Закаты Инадзумы

Аккуратный конверт, украшенный красками марок, на которых были изображены самые различные виды Тейвата, упал в небольшой прозрачный контейнер, пополнив и так большую гору бумаги ещё одной весточкой. На стекле отражались виды города и переливы оранжевых лучей уходящего солнца, перемешиваясь с чем-то красным, опасным лишь на первый взгляд. Госпожа Камисато никогда не была в других странах, никогда даже за остров Наруками не заплывала, но, по её словам, закаты Инадзумы были по-особенному прекрасны.

"Когда красное солнце уходит за горизонт, оставляя всё небо окровавленным… Это выглядит невероятно" – звонкий смешок слышался из груди, и тогда Аяка видела в ясном золоте её глаз этот алый оттенок. Что-то для неё неизведанное, что-то неправильное, что-то не сочетающееся. Безусловно, воительница. Безусловно, метафоры о крови из её уст слышались лишь как издёвки или хвастовство, но мягкое выражение лица выдавало сущность с потрохами, заставляя глухо проглатывать слюну. Аяка не боялась, хоть никогда и не участвовала в настоящей схватке не на жизнь, а на смерть. И потому восхищалась чужим бесстрашием лишь сильнее, складывая ладони на коленях и не имея возможности… Нет, она не желала отводить взгляда. До этого она никогда не замечала, даже не было интереса, чтобы лишний раз всмотреться. И только в тот момент, когда чужая радужка отзеркалила этот невероятный вид, она смогла понять. В её глазах таилось такое же бескрайнее красное море, каким являлось каждый вечер небо Инадзумы. Это море являлось звериным воплощением, страшнее всех монстров, что могли когда-то существовать на родине Аяки. Оно явилось тогда перед ней, мило посмеиваясь с очередного возгласа своей компаньонки, и от этого нутро госпожи бурлило всё сильнее.

– Как думаешь, как скоро оно дойдёт? – девушка вырвала себя из кружащих сознание воспоминаний, переведя взгляд с прозрачного материала, через который лучами свет оглаживал волокна бумаги, на парня, что стоял рядом и весь светился от удовлетворения. Сам же подтолкнул Аяку на такой, по её мнению, безрассудный поступок. И сейчас на лице госпожи играло беспокойство, что можно было заметить лишь по сложившимся домиком бровям. Или по тому, как она сминала ткани своих рукавов, нервно перебирая пальцами.

– Я думаю, что через Гильдию оно дойдёт быстрее. Они постоянно на связи с ней, – Тома улыбнулся как можно более дружелюбно, несколько даже натянуто, лишь бы в его слова казались более правдивыми. Он подошёл ближе к Аяке и аккуратно положил ладонь на её плечо, ловя на себе волнующееся море чужих глаз. – Вы же помните, как она постоянно прибегала в Гильдию, когда остановилась здесь. Сомневаюсь, что в Сумеру что-то изменилось.

– Да, но… Наверняка у неё есть дела и поважнее, – она тяжело вздохнула и быстро сделала несколько шагов вперёд. Тома от неожиданности покачнулся, но, тихо вздохнув, тут же последовал за девушкой, что явно не хотела разговаривать с ним лицом к лицу. – И ты. У тебя наверняка полно дел в доме, а пошёл за мной.

– Я поклялся защищать Вас, моя госпожа, – даже не различая чужого выражения лица, можно было понять, только по голосу, как любяще и по-домашнему он щурит свои глаза, с довольной дружеской издёвкой поднимает уголки губ. – Тем более, что господин Аято настоял, чтобы я сопроводил Вас.

– Ну раз господин Аято, – Аяка пробегала взглядом по улочкам Инадзумы и молча кивала до ужаса знакомым вычурно-дружелюбным лицам, что-то щебеча вслед им про то, что она очень занята и они обязательно успеют поговорить в следующий – завтрашний – визит девушки. Конечно, будь время чуть более раннее, её бы обступила толпа самых почтенных лиц, не давая проходу дальше. И госпожа Камисато, лицо комиссии Ясиро, просто не могла бы – не имела права – им отказать, отвечая на все формальные разговоры о погоде, что одним своим существованием вымаливали дать ещё финансирования на какое-либо мероприятие.

Сейчас же она в умиротворении ступает по очищенным тропинкам, огибая искусной пластикой, словно ребёнок, играющий в классики, не желающий наступать на линии соприкосновения, все камушки. Пока рядом Тома задирал подбородок выше и всматривался в небо, прямо как и сама Аяка в тот вечер. И ведь наверняка он тоже никогда не задумывался, хоть парню и было с чем сравнивать – в Мондштадте, по словам туристов, закаты розово-мягкие, похожие на сок сладостного персика зайтун. Но разве можно подумать, просто идя средь играющих в тэмари детей и пробегающих мимо ярко-рыжих лисиц, о том, насколько угрожающим может быть это небо? Какой страх оно может вселять одним своим существованием, одним своим взглядом заставляя полчища людей преклонить колени, одним взором рассекая своих врагов, словно остриём клинка? Кажется, в один момент своей жизни Камисато Аяка испытывала подобные ощущения в сторону сёгуна, как и многие её подданные, лишившиеся Глаза Бога, представшие перед страшным судом Мусо но Хитотати.

