Суд разрешил им свидания раз в месяц, и в очередной назначенный день Нечаев нерешительно топтался у комнаты, ожидая, пока с протяжным сигналом откроется магнитный замок на двери, и можно будет проследовать в комнату встречи. Секунды утекали сквозь пальцы, по нервам ударял крошеным молоточком каждый подлый «тик» стрелки на допотопных часах. За дверью послышались шаги и громкое шарканье, металлический лязг, а затем заревел будто прямо над головой громкоговоритель, сообщая о предоставленном часе.
Сеченов сгорбился в кресле – ему уже не пристегивали руки к подлокотникам, видимо, утратив сомнения в том, что гипотетически заключенный может начать сопротивляться. А ведь раньше, всего-то пару месяцев назад Дмитрий Сергеевич сопротивлялся, да еще как, ремни вокруг его запястий и щиколоток трещали и натягивались, однако каждый раз неизменно выдерживали.
– Сереженька, – глухо заговорил Волшебник, не поднимая головы, – расскажи, как ты.
Нечаев не знал, что говорить. Он смотрел на тонкую фигуру перед собой и сжимал кулаки от бессильной ярости. Дома, забивая время тренировками до изнеможения, чтобы валиться без сил на подушку и моментально отрубаться, не отвлекаясь на мысли, он как-то выдерживал этот бесконечный месяц, но стоило только увидеть Сеченова – и ненависть возвращалась жаркой опустошающей волной.
– Нормально я. Вы как?
Дмитрий Сергеевич запрокинул голову, и Сергея передернуло.
Отросшие пряди у лица бывшего академика – суд лишил Сеченова всех званий, степеней и регалий – за эти недели полностью поседели, а в уголках глаз появилось еще больше морщин. Сами глаза глубоко запали, и круги вокруг них посинели, уходя почти в черноту. Скулы стали еще резче, кожа обтянула их, возле рта образовались красные мокрые трещины.
– Я служу советской науке, Сереженька, – неестественно улыбнулся он, трещины растянулись в уродливую сетку, – на прошлой неделе препарат, который мне вводят, дал потрясающие результаты. Медикаментозная депривация сна в экстремальных условиях позволяет сохранять человека в сознании целых семь суток.
– Они не дают вам… спать? – оторопело переспросил Сергей, опускаясь перед креслом на колени.
– Я не помню вкуса еды, можешь ли ты в это поверить? – болезненная улыбка Дмитрия Сергеевича стала еще шире, из особенно глубокой трещины на подбородок вязко потянулась ниточка сукровицы, – меня кормят составом глюкозы и других питательных веществ внутривенно, поддерживают жизнь. Забота об испытуемых превыше всего!
Нечаеву не привыкать было к тому, что невозмутимый и идеально контролирующий себя там, за стенами «Павлова» Сеченов впадал в истерику при каждой их встрече, но обычно это случалось под конец свидания, а не на второй его минуте. Что-то было неладно, что-то изменилось с последней их встречи, та надломленность, что придавала бархатному голосу Волшебника извечный трагизм, над которым он сам и подшучивал, будто бы испытывая собственное мужество и одновременно с этим успокаивая Сергея, теперь превратилась в бешеный надрыв.
Впервые же подобные ноты зазвучали в голосе Дмитрия Сергеевича сразу после суда. Вся стойкость его ушла на сохранение внешнего спокойствия перед лицом присяжных, но за дверями комнаты, у дверей которых стояли двое патрульных, призванных сопроводить осужденного к месту отбывания наказания, маска раскололась словно перегретый в печи фарфор, и выдержка Сеченову отказала.
– Сереженька, я прошу тебя, я тебя умоляю, – Дмитрий Сергеевич чуть ли не падал перед Нечаевым на колени – ноги его совершенно не держали, – не отдавай меня им, я не хочу туда! Пожалуйста, милый мой, родной мой, не отдавай меня!
Он бился в истерическом припадке, цепляясь за руки Сергея, а тот не знал, как поступать в такой ситуации, совершенно не умея успокаивать тех, кто так отчаянно и безудержно рыдает.
– Я не могу вас не отдавать, я не могу махнуть с вами в окно, нас же поймают, – пытался успокаивающе бормотать он, – вам нужно продержаться всего год, нам разрешили видеться, я буду навещать вас, вы обязательно продержитесь, с вас снимут обвинения, мы уедем и начнем жить, слышите, начнем новую жизнь где-нибудь в глуши.
