Примечание
Написано для моей дорогой сестры 🖤
Воздух кружил в мрачном танце, запах ладана после церкви разносился по помещению, вены нервно проталкивали кровь, слушать завывание горестных родственников уже надоедало. Он не понимал чего они плакали, они упоминали её всего один раз и то между
делом, а сейчас плачут будто за одним столом всю жизнь ели. Выматывает. Поминки дама хороши, но, как и любой праздник – без показухи. Доедая рис с изюмом, его начинало подташнивать, но уже подкладывали новую порцию.
— Щуплый ты стал Федя, — он впервые видит эту женщину, не понимающе на неё взглянув, переводя взгляд обратно на тарелку которую она поставила. Захотелось вытошнить прям на неë, женщину или тарелку, загадка. Осторожно выскользнув из-за стола, он выбежал на улицу, деревянные
половицы заскрипели, понадеявшись что его не услышали, он хватает пальто, в размер ему больше "На вырост" Вырасти он вырос, а толще не стал, от чего оно грузным мешком весело на руках и теле. Укутываясь в шапку и шарф, он залез в ботинки, ступая на
крыльцо. Холодный ветер ударил по щекам, глаза защипало от мелкого снега. Направившись против этого мороза, он топтал следы недавно ступивших гостей. Куда идти Фëдор не знал, но и оставаться там не хотелось, потому просто шёл, по вытоптанной
тропинке, под ругань ворон и отдаленные голосов людей. Дойдя до пахнущей ладаном и плесенью церкви, он осматривал её словно впервые, чувствуя как кожу под глазами оттягивает бессонницей, он понимает насколько вымотало его это мероприятие.
Зайдя внутрь Достоевский слышит ломаный русский, вперемешку с английским и каким-то ещё языком.
— Простите, — говорит человек ненамного выше самого Фёдора, одет он не шибко тепло и даже без шапки, хотя может ему сложно надеть шапку на такие кудри? Его русский ужасен, английский не понимал батюшка церкви, а третий язык, как он мог
предположить – японский и подавно. Он мог сказать даже больше, его никто не понимал в деревне.
— Вы не местный? — на русском попробовал Достоевский, останавливая незнакомца на пол пути к выходу. Он кивает, видимо понял, а может просто догадался, — Что вас занесло в наши дебри?
— Эм, — он порылся в карманах, доставая маленькую книгу, — я турист, приехал с вдохновением.
— "За вдохновением" — улыбнувшись, поправил Фёдор, незнакомец нахмурил брови, листая книжку. Под рукавами свитера, виднелись намотанные бинты, подняв взгляд такие можно было увидеть и на шее. Дотронувшись до собственного горла, он
представил как туго они затянуты.
— заговорив не на том языке, его щёки покраснели, а до того узкие, карие глаза распахнулись, словно он сделал что-то не законное, — да, так.
Этот парень представился Дазай Осаму или Дадзай, как правильнее Фёдор не был до конца уверен. Он художник второго сорта в Яонии, рисует небольшие наброски к рассказам, получая свою копейку, ни одна из его картин не пустила корни в музее,
а успех растворялся в мечтах. В понимание Достоевского, он – бездельник с мозгами, которыми не удосужились пользоваться. Увидев его наброски, дыхание перехватило, он не знал почему, это были бесформенные люди, наполненные тоской вместо крови, натянувшие на себя одиночество вместо кожи, он будто вывернул людей наизнанку, показал их суть, обиды. От этого зрелища тянуло заплакать, горькими безутешными слезами. Он увидел и себя, набросок не похожий на другие, он сочился обожанием, неспособностью заглянуть чуть дальше оболочки и скрытностью, это ему польстило.
— Безбожники, — устало выдохнул Достоевский на пару недалеко от них, Дазай проследил за его взглядом.
— Что такое, Федя? — он подтянул язык, получалось не лучше, чем раньше, но слов он знал больше и почти выучил алфавит.
— Есть то что из избы не выносят и похотливость, этим является, — иногда Осаму не понимал что говорит Фёдор, даже не из-за языкового барьера.
— Это же любовь, — не согласился он.
— Не будь наивностью, любовь это не похоть, она дарит жизнь, — нахмурившись, поправив его, Достоевский встал со скамьи, направившись медленным шагом подальше, Дазай последовал за ним.
— Бывает разная.
— Это ты про что?
— Любить правильно нет смысла, любовь нежная как матери к ребёнку или сложная как между любовниками, все прекрасны, — Достоевский скептически его оглядывает, обдумывая сказанные им слова, он отрицательно качает головой.