И от того факта, что при виде этой страшной картины Аяка вспоминает её, тело накрывает волна дрожи, заставляя сжимать пальцами свой веер лишь сильнее. Она щурится, ощущая, что вместо крови по венам полился кипяток, заполняя этими ужасными мыслями всё сознание.

С этим же ощущением она обсуждала, по возвращении домой, уже когда фиолетовые ленты давно скрылись за горизонтом, организационные моменты предстоящего фестиваля, приглашением к которому являлось то злосчастное письмо. Сейчас Камисато была готова вырвать его зубами из того контейнера и разорвать на самые мелкие кусочки, чтобы не было и шанса собрать написанное воедино, обвинив во всей этой глупости Тому, что сам толкал её в сторону почтового отделения. Но не давали люди, расхаживающие по имению, то подходя, то отходя от госпожи Камисато. И которых, кажется, искренне волновал вопрос, какого цвета морс будет подан к столу. Не давал сам управляющий, который пристально поглядывал на свою госпожу, пока по кругу стирал пыль с этих широких дубовых шкафов, умело обходя все драгоценности и их фамильные диковинки стороной. И не давало собственное тело, что столбом встало около рабочего, так редко используемого ею стола, что непривычно был битком забит различного рода документами. Сверху девушка, бегло поправляя очки, что скатились с горбинки её носа, клала ещё страницы, увлечённо рассказывая про доработанный сценарий Аяки к выступлению: мол, были добавлены моменты их традиционной культуры и отсылки к сёгунату. А ведь казалось, что бумажная волокита – забота исключительно Аято.

С этими же мыслями девушка легла спать в ту ночь, ворочаясь на мягких татами чуть ли не каждую минуту, сжимая свои веки со всей силы, чтобы уж точно провалиться в сон! Лунный свет бил через белоснежный балдахин, касаясь уставших юных век. А перед взором стояла она, обрамлённая этим самым мягким рассеивающимся светом. Её золотистые локоны, что спускались на плечи и явно щекотали бугристую кожу плеч, покрытую различных размеров шрамами. Аяка вымеряла их пальцами той ночью, проходясь подушечками от загривка до самой поясницы, отсчитывала тихим шёпотом, невесомо поглаживая. Ощущала на себе пристальный взгляд из-под полуприкрытых ресниц. Её глаза, будучи настолько выразительными, что, казалось госпоже Камисато, могли бы высказать любую мысль, показать любую эмоцию лишь одним своим невероятно ярким золотом – ярче любого украшения в шкатулке Камисато, – могли рассказать целую историю, могли спеть оперу для неё одной. И Аяка внимала бы, внимала бы так вожделенно, как внимала она чужим устам, что переминали губы девушки, стирая порывистыми движениями языка с них любой пахнущий лепестками сакуры бальзам, что приготовили бедные горничные. Её сильные руки, что напрягались мышцами, показывая всё физическое превосходство; от каждого лишнего движения приковывая к себе всё внимание, заставляя заворожённо вздыхать и облизывать пересохшие от желания губы. Её ласковые мозолистые пальцы, так привыкшие грубо, воинственно удерживать рукоять меча, и так мягко держащие бёдра Аяки в своей хватке в попытке не поранить девушку, не причинить вреда. И вся эта благодать, что вырисовывалась одним тихим шёпотом на устах, шёпотом её имени. Тёплое дыхание, что обдавало живот; губы, проходившие сверху-вниз; волосы, невероятно мягкие, хоть и сильно секущиеся на концах, которые было поразительно приятно сжимать в своей ладони. И её голос, расходившийся по всей комнате, эхом отскакивая от тонких стен, заставлял содрогаться и выгибаться лишь сильнее, сжимая могущественное тело меж бёдер: Аяка, Аяка, Аяка, Аяка…

Девушка резко вдохнула и втянула в лёгкие холодный воздух в попытке вернуться на землю. Зубами она сжимала нижнюю губу, словно в попытке прокусить. Жмурилась, отгоняя такие вожделенные, но такие болезненные воспоминания. С чего Камисато вообще взяла, что она к ней всё ещё хоть что-то испытывает? С чего Камисато взяла, что она точно так же по ночам вспоминает их посиделки, разговоры, их совместный сон и чтение классики Инадзумы? С чего Камисато взяла, что у неё не появилось второй такой глупой дурочки, что влюбится в неё по уши. И правда, а как в неё-то и не влюбиться? Отчаянная, готовая всегда помочь и поддержать. Могла ли Аяка дать ей то же в ответ, могла ли она решить все её проблемы? Могла бы таким образом привязать её к себе?

Брови хмуро свелись к переносице, и госпожа мотнула головой. “Нет, что за мысли?” – даже если они не виделись достаточно давно, чтобы встал вопрос о состоянии их… Можно ли это вообще назвать отношениями?