– Нет, я не выдержу этот год, я и месяца не протяну, разве не знаешь, что в «Павлове» делают с подопытными? – захлебывался мольбами Сеченов, стискивая его запястья, – я же сам одобрил все это, идиот, бог мой, какой же я идиот! Сереженька, это хуже смерти, я не хочу туда! Не отдавай меня, пожалуйста!
– Не могу, не могу, – Нечаев чувствовал, что сейчас это прощание доведет до слез и его, держался из последних сил, – будьте сильным, будьте мужественным, вы должны это выдержать, вас никто не собирается убивать.
– Хуже. – Сеченов заскрипел зубами, прикусил губу до крови, – хуже смерти, слышишь? Убей меня, я прошу, убей меня сейчас, я не могу пойти туда, под землю, оттуда не возвращаются, там умоляют о смерти, пожалуйста, убей меня!
Нечаев тысячу раз пожалел после, что не прекратил эту растянувшуюся мириадами секунд пытку, что не послушался жалкой отчаянной мольбы, что не прервал жизнь, отданную беззаветно в его руки.
С тех пор прошло три месяца. Всего двенадцать недель, жалкий срок, но за это время из безупречно моложавого мужчины, совершенно не выглядевшего никогда на свой возраст, Сеченов превратился в измученного седеющего старика.
В его рту явственно не хватало зубов еще в прошлый раз, из-за чего поставленная речь, увлекавшая и будоражившая умы миллионов граждан, приобрела легкую шепелявость, Нечаев и не заметил бы, если бы не этот явственно слышимый дефект. «Испытывали полевую хирургию, ничего особенного», – отмахнулся тогда Дмитрий Сергеевич, – «ты знал, что теперь зубы солдатам можно не только драть клещами, но и выбивать точечными ударами специального молоточка? Это гораздо быстрее и безопаснее, но всегда есть вероятность, что зуб расколется, осколки окажутся в десне, и вот тогда наступит время для щипцов». Вопрос анестезии они даже не поднимали, Сергей прекрасно знал, что на испытуемых не используют никакие методы обезболивания, чтобы не нарушать чистоту экспериментов и знать обо всех особенностях и аспектах каждой операции.
На пальцах левой руки академика – о, как же Нечаев любил раньше его руки, их точные и четкие движение, хирургическую точность каждого жеста и аристократическую тонкость запястий, ведь эти руки спасли ему жизнь – не хватало фаланг. Медиков в комплексе «Павлов» невероятно интересовал вопрос регенерации и восстановления ампутированных и оторванных конечностей. Теперь красивая кисть с тонкими хрупкими пальцами пианиста превратилась в иссеченный шрамами обрубок. Фаланги отрезали и пришивали несколько раз – пока не осталось ничего, кроме келоидных рубцов, и ткань отказалась приживаться окончательно.
В первый месяц Сеченов держался вполне достойно. Его медицинских знаний хватало для сотрудничества с врачами и биологами «Павлова», он обсуждал с ними процесс каждого эксперимента, проявляя к деятельности своих невольных мучителей живой интерес. Однако боль утомляет любых, даже самых стойких людей, уж Сергей-то об этом знал не понаслышке, и поэтому на уже на первом свидании не удивился тому, что Волшебник превратился в истощенного призрака, похудевшего, побледневшего и нервно вздрагивающего от любых резких движений. На нем испытывали воздействие шока и заморозки новых полимерных перчаток, пересаживали в плоть, под кожу среди мышц и в кости полимерные же импланты, которые отвратительно приживались, порождая кисты по всему телу, провоцируя постоянную угрозу отторжения и сепсиса.
Тогда еще во время встреч у них были силы шутить и обсуждать происходящее отстраненно, будто бы все это случилось не с ними, а с кем-то другим, вовсе им незнакомым. Тогда еще была надежда выжить, продержаться год и начать новую жизнь с чистой совестью. Эта надежда плескалась между ними, но после второго месяца ей будто бы кто-то отрубил крылья, и теперь, издыхая, она трепыхалась и захлебывалась птицей где-то под ногами в грубых сапогах.
