Майор полиции Пётр Юрьевич Хазин совершенно искренне, всей душой ненавидит и презирает вторники. Если спросить его о причинах этой непримиримой вражды с данным днём недели, то он сходу сможет перечислить сразу несколько.
Во-первых — вопреки расхожему мнению, именно вторник является самым тяжёлым днём недели, а никак не бедолага-понедельник. В понедельник мозг ещё не раздуплился до конца от активного (либо наоборот, чересчур расслабленного) отдыха в выходные, и работает практически машинально. На него можно сбросить особо муторную работу, как стопку неразобранных документов на осоловелого стажёра, и тот помчится выполнять услужливо втюханное задание, даже не пикнув. Можно даже придать ему дополнительное ускорение в виде хорошего кофе и небольшой шоколадки, которую Игорь оставляет на хазинском столе, если вдруг подозревает, что Петя сегодня особенно не в духе. А вот во вторник на тебя сполна наваливается вся тяжесть громоздящейся впереди недели, титанических объёмов работы и отчаяние от самого наличия грядущего мозгоёбства.
Вторая причина — это, непосредственно, сама Петина работа. Почему-то именно по вторникам её становится больше раз так в дохера. Вылезают незакрытые дела, документы, требующие перезаполнения, какие-то встречи, которые определённо должны были пройти в другой день. Игорь не перестаёт ему повторять, что Хазин сам переносил их на эти даты, о чём потом благополучно забывал, но Петя с пеной у рта готов доказывать, что он из прошлого просто не мог сделать себе из настоящего такую богомерзкую подлянку и назначить встречу в свой самый ненавистный день недели.
Ну и наконец, едва ли не самое главное и существенное, то, что Петя называет поворотом Великой и Ужасной Кармы жопой к нему персонально. Потому что именно по вторникам с Хазиным всегда происходит какая-то несусветная хуета. Такая, что впору брать отгул на каждый вторник, запираться дома, сидеть смирно и ни к чему лишний раз не прикасаться до тех пор, пока не наступит среда, потому что не дай бог что. То попытка романтично сварить кофе в турке едва не заканчивается пожаром в кухне Игоревой квартиры, с таким трудом превращённой им в подобие нормального помещения. То он каким-то образом умудряется просрать где-то ксиву и полдня ищет её по всему Питеру, объезжая каждый адрес, на котором был до того, как заметил пропажу удостоверения. То Прокопенко с какого-то дрына заходит в архив ровно в тот момент, когда Петя, оставляя коленями разводы на пыльном полу, в спешке стаскивает с Грома джинсы вместе с трусами, и это при том, что они оба специально проверили аж несколько раз, а точно ли, блять, заперта дверь. Всегда, буквально каждый вторник происходит какое-то дерьмо.
Сегодня вот, например, ему ножом раскроили горло.
Ну вы, в общем, поняли. Проклятый день.
А ведь начинался он удивительно для вторника хорошо. Они с Громом приехали на день с небольшим в Москву, дабы забрать немногие оставшиеся в местном управлении ГУНК-а вещи — своего рода Рубикон, перейдя который, Петя окончательно бросает ту, старую жизнь, вызывавшую только усталость и отвращение. Впереди же маячит новая, лучшая реальность, тёплой и светлой которую нельзя назвать разве что из-за погодных условий в Питере.
Хазин впервые шёл по приевшемуся месту работы с обычной человеческой улыбкой, а не звериным бешеным оскалом, от которого у самого болело лицо и копошилась глубоко в мозгу самоненависть. Перебросился парой фраз с бывшими сослуживцами, подмигнул двум молодым лейтенанточкам, кокетливо шушукавшимся у окна, но тут же обернулся к шагающему рядом Игорю — спокойно, Громозека, это просто шутки, мне никто кроме тебя не нужен, и ты это знаешь. Добрёл до своего стола и принялся выгребать содержимое ящиков в кем-то услужливо приготовленную картонную коробку. Делал это один, потому как Грома на полпути вдруг остановили несколько ребят, побросавших работу, дабы лично пожать руку народному герою, по какой-то причине посетившему их клоповник.