“В любом случае, не мне решать её судьбу…” – девушка уткнулась носом в подушку, обнимая перину обеими руками, прижимая к своему телу в попытках заменить то тепло, которое разливалось внутри, когда рядом спала она. И казалось, вот-вот, в глазах начнётся предательское щипание, а нос станет мокрым, и лишь шёлковая ткань сможет унять горечь принцессы клана Камисато. Она пыталась вспомнить, пыталась повторить, вдохнуть запах волос, тела, представить, что вот – протяни руку, проведёшь ладонью по шрамированной коже. Но вокруг – лишь темнота и холод одеял, укрывающих бренное тело.

Утро фестиваля было невероятно суматошным для молодой госпожи, что разрывалась по всем фронтам. Вот её фрейлины, обступив, помогали девушке натягивать украшенное различными рюшками – на заморский манер – платье, поправляя не одну сотню завязок, проглаживая голубой подол юбки, словно не в силах добиться нужного результата. А вот уже перед ней, поправляющей белоснежные рукава, стоял Тома и судорожно вчитывался документ по приготовлению блюд, за которые тот должен был сегодня отвечать, но вот неудача – крем, оставленный на ночь, пропал, и это означало, что банкет лишается главного десерта!

Управляющий бегал по дому, метался средь людей, что пытались успокоить и обещали доставить в скорейшем времени точно такой же крем из комиссии Тенрё, но парень отчаянно облокачивался руками о стены и говорил, что его рецепт не сможет повторить никто. Лишь украдкой, за тенью сотен ширм, вид до куда был дозволен только нескольким – пересчитать по пальцам одной ладони – людям из имения, Аято успокаивающе поглаживал Тому по взъерошенным волосам и целовал его в лоб, смахивая испарину. Нашёптывал слова о том, что среди остальных великолепнейших блюд гости даже не заметят пропажу этого гнусного торта. И Тома прижимался к чужому плечу, тесно обхватывал за талию, сминая ткань старательно выглаженного им самим пиджака. Устало вздыхал, явно шутя что-то про то, что мыть руками полы намного легче, чем заниматься этими банкетами.

И в груди Аяки зарождалось что-то неведомое, заставляющее губы грубо сжиматься, а подстриженные ногти впиваться в кожу сжатого кулака. И воздуха становилось катастрофически мало, когда она понимала, что неправильно так поступать – в наглую подсматривать, но отчего-то хотелось впитывать и биться головой об стену от ноющей, расходящейся по венам боли. Завидовать Аято Камисато – ну разве не та ещё глупость? Ей определённо стоило заняться своими обязанностями.

Но мысли не уходили далеко, и дрожащая тревога расцветала в груди, сосало под ложечкой, не давая сделать лишнего вздоха. Даже когда госпожа Камисато стояла на месте проведения фестиваля, прямо посреди города, и проверяла всю кухню изнутри: приводила в порядок все выставленные клумбы с цветами сумерских роз; осматривала вдоль и поперёк сцену, высматривая каждый шов меж кладки досок; проверяла внешний вид её брата и Томы, что, как управляющий имения комиссии Ясиро, тоже был приглашён. Она разглаживала плечи их одежд судорожно, не чтобы привести в порядок – чтобы отвлечься и наконец успокоиться, откинуть все пожирающие её изнутри мысли. Пока не почувствовала на своих ладонях ласковое прикосновение, и тут же её пальцы были заключены в крепкий, но не отдающий болью замок. Аято смотрел ласково, как когда-то на них смотрел отец в моменты его уединения с ними – его детьми. И от этого сравнения нижняя губа дрогнула лишь заметнее.

– Она обязательно придёт, вот увидишь, – голос разлился мёдом. Камисато тяжело вздохнула и опустила голову ниже, скрывая за чёлкой все эмоции, что рвались наружу в томительном ожидании. В последние часы ей казалось, что смысл этого чёртового фестиваля – чтобы она приехала. Лишь бы ещё раз увидеть, услышать, почувствовать. И для этого нужно было искать клятые причины, самые формальные и самые серьёзные, чтобы попытки отвертеться точно не было.

От этого рёбра сдавливали лёгкие лишь сильнее, отчего девушка задыхалась, готовая упасть на колени, уступая разрушающему клетки организма страданию.

А гости подходили и подходили, обступали бедную Сирасаги Хамэгими со всех сторон, задавливая бедняжку своими вопросами, о которых думать сейчас совершенно не хотелось. И Аяка пыталась отвертеться, отвечая до скуки банальными и заученными давным-давно фразами, будто девушка явилась не на собственноручно устроенное мероприятие, а на один из светских вечеров, с которых та изредка – от детской шалости, ударившей в голову – могла сбежать. Но сейчас, как хозяйка фестиваля, она точно не могла просто пропасть из виду, по крайней мере, пока не начнётся главное шоу.

Были здесь не только птицы высокого полёта, но и совершенно обычные мимо проходящие граждане, что восхищались госпожой Камисато, охая и ахая под её очередной чудеснейший образ. Они обступали сцену со всех сторон, и волна шёпота расходилась по площади. Подходили к столам, пробуя закуски под пристальный, хоть и незаметный взгляд управляющего, что так натерпелся за последние несколько суток с приготовлением каждого отдельного кусочка. И глава клана тихо посмеивался, не отходя от своего возлюбленного, оставляя тяготы светских разговоров на дражайшую сестру. В каком-то смысле та была даже благодарна, ведь если бы госпожа пошла по пятому кругу осматривать внутренности сцены и оттенок лепестков цветов – точно сошла бы с ума, а от внутренней кожи щеки осталось бы только кровавое месиво.