Во время второго свидания Дмитрий Сергеевич то и дело отвлекался от невеселого рассказа о своих похождениях, чтобы перегнуться через подлокотник кресла и сблевать кислой прозрачной желчью в стоящее рядом ведро. Капельница стояла за его плечом, катетер уходил глубоко под кожу на исколотом и покрытом коростами предплечье в синее сплетение набухших вен. Именно тогда его перестали кормить и подсадили на питательные растворы, потому что лекарства, которые вводили Сеченову постоянно, отслеживая их воздействие на организм, провоцировали постоянную тошноту, и пища просто не задерживалась в желудке.
– Представляешь, я блюю целый месяц, забыл уже, что такое жить без тошноты, – признался тогда Волшебник, непрерывно утирая губы платком, – зато на своей шкуре почувствовал, что такое токсикоз.
Тогда все еще оставались силы шутить, пусть юмора в сомнительных остротах почти не осталось. К третьему свиданию, очевидно, ситуация стала хуже.
– Знаешь, что они будут делать дальше? – зашептал Сеченов, склоняя голову к плечу, глаза его поблескивали совсем как у безумца – точно такие же дьявольские искры запомнил Сергей в глаза Петрова в момент, когда лезвие робота отсекло ему голову, их адская пляска до сих пор снилась ему в кошмарах, – они продырявят мне барабанные перепонки, чтобы попытаться из восстановить, это отличный шаг в отрасли работы с контуженными. Потом будет очередь языка, а затем и глаза, представляешь, из Москвы приедет Кудрявцев, специально чтобы поработать с отслоениями сетчатки и травмами глазных яблок.
Сергей боялся лишний раз моргнуть, ужас стекал ледяным потом по его позвоночнику, прикасался липкими пальцами к пояснице.
– Известнейший офтальмолог собирается совершить открытие, работая со мной, только вот беда, Сереженька, моя сетчатка в порядке и нет никаких травм! Нельзя же расстраивать такого высокого гостя, – шепот сорвался, Сеченов несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, но ему это не удалось, и истерика пошла по новому витку:
– Лучше бы ты убил меня, когда я просил! Ты отдал меня сюда, хотя я просил, умолял не делать этого! Теперь уже поздно, я схожу с ума, они отнимут у меня слух, зрение, речь, и даже если я выдержу год – я уверен, что сдохну через неделю – я превращусь в бесполезный обрубок без чувств и органов, я буду оболочкой, а не человеком! Обрубок!
– Ты же знал, что делают здесь с испытуемыми, – Сергей осторожно прикоснулся к его рукам – трогать Волшебника было страшно, казалось, что каждое движение причиняет его истерзанному телу дополнительную боль, – это было твое Предприятие, как ты допустил эти эксперименты на живых людях?
Сеченов взглянул на него сверху вниз с такой звериной ненавистью, что Нечаев почувствовал, как сердце уходит в пятки. Никогда раньше на его долю таких взглядов не выпадало даже в самые тяжелые времена.
– Те люди, – сквозь оставшиеся зубы процедил Дмитрий Сергеевич, в лицо Сергею пахнуло кровью, – были преступниками. Настоящими преступниками. Педофилами, насильниками, маньяками. А я ни в чем не виноват, Сереженька, ты же знаешь, что я не виноват, что сбой произошел не по моей вине. Люди погибли не по моей вине! Я пытался все исправить!
На суде Сеченов, отказавшись от адвоката и защищая свою невиновность, говорил примерно то же самое, но куда как спокойнее. Прямая спина, горделиво поднятый подбородок и внутреннее достоинство, которым веяло от каждого слова, вселяли уверенность в милосердие присяжных. Поначалу поговаривали о расстреле, потом о заключении, после и вовсе пошли слухи о домашнем аресте, но превращения в подопытное животное в качестве наказания не ожидал никто. Формально это называлось «исправительными работами», но место их проведения не внушало никаких надежд.
– Никого из них не мучили так долго, никто из них не был мной, – почти провыл Волшебник, вновь бессильно роняя голову, – ненавистный народу козел отпущения, на которого можно повесить все грехи, смерти и убийства, которые он не совершал, но вовремя оказался под рукой. Почему, почему мне так не повезло выжить! Лучше бы я умер!
Сергей сглотнул, догадываясь, куда отупленная постоянной болью мысль Сеченова двинется дальше. Спорить с Волшебником было абсолютно бесполезно, он просто не услышал бы сейчас здравых доводов чужого рассудка.