Хазин был так увлечён собственными мыслями, так радостно очищал опостылевший стол от своего хлама, что даже не сразу отследил движение возле самого края стола. Петя вскидывает голову, готовый жать руку очередному пожелавшему поздороваться сослуживцу, и сталкивается глазами с землистым лицом, изрытым морщинами подавленной ненависти.
Лицом, которое у него не было и шанса не узнать. Лицом, которое на протяжении года приходило к нему в кошмарах.
«Чё, реально не помнишь меня?»
«Я Илья. Из Лобни. Вспомнил?».
Как будто и не забывал.
Никто вокруг не успевает толком отследить, в какой конкретно момент вылетает складной нож. Сам Петя не успевает толком испугаться, когда чувствует резкий удар по горлу, от которого шею на мгновение обжигает холодом. Хазин чувствует движение глубоко под кожей, после чего чужая рука так же резко возвращается в исходное положение. Короткое лезвие полностью покрыто красным.
Начинается суматоха. Кто-то громко кричит. Петя растерянно жмёт к шее ладони, ощущая горячую и липкую влагу на руках, и по инерции валится на колени, задевая и роняя на пол кресло возле стола. За его грохотом слышится ещё один звук падения — несколько пришедших в себя сотрудников вжимают Горюнова в пол и выбивают из ладони оружие. Нож отъезжает к Петиным ногам, оставляя на отшлифованном бетоне размазанный кровавый след. Шея отказывается снова поднимать голову вверх, и Хазин обращает внимание на ярко-алые разводы, расползающиеся по водолазке аж до самого пояса на брюках. И ведь дёрнул же чёрт нацепить сегодня единственную белую вместо обычных тёмных…
Разноголосые крики постепенно размываются, перекрываемые тонким писком словно изнутри черепа. Петя неуклюже падает на бок, тут же перекатываясь на спину, и нелепо открывает рот, глядя в потолок. Кровь едва ли останавливается — она бьётся, сочится сквозь пальцы, подступает к горлу, её запах ударяет в нос. Она течёт на пол, образуя вокруг Хазина тёмную липкую лужу, которую он не может видеть, но чувствует, как намокают волосы на затылке.
Вид на квадрат электрической лампы вдруг пропадает, заменяясь на человеческое лицо. Хазин как паззл собирает его черты воедино, борясь с подступающей с углов темнотой. Губы, сжатые в одну линию и неразличимые под тёмными усами, жалобный излом чёрных бровей, зигзагообразный шрамик рядом с самым виском, глубокие глаза цвета грозового неба, в которых очень знакомое "думай, думай" перемешано с животным ужасом.
Это Игорь? Нет, Игорь не может быть в ужасе. Он же самый сильный, самый смелый, гроза всея преступности, он не должен бояться ничего… Петя хочет сообщить об этом, но при попытке издать хоть один звук глотка и рот наполняются сладковатым вкусом железа. Из уголка губ к уху бежит горячая капля.
— Тиш-тиш-тиш, — поверх его пальцев ложатся широкие и грубые ладони, зажимая, но не сдавливая, — Всё будет хорошо, на меня просто смотри. Едет, едет скорая, всё хорошо, просто смотри на меня, ладно? Аккуратно дыши, вот так, давай.
Хазин вдруг думает, что Гром сейчас похож на собаку. Огромного и непередаваемо преданного бойцовского пса, который полными слёз глазами глядит на хозяина и жалобно скулит, требуя вернуть всё как прежде, не уходить, не бросать одного. Пете становится смешно, но сил хватает лишь на то, чтобы сделать короткий, очень осторожный вдох ртом и обнажить покрытые кровью зубы. Оставлять Игоря и правда нестерпимо жаль. Он пытается сглотнуть кровь и виновато глядит в покрасневшие глаза. Остаётся лишь надеяться, что Гром, как и обычно, сумеет без слов его понять.