И фантомные касания её за плечо пробивались в сознание. Она каждый раз радостно оборачивалась, на миг представляя, что наконец-то увидит перед собой эту ласковую улыбку любимых губ, но перед лицом – лишь очередной парень, что бойко, хоть и со страхом, просил у госпожи автограф. Очень хотелось закатить глаза, до невероятного сильно хотелось искривиться в выражении лица. Мысленно ущипнув себя за самое больное место, девушка вымученно улыбнулась и расписалась на небольшом, небрежно вырванном клочке бумаги. Да, день обещал быть очень тяжёлым.

Когда началось выступление, Аяка решила не садиться на заранее зарезервированное для самых высших чинов место – пришла даже Гудзи Яэ с некоторыми своими жрицами, что довольно дрогала своими ушками и улыбалась Аяке, совсем по-доброму, явно хваля за проделанную работу. От подобных действий на секунду – но лишь на секунду – стало легче, после чего тяготы переживаний вновь валуном улеглись на душе, явно не собираясь отпускать бедняжку, что вся извертелась на месте в ожидании. И стоило янтарю выступить на небе – подходило время заката, – как девушка совсем отчаялась. И зачем она себе столько навыдумывала, что она с чего-то придёт, с чего-то у неё нет более важных дел, чем какой-то там мини-фестиваль в Инадзуме, устроенный Аякой на потеху народу и местной аристократии? Девушки, что танцевали народные танцы под традиционные музыкальные инструменты Инадзумы, мягко двигали частями тела, выверенными мазками проходясь ладонями по воздуху, напевая какую-то мягкую мелодию. На них были невероятной красоты кимоно: красные, голубые, розовые, с переливающимися цветами, которые госпожа Камисато самолично поручила сшить на заказ, не постеснявшись потратить на это по-особому крупную сумму. Но мягкие элементы танцев мало интересовали Камисато, что продолжала всматриваться вдаль, храня последнюю каплю надежды.

– Аяка! – тихий шёпот ударил по ушам, и девушка резко ошарашенно обернулась, перепугавшись. И сразу же ноги подкосились, стали до невероятного ватными, и тяжёлый выдох выбился из каменной груди.

– Паймон! – так же шёпотом встретила фею Камисато. Если здесь Паймон – значит, и она где-то недалеко! Совсем близко, видимо, не осмелилась сама искать девушку средь толпы.

Словно в подтверждение мыслям, летающая подружка попросила Аяку пройти за ней вне толпы, ведь она её обыскалась, и не стала лезть через всех людей поближе к сцене. Наверняка привлекла бы к себе много внимания, и госпожа Камисато могла понять и принять этот страх.

Взяв Паймон за маленькую ладошку, они аккуратно прошли сквозь скопление людей. Ещё немного в сторону – Аяке казалось, что каждый шаг был до невозможного огромен, а время длилось настолько медленно, будто компаньонка ведёт Аяку до самого острова Ясиро, прямо к гавани! Но нет – виды не изменились, кажется, расстояние даже меньше километра, поближе к обычным торговым точкам и домам, что сейчас лишились привычной Инадзумской жизни.

– Люмин! – лишь заметив яркую макушку вдалеке, Аяка отпустила руку Паймон и рывком превратилась в мокрый снег, бессознательно задействовав в своём порыве Глаз Бога. Вновь превратившись в обычную фигуру – увидела перед собой смеющееся выражение лица, обдавшееся небольшими снежинками, что будут сыпаться с тела Аяки ещё некоторое время.

Вопреки холоду, исходящему от Камисато, невероятно тёплые, безумно любимые ладони коснулись лица девушки, притягивая к себе ближе. Прямо как тогда, как в тот самый день, она ласково, вопрошающе переминала мягкие губы Аяки своими сухими, огрубевшими, на которых не раз засыхала собственная кровь. От металлического вкуса, до сих пор хранившегося на языке, у Камисато выбило любой дар речи – она безвольно, подобно кукле, дрожала в чужих руках, боясь сделать одно лишнее движение или открыть глаза. Будто это очередной сон, и она так боялась проснуться одна на холодной кровати.

– Аяка… – мурашки прошлись по коже под тканью от чарующего, немного хриплого голоса. Девушка медленно открыла свои глаза и тяжело, вымученно выдохнула, сложив брови домиком. Она никуда не пропала, никуда не исчезла. Вот она – Люмин, прямо перед ней, такая тёплая, держащая ватное тело Камисато в своих сильных руках.

– Я думала, ты не придёшь… – весь накопившийся за день страх вырвался с этим признанием, унося тон голоса куда-то вверх, предательски выдавая нервозность Аяки. Она медленно подняла ладони и уложила их на талию путешественницы, лишь слегка сжимая ткань её платья в своих пальцах. И прижалась к её шее, подобно Томе, что с утра жался к успокаивающему его Аято. Вдыхала запах травы и песка, что мешался с природным. И чужие пальцы проходились по локонам, из которых вырисовывались шедевры парикмахерского искусства – но разве сейчас до этого было дело? Носом Аяка прошлась вдоль чужой жилки, обхватывая в своих руках девушку лишь сильнее, не желая никуда отпускать.