— Твои слова имеют смысл, но они идут против слова Божьего.
— Это плохо? — искренне поинтересовался он. Достоевский только посмотрел на него, взглядом с не скрытым отвращением, направившись по дороге ниже.
Если в мире есть кто-то кто искренне любит Фёдора, это Бог, он был в этом убеждён. Он ждал его к небесным вратам как никакого другого своего сына, посылая ему разные испытания, которые он с удовольствием, даже благодарностью, терпел. Дазая
он считал очередным испытанием от его отца небесного. Он приходил в церковь и первое, что слитало с его уст "зачем?" зачем ему испытание по направлению на нужную дорогу человека, он по своей шёл с трудом, а тут чужая. Его жизнь тревожила
его каждый день, он стал ходить в храм так часто, как ещё никогда не ходил. Осаму напросился пожить там, убирал и пытался чинить, но скорее доламывал утварь, одновременно с этим все его любили. Монашки улыбались от его шуток. ругая за беспечность или громкий смех, а батюшка отчитывал. Фёдор не настаивал на общении, он сидел на скамье, читая литературу запрещённую дома и смотрел на обьект интереса. Чаще всего это были редкие и короткие взгляды, которые он словно
чувствовал и сразу ловил, улыбаясь подбегая к нему. Их разговоры не отличались интеллектуальной составляющей, прыжки с темы на тему, от японской классики до русской и зарубежной, а потом они говорили о смысле жизни споря, но каждый
оставался при своей, никто, ничего не терял.
— Винсент ван Гог мой кумир, — Фёдор только отдалённо знал кто это, точнее он знал что это очередной любимый рисовака Дазая, но не думал о его личности более глобально, — мне кажется у нас будет похожая судьба.
— Станешь рисовакой как он? — Дазай не понимающе на него взглянул и со вздохом, Достоевский исправился; — Художником.
— Он стал знаменит после смерти, — его взгляд направился вверх, так смотрел и Фёдор, когда говорил с богом — мне тоже не суждено узнать хорошей жизни?
— Он тебе не ответит, — Осаму усмехается, вытягивает ноги и с невинной улыбкой смотрит на него. В этом взгляде можно прочитать что угодно, от тоски до желания. Желания маленького зверька перед хищником выжить. В его случае – хищником
был весь мир и он его поглощал, рвал на куски не жалея. Он не понимал что, был не овцой, а волком, позволяющим отгрызать от себя по куску.
— А что скажешь ты? — вопрос неожиданный, хоть и предсказуемый. Фёдор смотрит на него пару секунд, понимая – сейчас он для него мессия и существует один в этом мире.
— Хочу тебе кое-что показать.
"И милые овечки начали есть волка,
Им не страшно, они оторвали ему зубы.
Волку не помогут, его не любят звери.
Овечки скалят зубы,
Они смеются над слезами волка.
Им не жалко,
Им не больно,
Они мстят."
Они шли не долго, за храм, стоя облокотившись о побеленные стены. Дублёнка деда явно испачкается, а потом он получит за это и будет всю ночь её отстирывать, но сейчас не важно. Он падает на траву, жестом предлагая сесть и Осаму, тот
предложение принимает. Они сидят тихо, кажется даже не дышат, Фёдор смаковал момент когда в нём нуждаются, а его ответа ждут. Он смотрел в небо, слушал птиц готовых ложится спать и считал секунды до темноты. До момента, когда ему придётся встретиться с кошмарами темного леса и чтобы выжить, стать такой же тварью, как и все в нём, пугая одним своим видом остальных.
— Мне тоже страшно, — не своим голосом сказал он, прижимаясь ближе к плечу Дазая, чувствуя его холодную дрожь, разливающейся по костям и сухожилиям. Холодные пальцы мороза касаются кожи, заползая за ворот, они отвратительны, но от них не отбиться.
— Фëдор, — шёпотом произносит Дазай, поворачивая голову к названному. Достоевский застывает, этот взгляд, паутина из леса, в неё страшно попасть, но лишь обычным смертным этот страх понятен. Его он завораживает. Какой-то момент и их губы встречаются, между ними тает немое согласие, когда спина и шея Осаму прогибается в неудобной позе, для того чтобы ухватиться за следующий поцелуй.
— Не закрывай глаза, — наверное он впервые просит о чём-то кого-то человеческого и Дазай отзывается на просьбу, он слабо открывает глаза. Горячий поцелуй в смешанной слюне, она стала общей, они стали одной лесной тварью. Их благословляет Бог под своими стенами, запахом ладана тянущегося с двери церкви. Этот тёмный и страшный лес, теперь боится их.