Как отогреть замёрзшую птицу

0.

В холода

За спиной с железным хлопком закрывается дверь подъезда, и Сигма растерянно убирает руки в карманы, зябко ёжась от промозглого февральского ветра. Даже глаз не поднимает, ссутуливаясь и шагая через очередную грязную лужу, переступая через асфальтные трещины и отправляясь по дороге — к остановке.

Да и на что смотреть, в самом деле? Небо — серая бездонная муть. Никаких просветов, никакого солнца, даже облаков нет: пустота. Ничем не лучше месива изо льда и снега под ногами и мерзких острых капель, бьющих по щекам.

Это не должно быть так сложно. Не должно же, правда? Просто добраться до работы — перебежками, от дома до кофейни, от кофейни к остановке, на автобус, немного согреться — и снова, в тусклую зимнюю стужу с её темнотой, ветром и невозможностью руку из кармана достать, песню в наушниках переключить.

Это сложнее всего на свете. И к тому времени, как он доходит до кофейни, его начинает по-настоящему трясти. Проиграна битва — Сигма точно знает, что этот пронизывающий холод с ним теперь до конца дня. Не помогает ни кофе, ни место в автобусе, ни последующий горячий завтрак. Только и остаётся, что кутаться поплотнее в шарф, прикрывать покрасневшие от ветра глаза и копить силы, чтобы до дома добраться.

Он, блять, просто ненавидит зиму.

Ненавидит мерзкую слякоть, ненавидит холода, но больше всего ненавидит перемену погоды.

Потому что с потеплением даже преодоление пути до остановки становится задачей не на жизнь, а насмерть. Всё тает, потом замерзает снова — и он падает, падает часто, падает буквально — и ему кажется, что метафорически тоже.

Падает столько раз, что устаёт считать, сбивает ладони, режет о лёд пальцы и колени, проливает на себя стаканы с горячим кофе. Он всегда лежит на дороге на секунду дольше положенного, каждый новый раз пытается найти в себе силы подняться, каждый раз приходится собираться с мыслями, находить в голове хоть одну причину, чтобы встать и идти по делам дальше, а не оставить всё на выбор судьбы, остаться лежать, заноситься себе снегом и умирать спокойно. Его никто не будет трогать. Он просто останется в этой зимней глуши и закончит всё это — кому будет плохо?

Но это даже не самое худшее. Самое — начинается с наступлением холодов, и дело здесь даже не в том, что он холода не переносит.

Каждый год с приходом морозов происходит одно и тоже. Уже несколько лет. Он не понимает, почему так происходит, не знает, везёт ли только ему или другие замечают тоже, но он раз за разом бредёт через парк и видит… Крохотные яркие пятнышки в сугробах — невесомые птичьи тела, торчащие перья и сжатые маленькие когти.

Наверное, они тоже не успевают подготовиться к холодам. Может, не переносят перепадов температуры.

Сигма таскает этих птиц домой, прячет за пазухой, укладывает на тёплую грелку или сразу же везёт в ближайшую клинику — и всё равно они умирают.

В большинстве случаев они умирают.

Сигма знает, что в этом нет его вины — он уже очень давно понял, что замёрзшая птица с высокой вероятностью мертва. Он прочёл, что они замерзают на лету — и разбиваются, падая. Он прочёл, что они умирают от голода. В клинике — ещё в самый первый раз, когда он привёз очередное невесомое пернатое тельце ему сказали «естественный отбор», и пожали плечами. Всё это он прекрасно помнил и знал. Но всё же ему было очень, очень грустно.

Но каждый новый зимний месяц показывал раз за разом: ничего с этой грустью не сделаешь, с зимой, холодом — ничего не сделаешь, и если всё, на что хватает сил — меланхолично перекатываться по пространству от дома до магазина, надеясь при очередном падении сломать себе шею и закончить всё это наконец — что ж, так тому и быть.

1.

Аккуратно возьмите птицу в руки

Впервые Сигма встречает его случайно: они сталкиваются в дверях книжной лавки, парень прощается с кем-то находу, вперёд вовсе не смотрит — потому и врезается в него. Сигма, хоть и видит, не может сориентироваться, едва успевает отвести в сторону руку, удержать стакан кофе, натыкаясь на чужое тело.

Так нелепо.

