет, — и указывает пальцем направление.

— Фёдор Иваныч, что вы всё-таки на Думской делали? — бормочет Хазин, глядя на начальника и протягивая руку к импровизированному лекарству.

— Да стрельбу там начали в одном заведении, вот на вызов и приехали, — машет рукой Прокопенко, подтянув у брюк колени и усевшись напротив Пети на диван, — А вот что ты там забыл в свой выходной, да ещё с такими зрачками, Петька, мне не ясно, так что давай-ка говори.

— Допрос, товарищ генерал-полковник, проводиться должен в отделении и в присутствии адвоката, — отвечает Хазин, нацепив нахальную улыбку. Обычно это работает, но сегодня, похоже, день персонального фиаско Петра Хазина, потому что начальник смотрит так, словно все внутренности Петины перед ним вывернуты. Он видит его насквозь и в ложь не поверит, даже в самую филигранную. Сейчас-то нашкодившего щенка и будут тыкать мордой в ковёр.

— А это, Петь, не допрос. Это беспокойство моё, — усталый, обеспокоенный тон выбивает Хазина из колеи окончательно, — Ну вот как это называется, а, Петруш? Можешь ты мне это объяснить?

Хазин прячет лицо в стакане, делая большой глоток. Рассказывать, почему пошёл и нанюхался, хотя ещё несколько месяцев назад имел с Громом разговор, что он к этой дряни больше и пальцем не притронется, не хотелось. Да ему и нюхать-то не хотелось по большому счёту, он сейчас сам не понимает до конца, зачем нарушил обещание и прибегнул к старому методу решения своих проблем.

— Чего у вас там случилось, давай выкладывай.

Петя сдаётся.

— Поругались, — тянет обречённо, снова делая глоток из стакана, не смея поднять на Фёдора Иваныча глаза.

— Поруга-ались, — повторяет за ним Прокопенко в шутливой манере, отводя взгляд в сторону и качая головой, — Мы вот с Ленкой тоже ругаемся иногда, бывает такое, чё ж нам, наркоту в себя каждый раз пихать, только что не так?

Петя стервенеет мгновенно, подрывается, чуть не выронив стакан, но полковник мягко усаживает его обратно, придерживая за руки:

— Ну тихо, тихо ты, чего завёлся-то так, спокойно. Пей-пей давай, всё.

Пете хочется закрыть глаза и больше никогда не открывать, но он по опыту знает, что если сейчас уснуть, самому же потом будет хуже, так что послушно пьёт, но на Прокопенко принципиально смотреть отказывается.

— Я это только к тому, — мягко продолжает начальник, — что не всякая ссора того стоит, чтоб из дома убегать, понимаешь? Надо сесть просто вот так же, через «не хочу», через злость, сказать всё, что думаешь, а потом послушать, что про тебя думают. По-другому-то как что-то можно понять, а? Я ж тебя не пытаюсь обвинить ни в чём, Петруш, я ж вас обоих прикрою всегда. Я волнуюсь просто. И Игорёк за тебя волнуется тоже, он же тебя любит.

Петя на последний тезис фыркает, скалится, бегая взглядом по комнате. Как будто такого, как он, вообще есть за что любить. Как будто он может быть достоин, чтобы такой человек, как Игорь…

— Ты мне не фыркай, я тебе серьёзно ведь говорю. Я с ним знаешь сколько знаком? В паспорте у него год посмотри да посчитай. Вот как пить дать сейчас ходит по городу, людей лупит, рыщет, где ты есть.

Петя смотрит на опустевший наполовину стакан в руках, а на глаза наворачиваются слёзы.

Про тон, которым с ним сейчас общается Фёдор Иванович, обычно говорят «по-отечески». Вот только, прислушавшись к себе, понимает, что «по-отечески» в его случае — это сплошь приказы, претензии да упрёки. Получить хотя бы мизерный знак одобрения от Хазина-старшего для Пети всю сознательную жизнь было чудом на Пасху, а никак не обычным поведением любящего родителя. Его с детства приучали, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и что даже такую вещь, как любовь, ещё надо заслужить. А тут вон, нате, человек за него волнуется. Нянчится, как с малым дитём, из заварушки вытащил, взамен ничего не требуя. Не осуждает даже, помочь только пытается.

— Чего поругались-то, скажешь? — мягко интересуется Прокопенко, откидываясь на цветастую спинку диванчика, и всё так же внимательно смотрит на Петю.

— Из-за меня, — сипит Хазин задушенно, — Я про нас отцу рассказал. Ну а он против, естественно. Сказал, что из завещания меня вычеркнет, что я семью опозорил и что я ему больше не сын. Как будто бы, блять, вообще когда-то им был.