– А ведь это ты-ы их убивал, – с лютой злобой прошипел Дмитрий Сергеевич, глядя в пол, – ты, цепная собака, не слуш-шался моих приказов, ты убил тех, за кого вину повесили на меня, тебе…
Он осекся. Гнев схлынул в один момент, погас так же, как и возник, оставив горькие сожаления о сказанных словах.
– Мне бы следовало мучиться здесь вместе с вами, а лучше – вместо вас, – договорил за него понятливый Нечаев, – вы правы, правы во всем.
– Нет, нет, Сереженька, нет! – Сеченов мотнул головой, – я дурак, прости меня, ради всего святого прости. Никто не заслужил такого, и уж тем более ты. Мой бедный изломанный мальчик, ты и так настрадался. Ты должен жить, не умирать ради меня, а жить, и никаких страданий.
Некоторое время они молчали, а потом Дмитрий Сергеевич умоляюще попросил:
– Сережа, если я дорог тебе хоть сколько-нибудь, убей меня. Сейчас, пожалуйста, задуши, сломай шею, это же совсем несложно, ты знаешь, как это делается.
Нечаев растерянно вздохнул, не зная, что сказать на это, но в облике Волшебника сквозила такая мольба, что он уступил, позволяя себе пойти на сделку с совестью:
– Давайте так. Продержись еще один месяц и подумайте, как следует. Это тяжелое решение, блять, да я даже не знаю, как можно на такое решиться, мне самому время нужно!
Дмитрий Сергеевич, видимо, почувствовав, что ему почти удалось добиться своего, удивительно быстро согласился, позволив себе только горестно отшутиться:
– Надеюсь, что в следующий раз я еще буду иметь язык, чтобы повторить свою просьбу.
После скомканного прощания Нечаев малодушно сбежал, давая себе позорную отсрочку, которая стоила Сеченову еще один месяц неописуемых пыток.
Месяц, чтобы смириться с простой истиной, смехотворной аксиомой: тот, кто всего дороже, неизбежно умрет от его рук. Потому что так надо. Потому что иначе нельзя.
Но как он не готовил себя, справиться с крамольной слабостью не удалось. Невозможно смириться с мыслью, что тот, кого ты любишь сильнее, чем себя самого, хочет уйти из жизни и осуществить это твоими руками.
И вот протянулись раскаленной проволокой по жилам четыре омерзительно долгие недели. Нечаев каждое утро утешал себя лишь тем, что осталось три дня, два дня, один день, ночь, час пути до «Павлова», десять минут до начала свидания.
На этот раз вместо обычного кресла Сеченов сидел в подобии инвалидной коляски, и его голова, щедро обвязанная бинтами, безвольно болталась из стороны в сторону.
– Что случилось, Дмитрий С-сергеевич?! – прямо от порога кинулся к нему Сергей, – что с тобой сделали? Дима, что с тобой делали?!
– Это я сам сделал, – заулыбался Сеченов, – бился башкой об угол, надеялся расколотить, как гнилой орех, знаешь, их можно класть на один камень и колотить сверху другим. Бился и бился как сумасшедший, пока меня не связали и не обкололи успокоительным.
Нечаев представил себе эту картину и едва смог подавить тошноту.
– Не выдержали? – глупо спросил он, не понимая, какие слова в этой ситуации могут оказаться уместны. Да какие к черту слова, когда здесь такое, что никаким умом осмыслить нельзя, что рассудок вопит в ужасе и ноги подкашиваются.
– Не выдержал, не дождался тебя, прости, – улыбка Дмитрия Сергеевича больше не была безумной. Да, она казалась лишь тенью прежнего Волшебника, однако хотя бы не пугала и выглядела ласковой и мягкой.
– Вы точно уверены? – руки Сергея затряслись. Он сунул их в карманы, стиснул кулаки, но мелкая противная дрожь стала только сильнее. Сеченов протянул ладонь и коснулся его локтя – успокаивающе, бережно, словно не ему нужно было здесь это проклятое утешение.
– Я уверен, Сереженька, пожалуйста. Это единственная услуга, которую ты мне можешь оказать, единственное благо, в котором я так сейчас нуждаюсь.
– Вы даровали мне жизнь, а я должен ее отнять, – Нечаев почувствовал, как в горле пересохло и попытался сглотнуть, но колючий комок где-то под кадыком не дал ему этого сделать.
– Поверь, так будет лучше, – Сеченов потянулся к голове и осторожно принялся разматывать бинты. На его виске намокал набухший кровоподтек, через весь лоб шли ссадины, видимо, бился он и вправду сильно, – я ждал этого так, как не ждал никогда и ничего.