Всего на секунду до того, как отшатнуться и поднять растерянно глаза, он слышит шелест пуховика, мягко принимающего на себя удар, носом в чужой воротник утыкается — корица, кофе, вино, запах сигарет и шампуня, что-то солнечное, далёкое и… нет. Он не понимает больше. Не успевает. И ему самому смешно от того, насколько сильно не хочется отстраняться: это почти как с падением на льду, только эффект противоположный — тепло — к теплу, спокойствие, отдых. Что ж, ему явно не хватало тактильности этой зимой.

Должно быть, действительно не стоило ходить без шапки. Потому что к тому моменту, как он отстраняется, его мозг, похоже, умирает — и сердце умирает тоже, едва он поднимает глаза.

Ох. Боже.

Он никогда не понимал, не верил всерьёз, что можно увидеть что-то важное на чужом лице. Может кто-то и мог, но не он. Может, по жестам, по общей ситуации, но по глазам… Нет, никогда.

Он всю жизнь ошибался, он ничего не видел.

Потому что там, в тёмной зелёной глубине, он видит не только тоску по теплу и солнцу, потерянность и одиночество, и усталость-усталость-усталость, и тысячу лиственных лесов, заносимых снегами, он видит…

понимание.

Старушка из глубины магазина воет загробным голосом, чтобы они не держали дверь.

Пытаясь не смотреть ему в глаза, Сигма опускает взгляд на стаканчик в длинных пальцах с причудливо окрашенными чёрно-белыми ногтями.

«Гоголь»

— Простите… Гоголь, — говорит, и разом делает ситуацию ещё более нелепой: кто просил его вообще открывать рот, зачем он назвал его по имени и с каких пор он не может связать нормально две реплики?

— Коля, — губы парня напротив улыбаются, и Сигма потрясённо замирает. Потому что он никогда не видел более уставшей и печальной улыбки. И за всю зиму не видел ничего теплее и прекраснее. — Ничего. А ты?..

— Эм… Сигма.

«Эм»? Просто прекрасно. Он забыл своё чёртово имя.

Они стоят ещё секунду — не больше. Старушка из книжной лавки орёт ещё раз, чтобы они вышли или зашли уже или она выгонит их обоих, и Сигма отмирает. И Гоголь — Коля Гоголь, кажется, отмирает тоже.

— Очень приятно, — с той же улыбкой говорит он, и — это ошибка, наверняка ошибка, но Сигма отступает, отходит растерянно чтобы дать ему пройти.

Гоголь стоит ещё на секунду дольше положенного, задерживает на нём взгляд, и Сигма судорожно подбирает в голове новые слова, он ищет, что сказать, но… В этот день он слишком много теряется. Он уже ничего не понимает.

— Что ж. До свидания. Сигма.

На прощание чужая рука касается его отогретой ладони — прохладные, сухие от мороза пальцы, но он чувствует, как всё внутри вспыхивает от этого короткого прикосновения, разгорается мгновенно, перебивает разом весь наружный холод. И чувствует совершенно точно, что теперь не найдёт в себе сил, не найдёт мыслей на вразумительный ответ.

«Я хочу уйти с тобой»

«У тебя очень красивые руки»

«Я могу угостить тебя»

«Я могу…»

И когда парень мотает головой, когда неряшливые светлые прядки поднимает очередной порыв ветра, когда он снова глядит в его глаза на прощание и понимает его мягкое «до свидания»…

Он понимает только одно:

Беда.

2.

Поместите птицу в тёплое место

Остаток дня проходит в неясных загонах.

Он чувствует себя последним дураком, прокручивая в голове раз за разом минутное событие, но не может перестать думать — и, кажется, не может перестать надумывать.

Красивые длинные пальцы с чёрно-белыми ногтями.

Пушистые ресницы, и этот его взгляд…

И это его «До свидания».

И это его «Сигма».

Ну почему он не нашёл в голове слов, почему не предложил угостить кофе, к чему вообще было идти в эту ебучую книжную лавку?

Впервые за всю зиму после всех своих дел снаружи он не идёт напрямую домой, а выбирает путь подлиннее, заворачивается в шарф, скрывается в капюшоне и бредёт по дороге вперёд — долго-долго без определённой цели, просто чтобы идти. Он точно знает: вернётся домой не закончив мысль, не устав как следует, остановится, начнёт думать — ничем хорошим это не кончится, всё только хуже станет.