«Прости меня, — отчаянно думает Хазин сквозь головокружение и подступающий к рукам и ногам холод, ощущая собирающиеся в уголках слёзы, — Прости, что я вот так всё испортил. Прости, что я тебя подвёл».
Пете страшно опять умирать. Пете страшно опять умирать от рук человека, о котором он хотел бы забыть, чью судьбу что тогда, восемь с лишним лет назад, что сейчас хотел бы исправить, но не в силах, потому что сам её и испортил. Видимо, это то самое, всегда и везде находящее человека возмездие.
Видимо, это его судьба — проёбывать свои шансы на хорошую жизнь и причинять боль тем, кто его любит.
Агонизирующее сознание успевает захватить только звук сирены скорой с улицы и топот ног, после чего утягивает Петю в вакуум. Ни звуков, ни предметов перед глазами, ни даже прикосновений чужих рук. Вот, кажется, и весь его бесславный конец. Незаслуженный ли?
Как знать.
***
Мерное тонкое попискивание проникает сквозь глухую пустоту как капли краски в воду — почти сразу растворяясь и тускнея. Однако, чем их больше, тем они становятся заметнее — Петя по крупицам собирает себя воедино, складывает окружение, как конструктор, одну крохотную детальку за другой, пока они не станут похожи на что-то целое и знакомое.
Он слышит. Ровный ритм работающего совсем рядом аппарата, следящего за его пульсом. Тихое гудение высоко над головой — электрические лампы на потолке. Приглушённые постукивания и разговоры незнакомыми голосами, из которых понятна от силы половина слов, вроде «стабильное», «успешно» и почему-то «интубация». Хазин уверен, что откуда-то знает это слово, но при поиске в памяти его значения возникает проблема.
В картине с каждым разом больше и больше деталей, в связи с чем намного легче подключить другую грань восприятия — он чувствует. Мягкую и свободную одежду, не принадлежащую ему — больничная. Немного чешущееся запястье, неестественно ровно лежащее вдоль тела — приклеенный пластырем катетер в вене.
Он видит. Глаза открываются медленно и болезненно, выступают слёзы — яркий свет и много белого с голубым. Сбоку высится прозрачный пластиковый пакет, подвешенный на тонкой металлической трубе — капельница. Сгорбленная фигура в кожаной куртке, скрещённые руки и упавшая на широкую грудь голова, твидовая кепка на обтянутом потёртой джинсой бедре.
Игорь. Спящий. У его койки в реанимации.
Петя дёргается, хочет позвать и делает для этого вдох, как чувствует кое-что ещё — жесткий пластиковый воротник, удерживающий его шею в одном положении, и странный предмет прямо под кадыком, по ощущениям идущий глубже в горло. Проснувшаяся память подбрасывает ощущение ножа, вошедшего в его шею, пусть и не столь глубоко. Внутри поднимает голову паника, и его изменившееся сердцебиение тут же подхватывает участившийся писк аппарата.
Именно он и будит Игоря. Гром резко втягивает носом воздух, вскидывая голову, и пару раз моргает, привыкая к свету. Подскакивает со стула, на котором до этого мирно спал, роняет бережно хранимую кепку на пол, даже этого не замечая. Тянется вперёд и хватает Петины руки, которыми он тянется скорее убрать из горла инородный предмет.
— Тихо-тихо, не трогай, — шепчет он предостерегающе, и Хазин позволяет отвести свои ладони обратно на постель, — Это просто трубка дыхательная. Врач сказал, её к вечеру уже должны снять.
Звук родного голоса успокаивает. Игорь вселяет собственную уверенность в Петю тоже, заставляя утихнуть подступивший страх. Хазин стискивает лежащие в его руках шероховатые длинные пальцы и опускает к ним взгляд — на обеих кистях кожа краснее, чем обычно, а ногти полны засохшей бурой грязи.
— Кровь не смылась до конца, — отвечает на незаданный вопрос Гром, неловко дёрнув пальцами, — Я потом ещё попробую отскрести.
