— Не хочу показаться напыщенным романтиком, а те, кто меня хорошо знают, что с романтикой я дружил, разве что, лет в четырнадцать, когда решил позволить девчонке стащить у себя часы, — Томас услышал смех: знал, что тот, тоньше и звучнее — Эйды, более броский, но с хрипотцой — Полли. И надо же... Пришли. Странно.
— Но я уважаю чужие традиции, и будь проклят, если бы не сделал всё как надо, пускай мы и заочно это прошли.
Грейс непонимающе сводила брови, повременить растянулось, он знал, что даст ей всё время, которое может вручную украсть у собственных карманных часов с позолотой, гравировкой «Шелби» и отнюдь не застревающей стрелкой, Томас поднял её руки, улыбался, как улыбаются в счастливые секунды, и она подумала, что то уже давным-давно столь же погорело, после выученного, но Джон подбадривал едко-редкими комментарием, пока Эйда не размахнулась по братскому затылку, а Финн не попытался сдержать рывок смешками, став медленно-растянутым, но периодически, всё тем же спешащим.
— Пройди-ка туда.
Гарри поддерживающе склонил голову, Грейс, конечно, поняла, и поняла раньше, чем Томасу стоило говорить, держала то самое мелодичное лицо, будучи во всём, впрочем, как и сам Шелби, и лишь под строгой конфронтацией стен, позволяла себе принимать вид самой обыкновенной Грейс, которая, наверное, Шелби и не нравилась — вернее, так думалось, не спустя два года, конечно, и Чарли, маленького, радостного: к отцу тянулся вечно голодно и жадно, будто бы боялся, что тот однажды уйдёт. Ловил его палец и держал в своих маленьких ручках. Грейс гладила его по голове, мягко убаюкивания какими-нибудь песнями, но по правде шептала: «Не уйдёт, он нас не оставит, не уйдёт». Она, конечно, боялась этого не меньше. В конце концов, чем сильнее любишь, тем выше риск разбиться о каменные скалы чужой жизни, когда она вечно имеет круговорот, сцепление механизмом и смог, пропитавший тело, и пыль, и тьма, замкнутая, по кошмарам, из которых он себя вырывал, а Грейс поднималась следом, и целовала в голые плечи, набаюкивая ему чуть-чуть спокойствия, как личная птичка дома.
Чем сильнее любишь, тем сильнее тебя уничтожит их уход.
Грейс никогда никого не любила сильнее отца.
До Шелби.
И она встала, попыталась сдержать смешок, сохранить то самое выражение лица, которое не было уже ни Грейс, принадлежавшей Клайву, ни Грейс, которая принадлежала своей семье в броских мундирах, всего лишь Грейс за барной стойкой. Грейс, работающей на Томаса — отнюдь не под вуалью агента короны — и любящей его.
Она попыталась поймать взгляд Гарри, но тот лишь старался не лыбиться до сверканий, как тот бокал, что он натирал.
— Четыре года назад...
— Чытере с половиной, — поправила внезапно Грейс, даже не задумываясь. Потом, заметив чуть блестящий — они как будто все выпили перед этим — взгляд Эйды, опустила голову, но та лишь закачала активно, фыркнула, показала большой палец.
— Верно. Четыре года с половиной. Но я бы хотел преобразовать это в выражение «всю жизнь» и очень надеюсь, что ты мне в этом поможешь.
Джонни — наигранно, но очаровательно — прыснул.
Грейс не знала, зачем медлить, это было не в стиле Шелби, и, вроде, заводя постоянные диалоги, теперь можно было к этому прийти; она могла бы назвать себя готовой, но мысли об этом не задерживались: всё стало так не важно, он понимающе гладил её по спине, когда показалось, что у неё из-под рук упала ещё одна жертва — не сползал на тихий шёпот: «Это был его личный выбор, ты не могла на это повлиять». Он просто был рядом и принимал момент, в котором Грейс, опускалась вниз сама, наверное, в ту же тьму скатывалась, но позволяла — рядом.