Сигма стоит на пешеходных переходах, Сигма растерянно бредёт вдоль многоэтажек и ёжится под напорами ветра, стоит на мосту — глядит вниз, даже не пытается сохранять собственное тепло в странном зимнем мире. Он думал об этом весь день. А к ночи ожидаемо стало только хуже. Потому что всё было как-то нелепо сюрреалистично, странно донельзя — и дело было даже не в красивом мальчике, которого он встретил на минуту, имя которого до сих пор кружилось в явно воспалённом и больном сознании.

Вовсе не в нём.

Но всё же он не понимал толком, что в произошедшем могло настолько тронуть и зацепить его.

Может быть дело было в прикосновении. Действительно — он не так уж часто касался кого-то, тем более незнакомцев. Может дело было в этом.

А может — и об этом он подумал уже куда позже, засыпая у себя в квартире — может быть дело было в том, что всего на минуту он явно почувствовал, что может полностью изменить эту зиму. Может искоренить холод, он может хотя бы попробовать — и всё станет иначе. Да. Может, всё дело было в возможности: утром у него был шанс. Собраться, изменить, улучшить. Сделать что-то наконец. Он мог — но не стал.

Засыпает он абсолютно измотанным.

***

А потом происходит нечто странное.

Уже после того, как он проснулся абсолютно разбитым посреди ночи, после того, как целый час не мог заснуть. После того, как он оделся и вышел наружу в круглосуточный за вином и… абсолютно случайно попал в бар.

Наверное, он просто заблудился. Изначально промёрз слишком сильно, плохо соображал, потому и побрёл мимо магазина через дорогу — и через дворы, кварталы, осознанно или нет, но побрёл к тому самому книжному, в котором они встретились утром. А потом, уткнувшись, ожидаемо в закрытые двери — отправился дальше — в бар на углу.

После, много раз анализируя это в своей голове, каждый раз он был не в силах назвать произошедшее иначе, чем «шанс».

Курилку замечаешь издалека в любом месте, бар и близко не исключение. Ночью, когда вокруг никого — замечаешь ещё быстрее. Голоса, разговоры, чей-то смех. Он никогда не любил гулять ночью. Не в их районе и не в их городе. Слишком велика была вероятность нарваться не на тех людей, получить за волосы или одежду, за что угодно, навлечь на себя большие проблемы, но в эту ночь и этой зимой… Нет. Не важно. И на подходе к скоплению незнакомых полу-пьяных людей, впервые за всю жизнь всё внутри не неприятно сжимается, а стучит в непонятном предвкушении, потому что он отчётливо слышит — или хочет слышать, мягкий тембр, вплетающийся в паутину чужих голосов.

Этого не может быть. Не бывает таких совпадений.

Рационально он понимает, что не бывает, только сердце колотится совсем неадекватно, когда он шагает ближе и вступает в круг света из бара, мгновенно встречаясь растерянным взглядом с изумлёнными глазами напротив.

Гоголь убирает сигарету, выглядит — так же растерянно, если не сильнее, но Сигма видит, что это не плохая, озадаченная растерянность — слава богу, Господи, он действительно не хотел показаться ему каким-то странным сталкером.

— Сигма.

Сигма моргает, заправляет за ухо прядь волос, скидывает капюшон. От этого голоса всё внутри приятным теплом обволакивает.

— Гоголь, — тихо выдыхает он, не может сдержать улыбку, первое, что на ум приходит — это удивительное имя, плещущееся в его сознании с самого утра. Наконец здесь, наконец к месту.

— Коля, — напоминает, улыбаясь, Гоголь.

— Прости.

Они молчат ещё несколько секунд, и он практически успевает отчаяться, и успевает сдаться: ничего не выходит. Почему не получается? Почему он не в состоянии говорить нормально при нём, что это за паузы? У него никогда не было проблем — ни с коммуникацией, ни с мыслями. Просто при нём всё… иначе. Путанно как-то. Расфокусированно, из-за этих сбивающих с толку глаз, из-за светлых растрёпанных прядок, на которые падают снежинки, из-за выделяющихся губ. Словом, он действительно не может собраться с мыслями. Но ему в кои-то веки и не нужно.

— Я угощу тебя? — предлагает Коля Гоголь, быстро избавляясь от собственной сигареты. Шагает ближе, и Сигма ненавидит себя за то, что у него хватает сил лишь на кивок — и за ярко вспыхнувшие щёки ненавидит тоже.