– Извини, меня обступили на острове, как только я спустилась в гавань, – посмеялась Люмин и втянула запах чужих волос, уткнувшись в самую макушку, продолжая успокаивать чужое подрагивающее от волнения тело. – Как же я могла не приехать, если ты меня пригласила?

Улыбка окрасила лицо Аяки, показывая весёлый прищур. Она подняла взгляд выше, встречаясь с золотом глаз. Не могла насмотреться, не могла натрогаться, наслушаться. Ей хотелось, чтобы Люмин рассказала прямо сейчас всё-всё, где была и что видела, в каких невероятных событиях она участвовала, и чтобы ни на секунду не замолкала, чтобы жалась к Аяке так же сильно, как девушка сейчас жмётся к путешественнице. Чтобы трогала, трогала её везде, где только можно и нельзя, чтобы гладила её по длинным волосам, чтобы читала ей вслух какую-то очередную книжку из библиотеки имения, чтобы они, словно две подростки, прятались по углам от фрейлин и жарко целовались, прижимаясь телами, будто в попытках слиться в одно целое.

И чтобы она больше никуда не уходила. Никогда больше не бросала Аяку на такой большой срок.

– Не хочешь пройтись до берега? – голос послышался сверху, и Аяка аккуратно кивнула головой. Она заметила, как Люмин так же дёрнулась туловищем, видимо, указывая Паймон на что-то. Успела обернуться лишь на секунду, перед тем, как девушка утащила её дальше, – и увидела, что Паймон улетает в сторону фестиваля, под ручку хватая силуэт какой-то женщины в красных одеждах.

Она уже и забыла, какой у Люмин невероятный, сказочно-бархатный голос. Было до ужаса странно вспоминать, какой она казалась молчаливой в их первую встречу, но стоило Аяке подробнее расспросить ту про её путешествие, про цели, про желания – поток речей полился, словно сладкая песнь. Аяке казалось, что в тот момент она всё поняла, пока они не уселись на острове, что был недалеко от Наруками, смотреть на закат. Оказались они там совершенно случайно, в ходе прогулки, но наверняка в самое – для первого поцелуя – нужное время. И сейчас Люмин, крепко держа ту за ладонь, вела Камисато в сторону возвышения под деревом сакуры. Пробегала по воде, брызгаясь, как малое дитё, вовсе не смущаясь нарядных одежд Аяки. И девушка тоже не отставала – сапожками резко проходилась по толще воды, оставляя путешественницу всю взмокревшую. – Аккуратнее, а то превращу в ледышку, – абсолютно безобидная угроза, заставившая рассмеяться лишь сильнее.

Казалось, что она может смотреть на эти виды – вся мокрая и запыхавшаяся, смеющаяся Люмин – вечно. Сразу же вспомнился её танец в озере, когда Люмин смотрела на Аяку такими же глазами, от которых скулы исходили пунцовым и глупая улыбка не собиралась спадать с лица, под ласковый глас комплиментов с чужой стороны.

Совсем скоро девушки оказались на привычном для них месте, всматриваясь в даль. Сидели прямо под деревом сакуры, и лепестки аккуратно спадали на их силуэты, прижимающиеся подруга к подруге. Даже отсюда были слышны звуки с острова Наруками, и толпа разразилась восхищенными возгласами, оценивая работу госпожи Камисато по достоинству. Тепло очередной волной разливалось по телу. Да, она постаралась на славу и была готова дома выслушивать слова благодарности от своего любимого старшего брата.

– Кажется, всем понравилось, – кратко подвела Люмин. Путешественница обхватила ладонь Аяки своею, ласково проходясь подушечками пальцев по тыльной стороне, вырисовывая лишь ей известные узоры. Аяка мягко выдохнула и прикрыла глаза, положив голову той на плечо. Вновь запах трав и песка – ей было невероятно интересно услышать про Сумеру всё возможное. – Жаль, конечно, что я так и не посмотрела. Ты ведь так старалась, – в голосе слышалась лишь лёгкая тоска, которая тут же унялась, стоило Камисато широко улыбнуться на эти слова.

– Главное, что ты наконец-то приехала и сейчас рядом со мной, – даже не верилось, что она сейчас лежала чуть ли не в чужих объятиях и говорила это вслух, видя Люмин воочию. Не во сне, не в воображении, не в очередном лихорадочном бреду от повышенной температуры. Живая, с бьющимся сердцем, невероятно тёплая. Тяжесть чужих мышц Аяка ощущала даже через слой тканей, лишь на миг недовольно буркнув.

Люмин рассказывала невероятное: как учёные Сумеру заперли собственную Архонтку в Храме и не давали ей управлять регионом, как создали немыслимое существо, что украло гнозис у Богини самой Аяки – Электро Архонтки, – и как это существо чуть ли не лишило Люмин жизни. Но, как и обычно, неубиваемая, самая бесстрашная, бегущая в самое сердце поля боя… Как она помогала фамильярам Дендро Архонтки и как в очередной раз спасла целый регион.