(Он манипулировал знаниями, но, на самом деле, видя Инспектора, идущего с тростью через пространство так, словно поевоевал и это достойно, хотел огрызнуться, что хромота его тела — уделанный девчонкой. И потом: его.
Его — Шелби — сильной девочкой.
Это была всего лишь поставленная Грейс точка, но он не понимал, почему точка заключалась так невыносимо низко, может, у этого тоже был смысл: Томас, увы, как никто другой теперь знал, что если бы хотела убить — убила бы с первого выстрела. Такая уж она, его маленькая Грейс, держащая своих же демонов ничуть не слабее, и отстраивая для них стены лично.
И он смотрел на Инспектора, до свербящего зуда желая пробить череп, и бить, бить, бить до иступления, лишь бы мысль мелькнула в его глазах раньше умерщвления. А потом тот погиб от руки Полли, и всё отошло на задний план, как отходят любые ценности перед семейными, на них построена жизнь. Он не имел права, но, почему-то, решил, что имел, и Томасу, на удивление, кажется, будто всё становится неважным перед женской болью и отчаянием, разве что, Полли Грей совсем не такая, Полли Грей вберёт доводы разума, как пьёт коньяк, а потом отстроит себя саму и всё, что её окружает, и это его восхищало, где бы ни оказался: в десять лет, в пятнадцать, в двадцать — и за Францией, дальше.
Поставленная точка, глухой выстрел, без резанных осечек; хотела бы она, всю жизнь у неё были бы сплошные осечки, он вправлял в «Тебе не нужно стрелять», «Я сделаю всё сам», и была бы она — в её личном испуге, у девушек её сорта их не могло не быть, а потом выстрелы подряд, без заминок, выученные секунды, сколько, когда, Томас валится, уходя, пуля бы его не настигла, но из породы выживающих, из породы, наверное, адских гончих, прямо из-под земли. И потом, выбить, но заедающим, как потеревшеяся об иглу пластина: защитить, нужно защитить её, нужно. Они сами не захотели сдаваться. Он не...
Не что, Томас? Он старался быть ещё каким-то остатком Томаса Шелби, а когда заметил мельтешение, грубый удар, звук хлёсткости чужой телесности об барную стойку, сам поваленный на пол, с тканью на голове, захлёбнулся — когда ты в самом низу, не видишь солнца, окружает земля, но не та, что обетованная, стук капель вызывает галлюцинации, температура пространства низкая, а вас лихорадит, учится дышать по регламенту, так учили — воспоминаниями, задохнулся — темнотой ткани, осаждающей, как стены — собственным мраком и выбился. Ему не хотелось. Не хотелось таким бывать, но он знал, что кошмарами по ночам, стуком по стенам, разглядывая точки, ему никуда от этого не сбежать, такой — в отражении зеркала, взгляд огранённое стекло — был.
И бил, и дышал — не по регламенту — слишком часто, через — сводящую судорогой челюсть — боль. Медный сплав мнётся, ударяясь об кости, как будто состоит из картона.
И убил, будь он настолько неладен: загрезнен.
А потом повернул голову. Там — она, смотрела на него без испуга, лишь немного устало).
— В первый раз я встретил её здесь.
Гарри уже вовсю развлекался, он хотел было — рассмеяться, как смеются, наверное, счастливые отцы, Грейс не знала, есть ли у него дети, смотрела на Томаса чуть-чуть искоса, неверяще, повернула голову, ища пресловутый ром: ром — без разницы, виски — только ирландский.
— И назвал её!.. — Джонни замкнулся, после того, как Эйда наступила ему на ногу, фыркнул в её собранные волосы, оставляя старшебратский поцелуй у макушки. Та — сентиментальна, но грёбанные Шелби, похожи, такие все, одному Джонни — до выводов, любить двух девушек одновременно, странно, сложно, зыбко.
— И правда. Я правда назвал её шлюхой.