Точно, Игорь же держал его. Зажимал своими широкими ладонями горло, когда…
Хазин вскидывается, окончательно вспоминая. Соединяющая его и ИВЛ трубка делает невозможным издать хоть звук, поэтому Петя соединяет три пальца в щипок и несколько раз проводит ими по раскрытой ладони второй руки, умоляюще глядя на Грома.
— Что… А, сейчас, — доходит до Игоря суть просьбы. Он мечется вокруг кровати пару мгновений и возвращается обратно с блокнотом и маркером в руках, незамедлительно протягивая их Хазину, — Вот, на.
Пока Петя скрипит маркером по клочку клетчатой бумаги, пытаясь уместить в одном слове длинную буйную мысль, Игорь успевает подобрать с пола свою кепку, стряхнуть с неё невидимую пыль и усесться обратно на скрипучий больничный стул, нервно комкая в руках головной убор.
— «Горюнов?», — вслух читает Гром написанное на листке, когда Хазин поворачивает к нему блокнот, — Скрутили и сразу оттуда повезли в СИЗО. Вчера ночью в изоляторе-одиночке вскрылся собственной заточкой. Как вышло, что он не в тюрьме ещё после первого нападения на тебя, да ещё и оказался в отделе ровно в тот момент, как мы туда приехали, все, естественно без понятия, но обещают разобраться в кратчайшие сроки, — выдаёт он и добавляет уже тише, — Суки бюрократические, чтоб их всех…
Петя переворачивает листок на блокноте и готовится нацарапать новое слово, как вдруг Игорь тяжело опускает голову на край койки и рвано выдыхает ртом. Крепкая спина обессиленно вздрагивает.
— Прости меня, Петь, — выговаривает он надтреснуто куда-то в белую ткань больничного одеяла, — Прости, что я тебя подвёл.
Хазин кладёт незакрытый маркер возле бедра, наплевав на то, что на пододеяльнике останется чёрный след. Ведёт освободившуюся руку к смоляным волосам, опускает пальцы на щетинистый подбородок и тянет к себе, пытается заставить посмотреть себе в глаза. Гром подчиняется, но веки при этом плотно смыкает, супя брови так сильно, будто стремится соединить их в одну линию, и глубоко дыша.
— Прости, — бормочет он опять, как мантру, — Прости, что я тебя не уберёг… Я должен был рядом быть, должен был… заметить, не знаю… Блять…
Петя не знает, что на это сказать. Как совладать с чувством вины близкого человека, как объяснить, что у него и в мыслях не было возлагать ответственность за случившееся на Игоря. В голове только клишированные глупости, которые на питерском майоре вряд ли сработают.
Хазин чувствует накатывающее желание уснуть. Он в сознании совсем недолго, но уже успел изрядно устать из-за нервов и воспоминаний, вызвавших их. Дать себе отдохнуть, безусловно, было бы лучшим вариантом, но он не может оставить всё вот так.
Он подбирает с постели маркер, который-таки оставил на ней небольшое пятно, и поудобнее берёт блокнот с готовым чистым листом. Нацарапать фразу из трёх слов и десяти букв кажется трудным из-за уже подрагивающих от напряжения пальцев, но Петя справляется с поставленной задачей. Роняет маркер и протягивает руку к голове на краю постели, пару раз дёрнув мочку плотно прижатого уха.
Игорь неохотно поднимается, с прищуром разглядывая кривую надпись. А потом вдруг хмыкает, устало, но тепло улыбаясь. Морщинка меж бровей становится не такой явной, а сгорбленные плечи опускаются, расслабляясь.
— Я тебя тоже, Петь.
Хазин, наконец, позволяет себе смежить веки, перед самым провалом в сон чувствуя, как его пальцы крепко обхватывает тёплая и мозолистая ладонь, даря ощущение спокойствия и безопасности.
В конце концов, проклятый вторник уже точно должен был закончиться. Значит точно всё наладится.