На последних словах голос всё же чуть срывается, и Петя залпом допивает раствор, после стукнув стаканом о столешницу. Вот какое вообще дело ему до того, что этот старый хрыч там себе решил? Кто бы что за спиной не болтал, а Петя себя сам сделал, без поддержки, и отца авторитетом считал разве что из страха, а не из уважения. Так почему он, живя в другом городе, в другом мире, умудряется продолжать за Петю решать с кем ему быть и как свою жизнь устраивать? Шёл он нахуй. Шло оно нахуй всё. Вот только думать об этом надо было до того, как вылетел из квартиры, хлопнув дверью, да так, что штукатурка с потолка кусками полетела, и в другую часть города отправился шароёбиться. Испортил всё. Как всегда.

— Эй, Петька, ну ты чего это, а? ну, чего расклеился? — тихо бормочет Фёдор Иваныч и привстаёт, тянет Петю на себя и обнимает за плечи, похлопывая по спине. Хазин ладонью касается щеки — заплакал-таки. Ну бля.

Когда Прокопенко его отпускает, Петя тут же отворачивается, утирая лицо ладонями. Взрослый человек, а разнылся тут, как пятилетка, которой сказали, что Деда Мороза не существует. Стыдно.

— Где, говорите, туалет у вас? — бормочет Петя немного в нос, тут же широко улыбаясь, скрывая смущение. Фёдор Иваныч машет рукой в нужном направлении и улыбается тоже.

Петю сгибает пополам рвота в тот же миг, как он закрывает за собой дверь туалета. В меню стандартный набор — боль во всём теле, серая мешанина из угля и желудочного сока, попадающая в нос, и твёрдая уверенность, что именно в этом положении он и погибнет в какой-то момент. Будет блевать, пока не упадёт и лицом в своей же рвоте не утонет, а внутренний голос только добавляет, что так ему и надо.

Хазин выходит обратно немного оклемавшийся и умытый (спасибо совместному санузлу), как раз в тот момент, когда дверной звонок заливается соловьиной трелью. Петя уже знает, кого во втором часу ночи нелёгкая принесла, но встречать в коридор не идёт. Стыдно. Так что возвращается в кресло, отвернув от коридора голову, чтобы вообще в ту сторону не смотреть.

Из прихожей слышится ворчание двух мужских голосов, шорох одежды, а потом медленные тяжёлые шаги. Петя позволяет себе немного повернуть голову, когда грузная фигура замирает к нему вплотную. Игорь не выглядит ни злым, ни расстроенным. Стандартное такое лицо, спокойное и очень заебавшееся, только в глубине глаз Хазин замечает капельку волнения, и от одной этой капельки всё внутри поджимается, как от недавнего приступа тошноты.

— Чё так долго? — спрашивает он нарочито равнодушно, а сам бегло осматривает Грома.

На лице ни кровоподтёков, ни фингалов не видно, но вот костяшки на руках алеют — значит, правда пиздил кого-то, пока его искал. Само это слово «искал» как-то по-особенному согревает, сглаживает то, что недавно раздирало изнутри острыми шипами. Дарит осознание, что он нужен, что его потерять не хотят. Пете кажется, что от одной этой мысли он сейчас опять расклеится.

— На Думской сказали, что тебя служебная машина увезла, так что сначала в участок завернул. Потом уже сюда поехал.

Петя представляет двоих из ларца, которые его отмутузили, валяющимися перед Игорем в кровавых соплях, и усмехается.

Из дальней комнаты появляется светловолосая женщина средних лет в домашнем халате, складывает руки на груди и подходит к Прокопенко. «Та самая Ленка» — думает про себя Петя, когда видит нежный взгляд полковника в её сторону.

— Привет, Игорёш. Мальчики, вам чайку сделать, может? У нас пельмешки с того раза остались ещё, ужинать будете?

— Лен, какой ужинать? Время ночь, — ворчит Прокопенко, но супруга от него только отмахивается, ожидая ответа от Пети с Игорем.

— Не, спасибо, тёть Лен, мы домой поедем, — басит Гром, протягивая руку к Петиным волосам. Ведёт по загривку и останавливает широкую ладонь под промокшим воротом футболки. По позвоночнику вниз тут же приятные мурашки несутся табуном, — Домой же?

Петя смотрит на Игоря снизу вверх, задирая подбородок. Вставать и куда-то ехать не хочется. Хочется утянуть Грома к себе, обвить руками-ногами, как коала свой эвкалипт, и остаться так лежать до скончания времен или хотя бы до завтрашнего утра. А больше ничего. Ну или почти ничего.

— Можно останемся? Я кушать хочу, — Игорь на это вздыхает, поджимая губы, — А потом домой.

— Мгм.

Хазин приваливается головой к чужому бедру, пока горячая ладонь гладит кожу, стирая с неё холодный пот, выступивший во время отходняка.

— Чего мокрый весь? — тихо спрашивает Игорь, когда чета Прокопенко удаляется на кухню.

— Да… бегал, — почти шепотом отвечает Петя, разглядывая цветастый узор на пустом диване. Не хочется, чтобы Игорь узнал, что он употреблял. Ругаться Гром, может, и не станет, но вот разочаровать его страшно. Стыдно.