И резко, словно в этот самый момент, стоило Люмин вдохнуть холодный воздух, – небо окрасилось красными разводами, оставляя контур опасного оттенка по краям её тела, омрачая оскал, с которым путешественница описывала их бойню. И было заметно, как участилось её дыхание. Возможно, Аяка нутром почувствовала, как адреналин вновь потёк по чужим венам, переносясь прямо в мозг. Как кончиками пальцев Люмин задрожала, не переставая всё это время поглаживать чужую ладонь, вопреки своим рассказам, совсем ласково. И что-то страшное, неведомое вновь качнулось в груди Аяки, заставляя её гулко проглотить слюну. Она перевела медленный, аккуратный взгляд на лицо своей любимой, а та смотрела вдаль – на этот самый невообразимый закат Инадзумы, отражающийся в золоте глаз.

Камисато не боялась этого неба, не алых закатов Инадзумы, о нет. От представления, что в этом небосводе таится чистейшее воплощение Люмин – у неё каждый раз подкашивались ноги, а руки дрожали в тихом восхищении, в желании попробовать, узнать поближе. Увидеть своими глазами – кровавое море, что стоит перед чужими глазами, и как руки, что сейчас мягко касаются молочной кожи Камисато, тонут по локоть в крови, не оставляя от своих врагов и лужицы. Как девушка резкими движениями – отточенным многими веками ранее до этого момента, мастерством – мешает возомнивших о себе больше, чем нужно, с грязью. И губы мгновенно пересохли, заставляя лишний раз пройтись по ним языком, а дыхание спёрло точно так же, как и у Люмин, у которой перед глазами столько раз проносилась собственная смерть.

– Следующая моя цель – Фонтейн. Нужно будет пройти через Пустыню, я сейчас занимаюсь исследованием, – девушка перевела взгляд на Аяку, что не отнимала от опасного солнца глаз. Смотрела в самую глубь зрачков, всматривалась, не желая упустить ни капли.

– Фонтейн? – немного погодя, словно проснувшись от сладкой дрёмы, Камисато встрепенулась. Она резко отняла голову от чужого плеча и с настоящей, нескрываемой тревогой посмотрела на девушку. – Но это центр материка! Это же так далеко.

– Я знаю… – кивнула ей Люмин, не совсем понимая страха в чужом голосе. – Но мне нужно добраться до Фокалорс, – на заявление Аяка сжала губы и убрала руки, положив те на свои колени, лишь слегка сжав ткань платья. Сложила их, как настоящая представительница комиссии, сидящая у кого-нибудь на приёме. Перед близкими людинями такого жеста никогда не сделают, но не то чтобы Аяка специально – скорее, по привычке.

Она почувствовала на себе озабоченный, явно не понимающий взгляд и, даже не смотря на Люмин, ощутила – как и с Томой, – насколько сильно сведены к переносице её брови. Путешественница вновь потянулась к чужим ладоням, медленно, просяще беря их своими пальцами. Пыталась наклониться поближе, всмотреться, словно в попытке прочитать мысли Аяки. И правда, о чём она вообще могла думать? Сейчас и до этого? Что она отправит Люмин пригласительное, расскажет, как ей одиноко, и девушка бросит поиски своего брата, с которым прожила, возможно, больше, чем лет Гео Архонту. И всё ради того, чтобы остаться с Аякой? Ну конечно.

А перед глазами, с целью поиздеваться, ткнуть госпожу головой в лужу, мелькают моменты, как Аято ласково прижимает к себе Тому. Она помнит смешки, что доносятся каждый вечер из прачечной – тихо лишь по их мнению; и, безусловно, она замечает пробирающиеся по ночам в спальню её брата чужие шаги, уж спасибо тонким стенам их имения. Как они, в редкие выходные Аято, вместе завтракают и как влюблённо смотрят друг на друга даже спустя столько лет их тайного романа.

Веки распахнулись, переведя мокрый взгляд на свою возлюбленную. Неужели у них никогда такого не будет? Неужели Аяка никогда не будет постоянно видеть перед собой это сонное сопящее чудо, чьи локоны постоянно растрёпываются в разные стороны? Неужели они никогда не смогут целыми вечерами сидеть в библиотеке и размышлять над философским произведением, делясь подруга с подругой смыслами своих жизней, своим мировоззрением? Неужели не будут, как влюблённые дурочки, бегать подруга за подружкой по всему поместью? Аяка наверняка поймала бы Люмин благодаря Сэнхо, стиснула бы её в своих холодных сонных объятиях и никогда бы более не отпускала. Ни на шаг.

– Аяка? – взволнованный голос слышался всё громче, но Камисато не реагировала. Лишь чувствовала, как горючие слёзы текут по её щекам и как нижняя губа предательски дрожит. Смотрела в опасный, красный океан очей напротив. Он не пропадал, даже когда солнце скрылось за горизонтом окончательно, оставляя лишь фиолетовые оттенки на небе, перемешанные с рисунками созвездий.