В баре оказывается неожиданно тепло, малолюдно вечером перед выходным. Они садятся прямо за стойку, и Гоголь, непринуждённо рассказывая ему о том, что успел выяснить о здешнем меню, угощает его стаканом глинтвейна, а после… Сигма чуть оттаивает — не от вина, но от спокойного лёгкого тона, которым парень умудрялся разбивать его постоянные паузы, от порхающих, чуть растерянных жестов, от тепла. С ним он согревается — и учится говорить, наконец находит себя в этой зимней мути, и находит нужные слова. И слушает.

Он недавно переехал. Всего несколько дней — только успел снять квартиру. Раньше он работал бариста в кофейне, работал продавцом в мини-магазинчике, работал на стройке, работал во множестве разных мест — одновременно интуитивно близких и далёких. В городе, где он жил раньше, было теплее и больше солнца. Сигма слушает его внимательно, глядит не отрываясь на длинные ресницы, на яркие губы и пальцы, сжимающие запотевший от тепла стакан.

В мягком свете барных лампочек он кажется ещё красивее. И таким уставшим, таким грустным, что у Сигмы сердце на части рвётся. И всё же он понимает, что улыбка эта, тоска в зелени глаз, едва уловимые изломанные движения бровями, когда он отворачивался или закрывал глаза… Дело было не только в усталости или зимних загонах.

Но так не должно быть. Не с ним.

— А ты… ты планируешь остаться здесь? — всё же решается спросить он.

Коля растерянно поводит бровями.

— Не знаю, — отпивая, говорит парень. — Меня же… Я пока вообще не ориентируюсь, останусь или нет, — чуть виновато улыбаясь, прерывается он.

И Сигма неожиданно находит ответ. Которому он, конечно, вовсе не рад, совсем — но чувствует его так явно, что и сомнений не возникает.

— А там… Остался кто-то важный? — чуть склоняет голову он. Говорит на этот раз раньше, чем успевает подумать, тут же берёт себя в руки: — Прости! Прости пожалуйста, ты можешь не говорить, если не хочешь, просто у тебя такой взгляд, знаешь…

Да блять.

— Я имею ввиду, ты сегодня выглядел очень грустным, — быстро поправляется он.

Да сука.

— Так, мне лучше замолчать, обычно я не настолько бестактный, прости ещё раз.

Гоголь смеётся — мягким, журчащим смехом, он прикрывает глаза, в уголках которых пляшут морщинки и качает головой. Светлые пряди падают на лоб.

— Всё хорошо. И… Да. Там был кто-то важный.

«А здесь его нет».

Ещё некоторое время они пьют молча. Коля успевает допить своё вино, дождаться его и заказать им ещё. Сигма успевает убить себя в собственных мыслях даз тридцать, успевает загнаться, умереть — и воскреснуть мгновенно, едва парень заговаривает снова.

— Но мы не встречались или типа того, — разворачиваясь на стуле и опуская локоть на стойку, замечает он. — Просто были друзьями.

«Но ты хотел большего».

— Мне очень жаль.

— Да брось, — легко говорит Гоголь, улыбается шутливо, и наклоняется невесомо ближе к нему. — если бы я не переехал, мы бы и не познакомились, м?

— Вероятно да, — окончательно проигрывая и сдаваясь, произносит Сигма. Снова падает. И, кажется, подняться уже не получиться — не после такого его взгляда, нет. — Я рад, что мы познакомились.

— Выпьем? За встречу.

Сигма кивает — и абсолютно точно знает, что с этим кивком всё для них и закончится. Они чокаются, и их пальцы касаются друг друга.

— За встречу, — заставляя себя улыбнуться, откликается он.

3.

Не перегревайте птицу

Он ёбаный лжец.

Потому что на вопрос Гоголя об этом потрясающем его появлении в баре в час ночи он отвечает: не спалось.

Потому что даже себе на вопрос, какого чёрта он напивается с незнакомым парнем не в самом безопасном районе он отвечает… Да ничего он не отвечает. Только вот пьёт совершенно целенаправленно.

Всё происходящее ощущается чужеродным, неправильным донельзя, и в то же время — очень закономерным, единственно возможным с ним. Потому что Коля Гоголь не маяк даже, не звёздочка среди ночи, нет, он — настоящий, живой костёр, пламя, которое наверняка уничтожит и сожжёт напрочь, и всем это известно, только вариантов здесь нет, выбора никто не даёт, и всем нутром он чувствует, что именно должен сделать. Только — на свет, только — к нему.

И когда Коля Гоголь, в привычной ему лёгкой манере зовёт выйти покурить… Он ни на секунду не сомневаясь, поднимается. И даже не думает сказать, что, вообще-то, не курит.

