Он был счастлив. За последние многие годы он был впервые по-настоящему счастлив. И пусть сейчас его тело покидало последнее тепло, его душа наконец начала согреваться. Он смотрел на мир своими глазами — это уже было счастьем, красная пелена наконец спала с мира, каким он его видел. А смотреть на своего сына — было слишком хорошо, ведь Люк, в отличие от него самого, так верил в свет души отца. Он был таким добрым. — «Совсем как мать… Я горжусь им…» — подумал он.
***
Дышать стало совершенно нечем, а взгляд застилало давно забытое ощущение влаги и размытости — слез. Именно в этот момент, словно лавина, его накрыли воспоминания о них. О днях, когда он был, теперь можно смело утверждать, счастлив. О людях, что были рядом с ним раньше, о тех, кого он любил. Воспоминания о нем. О том, чей взгляд рвал остатки души на куски, особенно в последнюю встречу… О том, кого он жаждал убить, уничтожить, лишь бы не чувствовать больше этого. Такой боли. За что? Он постоянно, пусть и неосознанно, но задавал себе этот вопрос. Почему? Почему ты оставил меня умирать? Я ведь до последнего момента верил, что ты повернешь назад и спасешь меня, подашь мне руку и скажешь снова какие-нибудь дурацкие слова о жизни, как ты делал всегда, когда я был ребёнком. Я верил тебе. — «Ох, черт, я же до сих пор жду, когда ты вернешься за мной… — внутри все горело, — но я сам убил тебя, ведь ты никогда бы не пришёл за мной, ты больше не верил в меня… Я не имею права винить тебя в чем-либо, не имею права вообще думать о тебе… После всего, что я натворил…» — но не смотря на всё, он ждал когда тот самый человек, как когда ему было десять и он делал ошибки, повернётся к нему лицом, подаст руку, обнимет и, пусть и прочитав нотации, но обязательно простит.
Постепенно боль измученного тела отступила куда-то в темноту. Он больше не видел своего сына. Больше не видел ничего. — «Оби-Ван, чтоб ты знал, мне так жаль… Я так хотел уйти с тобой тогда. Я должен был…» — к великому удивлению, откуда-то, будто бы теплые волны какого-то моря, накатывало удовлетворяющее спокойствие, заставляя отпустить все тяжкие мысли. Всё вылетело из головы, как птицы из леса, когда их что-то напугает. — «Я тону… Ну, и пусть…» — волны окружающего его пространства медленно поглощали всё, что от него осталось. Страх, преследующий его с самых малых лет, наконец, отступил, позволяя образовываться, и тут же уходить за страхом, и другим эмоциям. Он рассыпался, рассеивался, как, столь ненавистный в жизни, песок на ветру. Разум постепенно терял воспоминания и эмоции. Стиралась личность, построенная на боли и страхе, как и стиралась личность, образованная любовью друзей и близких людей. Последнее воспоминание, приправленное такими сложными переживаниями, но одновременно самое простое, покинуло его голову, растворяясь улыбкой его занудного, но самого любимого мастера, в окружающей его темноте. На мгновение, а возможно, на целую вечность, он исчез. Растворился в этой тьме, казалось, навсегда. Он забыл, что когда-то у него были, вызывающие такие сложные чувства, мастер и падаван, забыл, что когда-то женился и даже имел детей, забыл о друзьях и сожалениях, о своих грехах и хороших поступках. Блаженное неведение. Он забыл всё. Пока не услышал голос. До боли знакомый голос, но первое время он всё никак не мог вспомнить, чей он.
— Энакин.
— «Это имя. Такое далекое. Чьё оно? Кто это?» — Крутилось в его, казалось бы, мёртвом сознании.
— Энакин. Я пришёл за тобой, — в голосе слышалась улыбка, — поднимайся, я вернулся, чтобы помочь тебе подняться. — Он не мог понять «как?» и «почему?», но он чувствовал, как этот голос протянул ему руку. — «Что это? Почему так больно? Что это за тепло? Я хочу туда, хочу к нему… Я ждал этого… Да. Точно. Я ждал его. И он пришёл за мной, он вытащит меня отсюда, из этой тьмы, из этого холода…» — словно не желающий вянуть цветок, который тянется за уходящим солнцем, он тянулся за голосом, буквально выдирая из пасти тёмного «ничто» свою память. Он снова погрузился в леденящие душу воспоминания, но в этот раз кто-то поймал его за руку, вытягивая из бушующего потока.