Нет, конечно у них такого никогда не будет. Если сейчас перед ними случайным образом окажется брат Люмин и предложит ей пойти с ним – она сбежит даже не раздумывая, оставит позади этот мир, как оставила сотни других… Ведь это море, этот океан, это звериное начало – её нутро, нутро бывшей Императрицы, нутро путешественницы и воительницы. Даже если она случайным образом останется жить в Тейвате – вряд ли спокойная, аристократическая жизнь в имении Камисато устроит девушку. И от этого скулы болезненно сводило, заставляя выражение лица в горечи исказиться: она уже не могла держаться ровно, вдумчиво размышляя о каждом своём движении, действии, слове. Какой это сейчас имеет смысл?

Громкое рыдание вырвалось из глотки, и Аяка закрыла ладонями своё лицо, не желая позориться сильнее. Зачем она всё это затеяла? Как она могла подумать, что у них всё будет, как в тех сладостных книжках, что на ночь читала Аяке давно погибшая мама? Задача Аяки – стоять ровно, держать лицо и осанку. Задача Люмин – убивать, добираться до истины, наверняка свергнуть Селестию, наверняка – добраться до центра их огромного, безграничного мира, заставив при этом преклониться перед ней на колени множество миров. Они совершенно разного уровня, и стоит ли Камисато дальше пытаться дотянуться до луны?

– Милая, что случилось? – путешественница прильнула к девушке и заключила ту в свои объятия, утыкая носом в собственную ключицу. А Аяка хваталась. Хваталась пальцами за края её платья, как за последний спасательный круг, будто это могло исправить положение. Будто это могло сделать лучше, проще, легче. И ласковые слова, что Люмин нашёптывает на ухо, делают лишь хуже, лишь сильнее горечь разрывает чужие лёгкие наравне с глоткой, из которой доносятся ужасающие саму Камисато рыдания. Дышать становится тяжко, всё тело начинает болеть от количества вздрагиваний в секунду, и по черепушке расходится болезненный шум, отдаваясь пульсацией куда-то в виски. Путешественница более не говорит ни слова, лишь держа ватное тело, такое же, как и час до этого, в своих руках.

– И сколько тебя не будет на этот раз? – лишь это вырывается из уст, мешаясь с дикими всхлипами, что заглушают любую попытку заговорить. Люмин продолжает молчать, аккуратно поглаживая Камисато по спине. – Зачем ты так со мной? – и прижимается, наоборот, лишь сильнее. – Ты же покинешь Тейват по любому его зову, я права?

Любые движения со стороны Люмин резко прекратились, и Аяка медленно, в явном страхе, перенесла взгляд на её лицо. Ошарашенное, чем-то раздражённое и в мгновенье погрустневшее. Освещённое на этот раз лишь контуром вставшей на небосводе полной луны. Ни облачка.

– Ты же знала это с самого начала, – Аяка тихо мычит и прикрывает глаза, ощущая, как с тёмных ресниц падают тяжёлые капли, прямо на подол её платья. – Ты знала, что надолго не останешься в Инадзуме. Так зачем ты это делала, Люмин? – убрала ладони с чужого платья и провела пальцами по своим мокрым щекам, размазывая всё отчаянье лишь сильнее, совсем случайно заморозив пару капель. – Я не могу так, мы не виделись так долго, и я думала, что сойду с ума. А сейчас ты приезжаешь и говоришь мне, что идёшь на Фонтейн, и непонятно, когда мы увидимся снова, – она открыла глаза цвета бушующего моря и всматривалась в золото напротив, над которыми так виновато были сведены брови. – А вдруг мы вообще не увидимся? Вдруг там что-то случится, и ты правда покинешь Тейват?

Люмин не отвечала. Либо не знала, что ответить, либо не знала как, либо не хотела врать. Аяка не понимала: на этот раз чужой взгляд был слишком противоречив, чтобы выдать хоть толику информации, но и этот жест говорил сам за себя. В каком-то смысле Камисато была права, раз смогла загнать девушку в тупик. И от этого очередной удар под дых прошёлся по телу, выбивая тяжёлый кашель, вперемешку с рыданиями, из груди.

– Мы даже не можем стабильно переписываться, потому что ты постоянно пропадаешь, – с особой горечью выдала Аяка, изгибом сжав свои губы. – Люмин, что мне делать? – она отчаянно вздохнула, сжав кулаки до побеления костяшек. – Как мне любить ту, которую я вижу раз в невероятно долгое время, и не убиваться от зависти к брату, который со своим возлюбленным встречает каждое утро? – девушка замолчала, плечи шли ходуном, выдавая любую дрожь. Опустила голову ниже, почти прижав её к своим коленям. – Как мне не вспоминать все те ночи со слезами на глазах, когда я пытаюсь уснуть? Оттого, что тебя нет рядом.

И молчание давит, грозится сломать стойкое тело аристократии с каждой секундой всё сильнее, превращает кислород в одно облако углекислого газа, не давая сделать лишнего вздоха, попытаться успокоиться. Аяка уже не смотрит, не хочет смотреть, не хочет расстраиваться лишь сильнее. Неужели они загнали себя в тупик? Неужели их отношения будут состоять из редких встреч, пока Люмин либо не умрёт в какой-нибудь схватке, либо не добьётся своего?