Да похуй. Если для того, чтобы провести с ним больше времени, чтобы иметь возможность смотреть на него под снегом и фонарным светом, нужно начать — он, чёрт возьми, в деле. Это даже не вопрос.

А потом всё происходит само собой — и можно было бы сколько угодно списывать всё на алкоголь, обморожение или полную дезориентацию, да только Сигма понимает прекрасно, что не успел опьянеть толком, да и происходящее вполне чётко осознаёт — просто концентрироваться на нём не хочется.

И когда они отходят за курилку, когда лопатки через куртку напарываются на вымерзшую каменную стену, а чужие горячие губы напарываются на его собственные… Он не хочет ни о чём думать. Но точно знает: всё идёт так, как нужно.Сигма опускает ладони — аккуратно поначалу, на талию парня, но по мере того, как Гоголь шагает ближе, углубляется поцелуй, как от наружного холода не остаётся и следа, смелеет и он: идёт дальше, просовывает руки под куртку парня, смыкает на спине, только теперь позволяя себе горячо выдохнуть между поцелуями, позволяя себе оттаивать и дышать — словно прежде это могло что-то испортить.

В его поцелуях — жар и горечь всего того вина, что они выпили вместе. Лучше этого, кажется, и быть не может — а ведь он никогда не любил вино. Вообще пить не любил, но с ним… Что ж, кажется, в этот вечер он пересмотрит многое из своих привычек. В частности — не вешаться на парней, которых ты видел один раз в жизни.

Снова чувствует, что что-то происходит — словно несётся на бешенной скорости вперёд, затормозить уже не получается, думать и анализировать — тоже, только далеко в подсознании вспыхивают слабой пульсацией мысли:

твою мать.

он же влюблён.

он не может так делать, он совсем не знает его, он–

И угасают сразу же, не успев толком сформироваться.

Сигма отвечает на чужие напористые поцелуи — и ни о чём не думает.

Он не особо понимает, каким образом добирается домой.

Кажется, они вызывают такси. Кажется, они целуются на заднем сидении — о господи, как им удалось не отгрести от таксиста?.. И кажется, алкоголь наконец начинает действовать. Реальность разламывается на части, и в ненадёжном, отрывистом восприятии, то и дело всплывают вопросы, на которые у него не находится ответов. Да и не очень хочется их находить, если на то пошло — и думать, останавливаться — этого не хочется тоже, потому что совершенно очевидно: затормозит, позволит себе выдохнуть и подумать, хоть на секунду включит рационализм привычный, и больше не сможет, не хватит решимости продолжать держать горячую ладонь в своих, ничего не получится. А в этот вечер…

Ему хочется, чтобы всё получилось.

Хоть раз в жизни хочется забить на голос внутри своей головы, задавить правила и поступить по-тупому, может, но так, как хочется. Как нужно.

Даже если он отгребёт после, если Гоголь уйдёт наутро или уедет к кому-то важному — нет, не важно, вовсе не имеет значения. Если он сумеет остаться в моменте, остаться с ним, это будет стоить того. Он останется, сохранит всё его тепло внутри, оставит себе все воспоминания и это странное, чужеродное в зимней реальности ощущение уюта. Так что… Сигма думает: будь, что будет. И в тот момент, когда позволяет себе отвлечься и полностью отпускает контроль, что-то действительно меняется. Он улыбается в поцелуи, они падают на незастеленную с его ухода кровать, и он позволяет вещам случаться — и не позволяет себе думать о последствиях.

А после — долго-долго лежит с распахнутыми глазами в темноте. Думает: из множества слов, которыми можно было бы описать их секс и эту странную ночь, на ум не приходит ничего более подходящего, чем… тепло. Немного огня посреди зимней метели и стужи — разве он может быть ошибкой? Да даже если может, в принципе… Не так важно. Хотя после окончания — и после того, как в голове стало немного проясняться, сердце опасливо и тоскливо замирало от приходящих мыслей: что дальше? Он уедет? Что он будет делать? Но даже этого — удивительно — недостаточно для того, чтобы он хоть на секунду о чём-то пожалел или испугался по-настоящему.

Потому что Сигма смотрит на тихо вздымающееся плечо, он впервые за всю жизнь слышит в своей квартире чужое дыхание, он честно старается не смотреть на него, но всё равно видит, как дрожат во сне светлые ресницы и что-то в его груди болезненно рвётся, и он понимает, что…

Его

он

отогреет.