Грейс столкнулась с переливом бирмингемских вод — теперь она сползала иногда на то, что доверянная история детства закончилась насмешливой, в ирландской манере, сказкой про мальчика, что родился на барже, и впитал в себя свободное море. Вот почему. Томас делал сноски: выход в открытое море был по курсу... Грейс затыкала его поцелуем, переползала на колени, смеялась в плечи, он начинал кивать, шутливо бормотал извинения, негоже мешать. Потом она кусала его до пятен, которые тот даже не скрывал, иногда выползали из-под воротника рубашки, но даже знанием — горячо по венам идущее. Те два года — не зря, не впустую.
— И я мог бы подобрать кучу слов: что она показалась мне настолько прекрасной для этого места. Что я растерялся. Что я тут же хотел её, не физически, Джонни, угомонись, хотел, потому что подумал, чертовски наивно и глупо, как если бы меня ударили по затылку излишней романтикой, что я не должен потерять её из виду. Нет, я не полюбил с первого взгляда, но моя любовь мне была гораздо милее — я начинал любить, узнавая, осторожно, маленькими шагами, даже через обманный манёвр, — Шелби не сдержал насмешливого прищура глаз и лёгкой улыбки, как если бы, рисовали эскиз, — и на крючок попали вдвоём, смею заметить. А вы мне всё, Томас Шелби был обманут любовью...
Полли фыркнула сзади, подбодрила: «С такой девочкой — не обмануться было бы таким же преступлением», Грейс отвела взгляд, опустила его в пол, пристыженная, Полли помнится прокручивала в голове и восхищённо глотала бирмингемскую пыль, вот уж точно, вот уж точно — из сильной. Сейчас хотела за руки взять, успокоить, сказать, что пускай сколько угодно гладит слова кончиками пальцев, выбор — её. А кто посмел бы назвать Чарльза Шелби — бастардом, вздёрнула бы сама. Лезвиями, пулями, скинула бы в канаву.
— И когда ты начинаешь любить, лишь узнавая — вот почему эта любовь так сложно тебя отпускает. Я нагрубил, тот ещё зараза: но её взгляд помню, как вчера. Хотя стремительно сбежал, как мальчишка, чтобы сердце в ушах не отдавало.
Сбоку — Артурово — «оу-у, Томми!»
— Разозлилась, конечно, кто бы не разозлился, — подойти ближе, обхватив подбородок, нежно-тончайше, и на касание тоже невербальное разрешение получив: — Но в секунду подняла подбородок, вот так. И взгляд сохранила — словно себя в отражении увидел. Я много девушек знал, но чтобы появилась девушка, которую я только что шлюхой назвал, но на коленях перед ней оказался я — такого не было до этого момента.
Эйда хихикала уже в невтерпёж. Не торопила, своего старшего братца, чья жизнь внезапно разлила краски.
— Мы были на равных с той же секунды, и меня это, знаете ли, не только восхищало, но иногда и злило. Дало — понимание, и к принятию прийти, долго, занудно, зато с размахом.
Грейс сдержала улыбку. Умолимо ткнулась лицом в крепкую ладонь, скрывая, Шелби засмотрелся на свету, о — краснеющие немного — скулы.
— Однажды она сказала: «Это для твоей семьи, а я не часть её». И я, не поверите, подумал: Давай исправим. Давай, чёрт возьми, возьмём и исправим, ей фамилия Шелби идёт, а?
— Конечно идёт, девчонка — от пят до макушки, наша!
Томас улыбнулся лениво, но так тепло, будто в сердце наконец-то поселились: секунда за секундой. Сейчас.
— Но мы прошли путь, и я о нём не жалею, жалеешь ли ты?
Грейс — взгляд у неё всё же чуть мелькал, вот уж, пыталась себя отсудить, расплакаться было бы смешно и стыдно — покачала головой из стороны в сторону. Выдохнула всё-таки: «Нет, не жалею», но Томас, чуть склонившись ближе, оставил нежное касание кончиком носа на горячей скуле, не поцелуем — тоньше.
— Томми, бля!
— Не блякай мне тут, это я предложение делаю, а не ты!
— Да я уж тут бы!..
Грейс фыркнула, наконец — по-настоящему — рассмеялась. Звонко, радостно. Полли заулыбалась широко тоже.