Как Аяка могла так самонадеянно полюбить это грозное, кровавое и бушующее море, полностью осознавая, что не в силах, да и не в праве укрощать его? На капитанку Бэйдоу она и близко не была похожа, что тогда, что сейчас. И, кажется, сама же загнала себя в это состояние: слишком быстро доверилась, слишком глубоко она потонула в этих чувствах, не дав себе и секунду на лишнее размышление, и теперь была не в силах всплыть. А сейчас так позорно валяется у Люмин в ногах, и отчаянный смех её мешается с печальным плачем, пачкая белоснежное платье в грязи от травы.

– Ты права, Аяка, – девушка не хочет поднимать голову вновь, но голос путешественницы словно магнит, и взгляда от неё оторвать невозможно. Абсолютно жуткое, дикое существо, по щекам которого так же текут слёзы. – Ты права, я сделала тебе больно тем, что поспешила… – Люмин прикрыла глаза и закусила нижнюю губу. Плечи её дрогнули, выдавая что-то непривычное, неведомое в чужой сути. – Мне так жаль. Прости меня.

Камисато не могла отвести взгляда, когда чужое лицо медленно приблизилось. Без резких порывов, без раздирающих кожу губ движений – мягкие уста, целующие совсем невесомо, так ласково, как никогда до этого. И лишь солёный привкус мешался на языке, вызывая рвотные позывы, от которых кружилась голова. Без какого-либо углубления, будто… Будто на прощание.

Осознание прошлось разрядом тока по разуму, и Аяка резко распахнула свои очи, замерла словно намертво. По ушам бил звук сверчков и доносящийся с острова гул радостных людей под такую знакомую Аяке музыку, которая сидела уже где-то в печёнках. Она почувствовала, как напоследок по её щеке проводят подушечками пальцев, стирая лишнюю влагу. Как медленно Люмин поднимается с места и тыльной стороной ладони протирает свои глаза, вновь дрогнув плечами. И Аяка, что всё ещё стоит на коленях, словно преклоняясь перед своей луной, перед опасным, красным небом, что сбило её с ног. Всматривается, не дышит, дожидается того, что так сильно хочется оттянуть и чего так не хочется слышать.

– Наверное, будет лучше, если мы прекратим это, – рваный голос, что пытается прийти в норму, стать таким же бархатным, каким был всегда. Бархат, что рвётся на куски, чью ткань рвут самым острым в мире ножом – проходясь прямо по сердцу. – Я люблю тебя, прощай.

Треск прошёлся по сознанию Аяки, когда та лишь на секунду моргнула, будто хотела прийти в себя, но теперь вместо возвышающейся фигуры – медленно ползущая по небу луна, что перекрывает некоторые звёзды, наверняка мешая астрологам сейчас поточнее рассмотреть чью-нибудь судьбу. Она смотрела и не могла отнять взгляда, следила за каждым движением, за каждым возвышением ночного светила, не смелясь вновь прикрывать свои глаза, как будто Камисато могла очнуться в полной темноте.

Но нет, она всего лишь осталась в полном одиночестве. Всего лишь в голове мешались невероятной силы пульсация, что разъедала любые мысли, крики людей с весёлого фестиваля и звук тихо завывающего ветра, что обволакивал лицо растерянной девушки. Аяка облокотилась лбом о траву, пачкая волосы чёлки о грязную землю, на которой она стояла совсем недавно. Совсем недавно она ласково держала Аяку за руку, целовала так горячо и рассказывала различные истории. А теперь? Куда она пошла? Может быть, на остров, забирать Паймон? Может быть, сразу к гавани, а может, как она иногда любила делать, потратив при этом все силы, – сразу в другой регион?

Всего лишь голос пропал из глотки, как весь воздух выпал из лёгких, и бесконечный поток слёз скатывался по лицу, мешаясь с пылью, что успела осесть на щеках. Взрывы фейерверков прозвучали сверху, наверняка с диким грохотом, наверняка невероятно ярко. Дрожащее, скрюченное тело было освещено сияющими вспышками, окрашивая всё вокруг в переливы цветов. Но сейчас госпоже Камисато казалось, что она ничего не видит и ничего не слышит, что находится в нескончаемой, непроглядной тьме, захватывающей её сознание всё сильнее, тягуче пробираясь в самые лёгкие, в желудок, растекаясь вместе с кислородом по всему телу, заменяя его.

– Аяка! – родной взволнованный голос послышался издалека, и девушка почувствовала, как её пытались растормошить. Она определённо ощущала… Нет, она знала, что её сейчас взяли на руки, что её пытаются привести в себя, но та не может ничего почувствовать, не может ничего увидеть. Лишь висит в холодной темноте, которую вскоре заменят такие же холодные простыни и одеяла, что укроют это бренное, отныне брошенное её отчаянной любовью, одинокое тело. Потому что невозможно покорить отравляющее душу море, невозможно укротить разрушающего всё на своём пути зверя, как невозможно дотянуться до луны. Луна, лучи которой тянулись, рассеиваясь сквозь прозрачный балдахин, оставляя последний, металлический поцелуй на холодных губах.