— Ну бегал так бегал, — устало выдыхает Игорь, сгибаясь в три погибели и прижимая губы к взмокшей Петиной макушке. И именно в этот момент Хазина прорывает.

Он морщится, позволяя слезам течь по щекам, тянет Игоря за другую руку вниз, заставляя встать перед креслом на колени, и даже в таком положении Гром превосходит его в росте. Петя чуть раздвигает ноги, вцепляется в Игоря обеими руками и прячет лицо в широкое плечо. Всхлип тихий, задушенный, но Гром на него всё равно реагирует, стискивает по-медвежьи и тычется носом в висок, щекоча усами ухо.

— Тише-тише-тише…

— Игорь, прости меня, а? Прости пожалуйста, за всё вообще, прости меня, — лепечет Петя словно в бреду.

— Петь, — бормочет Игорь в его мокрые волосы, положив одну руку на лопатки и проведя машинально по влажной футболке несколько раз, — Петь, тише. Не надо, всё…

— Надо, — упирается Хазин, помня чужие слова в этой самой комнате всего несколько минут назад, — Прости меня за всё, что я тебе дома наговорил, пожалуйста, хорошо? Это не потому, что я тебя не люблю, понимаешь? Я тебя… так люблю. Насколько я вообще умею. Просто мне дико страшно.

Игорь молчит, не шевелится почти, даже по спине гладить прекращает. Только дышит тяжело Хазину в самое ухо, слушает внимательно. И Петя продолжает.

— Я сейчас над этим всем думал… всем же страшно, не только мне. Прикидываются там счастливыми друг для друга, а сами же все без понятия, что делать. Но потом-то ведь они как-то справляются. Значит изменяются. Становятся счастливее. Правда же?

Игорь мажет носом по Петиному виску вверх-вниз — кивает.

— Я много косячил, пиздец как много, я знаю. Но ты же меня как-то вытерпел? А то, что отец там против… да похую на него. Денег мне от него не надо. А в остальном прорвёмся… да?

Гром ничего не отвечает. Петя лишь теперь, выдохшись, открывает глаза и пытается извернуться к Игорю лицом — так страшно и стыдно было в глаза посмотреть до этого, а сейчас вот вдруг очень важно увидеть, узнать, о чём думает.

Игорь убирает руки с его спины и отодвигается. У Пети слёзы при этом громко булькают в горле от страха.

А Гром свои гигантские ладони кладет на впалые щёки, и смотрит так же, как после их первой ночи вместе смотрел. Спокойно, без искр в глазах, но нежно и тепло, как на самое большое сокровище.

— Игорь…

— Я тебя тоже, насколько умею, люблю.

Игорь гладит большими пальцами его щёки, стирая мокрые следы. Один хер бесполезно, потому что слёзы только с новой силой начинают катиться, хоть Петя и улыбается во все тридцать два. Но Гром не сдаётся, продолжает пытаться утереть лицо Хазина, продолжает смотреть заботливо.

Его такого до дрожащих губ хочется поцеловать.

— Мальчики, я пельмени поставила, минут через десять можно на стол накрывать, — Елена заглядывает в комнату, никак не комментируя происходящее, только улыбается понимающе.

Игорь от звука её голоса дёргается, отпуская Петино лицо, и пару раз кивает. Хазин едва не прыскает — если бы Гром физически умел краснеть, сто пудов сейчас цветом был бы как Петина ксива.

Помимо сытного ужина их нагружают четырьмя судочками с едой, «чтобы хоть что-то поели дома». На заверения Хазина, что холодильник Грома давно перестал быть мышиной виселицей, и вообще они всегда могут заказать доставку, внимания никто благополучно не обращает. Пока Петя зашнуровывает ботинки, а Игорь его дожидается, в своей кожанке и твидовой кепке смотрясь несуразно с пирамидкой из пластиковых контейнеров в руках, чета Прокопенко, обнимаясь, стоит и провожает. Им даже предлагают сначала не тащиться никуда среди ночи и тут лечь, в гостиной, но Петя сразу отказывается — гостеприимство гостеприимством, но это не та ситуация, где стоит наглеть, у них своя квартира и своё место для сна.

«Как будто пара женатая к родителям заехала на один вечер» — думает он про себя. И эта внезапная мысль уже не прошибает неловкостью и страхом, а просто забавляет.

— Хазин, — зовёт нараспев начальник, и Петя поднимает голову, чуть машинально не вытянувшись по стойке «смирно», — Вот этот наш с тобой разговор, который сегодня был, ты его запомни хорошенько, договорились? И чтоб глупостей больше не творил, услышал меня?

— Так точно, Фёдор Иваныч, — отвечает Петя, расслабленно улыбаясь.

Игорь тут же хмурит брови, вопросительно глядя, но Петя в ответ только качает головой, одними губами говоря: «Я тебе дома расскажу». Хотя оба и понимают прекрасно, что ни черта он не расскажет.

Петя впервые за сегодня по-настоящему расслабляется, и от осознания, что совсем не от порошка, за спиной как будто крылья вырастают.

Он не один. Он с этим борется не один.