— Однажды я был импульсивен, наивен и слишком влюблён. Знаешь, что изменилось?
— Стал менее импульсивен?
— Нет, ко всему этому присоединилась ты, любимый человек, который может сказать мне: «Томас, это дерьмо», и я впервые соглашусь. Моя семья обречена в этом на провал.
— Гондон!
— Сам уебок!
— А ну заткнулись, вы, черти! — рявкнула Полли. Майкл фыркнул ей в плечо.
— Мой разум был вечно инструментом, а нашлась ты — и ты полюбила, заботясь о том, что я там ещё думать могу: мне было сложно доверять это кому-то ещё, я чувствую твой взгляд, Артур! Не потому что мне сложно вам доверять, а потому что я не хочу обременять. Но я тоже устаю, я тоже иногда не знаю, что делать. И потом появляется Грейс, которая хочет узнать, чёрт возьми, даже мои эмоции, когда мне приходиться убить лошадь, понимая, всего парой слов. Она этого не покажет, то ли у неё это профессиональное...
— Томми.
— То ли просто человек такой, но как же меня поражало это в своё время. Поражает до сих пор. Представьте: мой разум — револьвер. А Грейс его чистит и ухаживает за ним, чтобы тот ещё пока что умудрялся стрелять.
— Разум-то? Знали мы, как стреляет, два года уже выстрелу этому удачному, глазищами на всех смотрит и за папкой бегает.
— Да ну заткнись, придурок! — Эйда затрепала Артура по волосам, когда тот ойкнул, а Финн впихнул обоим сигареты.
Хотя сама выворачивает ассоциацию, бормочет: «эвфемизм». «Чё?» — Джонни через плечо оглядывается, грызя зубачистку, Эйда ставит, что однажды она у него во рту застрянет, но знает, что привычка скорее нервная, «слово умное какое-то, это чё?», «Хуй через плечо» — отозвалась внезапно Полли, схватив его за шиворот, чтоб не дёргался и заткнулся, «и если скажу, например, рогалик через плечо, это эвфемизм», «Кто ж член рогаликом называет?», Майкл потирает переносицу, «это если заменить выражение, без члена, а на что угодно, но все поймут о чём речь, чтобы сделать выражение пристойным», «Член-то это очень пристойно!», «Да, но...»
Томас отвёл взгляд, почти уронил голову вперёд, когда Грейс подняла ладонь, чуть огладив висок, смеясь тихо, принимающе.
— У меня идиотская семья, — шёпотом заметил он.
— Нет. Моя любимая.
Внутри что-то защемило. Застряло, вывернулось. Грейс это бережно хранила и ценила.
— Она очень любила петь и боролась за это, любыми способами, — Грейс сощурилась немного, улыбка теперь не покидала лицо, Томас держал руку, поднял, оставив ласковый поцелуй на запястье, почувствовал — быстро-быстро билось, самому бы не растерять последние слова.
— Наверное, я выглядел тем ещё говнюком, когда заходил, смотрел на неё поющую, и бросал взгляд на Гарри, мол, это как понимать?
— Вот уж точно. А я малышку предупреждал.
— «Тебе повезло, что Томми никого не хочет после Франции».
Томас помнил, как смеялся ей в шею, оставляя — жарким, обнимал, притягивая ближе и щурился, в темноте даже, да уж. Это ж надо — такое... Повезло, Грейс? Она в отместку кусала прямо за губу, чуть потянув, если останется синяк, Томми сползает на ребяческие хихиканья, она такое любит.
«Малышку» повисло ласковым, принятым. Вот уж малышка, красивая, изящная, но как подарочные револьверы, обвитые золотом и тонкими линиями гравировок, граней их оружейности — страшно красив, не переставая быть смертельно опасным.
— Однажды я спросил, что ты поёшь? Я был один. Она, понимающая, спросила оставить ли меня, я сказал, что мне нужна компания. И не знаю, почему в тот вечер получилось так, но я благодарен, что получилось так. И ответила: всё, что вы захотите. Я не знал, чего хотел. Она встала, спросила, грустную или весёлую, я выбрал грустную.
— Как будто мы сомневались.
— Я тоже не сомневался. И тогда я услышал её пение по-новому. Может, про дублинский паб нам безбожно наврали, — он снова усмехнулся, но ласково, что Грейс не успела отвести взгляд, — но про пение — правда. Не знаю, как жил, не слыша этого раньше, а потом жить, не слушая, у меня бы не получилось.
— Не так часто я пела, — бормочет она в оправдание.
— Субботний вечер. И мне хватало. А теперь — жизнь. Пора завязывать, да? Мне уже, кажется, треснуть хотят.
— Не хотят, но какой ты влюблённый идиот, честное слово.
Грейс — звонче самых красивых, утренних птиц — рассмеялась снова.
Он помог выйти с барной стойки, держал руку, она так и оставила бутылку рома, взглядом Шелби оценил, видимо, символизм тронул не его одного, взглядом — каждую её черту — ловя. Вот здесь.
— Та-ак... Грейс Берджесс, удостоишь ли ты меня чести...
— А чести-то там...
— Заткнулись!
Томас скользнул вниз, как с придурью, о коленях, на одно опускаясь, это же по-правильному, ему просто хочется так стоять, её глаза находя, которые, почему-то, слезятся, ресницы подрагивают, он успокаивающе гладит ладонь, не отпуская руку всё ещё.
— Станешь ли ты моей женой?..
— Кольцо! — Эйда вывернулась, вытолкала Джонни бедром, тот чуть не выронил, хлопнул братца по плечу.
— Да, — на выдохе. Грейс — ресницы всё ещё дрожали — улыбнулась, а потом кивнула пару раз, подумать об этом позже, бывает, сомнения не поддавалисл доводам рассудка, но всё это не важно, как он сказал? Заочно — были. Даже если бы не захотел, ей было бы всё равно, такие вещи начинаешь понимать после, уже прожив.
— Да, Томас Майкл Шелби, я стану твоей женой.
Пальцы у него несколько дрожали — выронил бы, пока пытается поймать, и лишь она: уверенная, стойкая, и всё равно на каждую улыбку, сами пальцы сталкиваются, нервный он, она разум ловит, как если бы затылка касалась, успокаивающе-принимающе. Любимая.
А подняться, чтобы лицо ладонями укрыть, поцеловать наконец, под радостные восклики рядом, сбоку, возле уха, фыркнуть, когда толкают, треплят, поцеловать — украдкой — ещё раз, когда Эйда за руку берёт её, обнимает, поцелуями в щёки.
— Спасибо, что позволяешь мне быть счастливым. — произнёс Томми, такой обычный, простой, живой — поразительно, без смыкающейся земли, тихо, заглядывая в глаза, когда Грейс тихо фырчит, и сама вскидывает руку, свет ловит металл на её пальце, сверкает, красиво, ему нравится вид.
— Придурок, — замечает она ему в губы, целуя в кончик носа, привстав на носочках — в лоб и висок, в щёку нежно, прижаться почти всем лицом, их, почему-то, пока не прерывают, дают насладиться моментом, наверное. Потом будут поздравления-шутки-принятие Шелби через усмешки, дым сигарет.
— Такой ты дурак, — шепчет, оставляя ещё один, чуть дёргаясь, будто поспешить куда-то ещё пытается.
— Я люблю тебя, Томми.
Он бы позволил себя обмануть ещё тысячу раз, чтобы узнать об этих словах и узнать, что значит, говорить их самому — вслух.
Он бы прошёл через это ещё множество раз, чтобы узнать, что любить — можно. И когда любят его, всецело, с каждым тёмном углом, беря за руку.
— И я тебя люблю, моя Грейс.
Женщина, которую я люблю.
И я это — позволил.
Ближе было некуда.
Она закрыла лицо, уткнувшись в плечо, когда за талию притянуть, и приподнять, смеясь на возмущения, будто танец — без музыки, сломан граммофон.
Сама — позволила себе полюбить.
И вернуться, чтобы знать. А как любить — узнавать.