– Мне запретили приносить сюда оружие, – Сергей виновато развел руками. Последняя смешная отговорка жалкого труса, в которого его превратило это бесчеловечное решение.
– Ты солдат, Сереженька, ты умеешь убивать и без оружия. Да и не убийство это вовсе, так, запоздалый акт милосердия. Тело такого книжного червя как я вряд ли окажется для тебя сложной задачей.
В последние мгновения Нечаеву хотелось сказать все и одновременно не говорить ничего, слишком много словесной шелухи скопилось у него в голове. Что можно сказать, если любишь так, что сердце с каждым ударом наполняется болью?
– Мне жаль, что я возлагаю на тебя такое решение и такую ответственность, – Сеченов сдвинул пальцы от его локтя к запястью и взял Сергея за руку, – и мне правда жаль, что все вышло именно так. Все могло бы быть совершенно, но я заигрался в бога, поверил, что я правда могу сломать устои самой жизни, чтобы сделать наше существование лучше. Мыслил слишком глобально, смотрел слишком высоко, чтобы обращать внимание на тех, кто рядом.
Нечаев слушал родные интонации в спокойном и печальном голосе. Внезапно, неуместно и странно ему подумалось: а каково это – любить Сеченова? Обнимать его каждый день, когда захочется, приносить завтрак в постель, целовать в губы, стискивать худое тело, заваливая его на кровать, вбиваться в него, придерживая за талию, трахать до умопомрачения, чтобы он извивался под тобой, кричал от удовольствия, срывая голос, гулять с ним за руку, плавать в теплом летнем море, кормить из рук ягодами, покрывать поцелуями впалые щеки, нежить, лелеять, окружать заботой и любить, любить, любить до самого последнего вздоха?
Нереализованная нежность уколола его колючим шипом где-то за грудиной с такой силой, что это отдалось в голове гудением похоронного колокола. Этого не будет, не будет никогда, ты все потерял, ты навсегда останешься с болью, которая пропитала каждое мгновение твоего бездарного бесполезного существования, срослась с тобой, стала частью тебя.
– В конце концов, тот, кто задирает глупую голову с дурными глазами выше всех – упадет больнее всех, и падать будет очень долго и позорно. Я это заслужил.
– Никто, даже самый последний подонок, не заслужил такого, – сдавленно ответил Нечаев, стискивая пальцами маленькую руку, – простите.
– Приятно, что я для тебя – предпоследний подонок, – пошутил Дмитрий Сергеевич, а затем, осторожно забрав ладонь, собрал отросшие седые волосы за спиной.
В жесте, которым он запрокинул голову и открыл Сергею беззащитное горло, было столько покорности чужой воле, что Нечаеву снова стало плохо. Все действительно должно было быть иначе, не так, не здесь они должны были умереть – в том, что он умрет вместе со своим Волшебником он не сомневался. Он множество раз убивал людей, безоружных в том числе, но тогда все тоже было иначе, тогда ему не казалось, что сердце вот-вот остановится и закаменеет в груди.
Оставалась последняя просьба – неуместная, неправильная – но Сергей не мог не озвучить ее, потому что если не сейчас – то уже никогда.
–Могу я попросить об одной вещи, которая… черт, это странно, простите меня, но я не могу не…
Дмитрий Сергеевич подался вперед, понимая его почти без слов, и Нечаев почувствовал прикосновение его искусанных губ к своим. Бесконечно долгий и полный так и невысказанной нежности поцелуй унес их далеко от пропитанных болью стен, растворил так и непроизнесенные слова в минутном блаженстве, и Сергей ощутил, как в нем что-то надламывается, надрывается, рассыпается в осколки и низводится до атомов. Что-то, что уже не возродить, взмывая фениксом из пепла.
– Я люблю вас, – выдохнул он в этот поцелуй, смыкая руки на горле Сеченова и стискивая их.
Глубина тускнеющей зелени далеких лесов и морей, которая плескалась в глазах Волшебника, наполнилась горем, но затем эмоция изменилась. Когда пальцы Нечаева выдавливали из его тела жизнь, Дмитрий Сергеевич взглянул на него в последний раз с неизъяснимой благодарностью, и последний выдох сорвался с его губ вместе с последним словом:
– Спасибо.
Пламя его зрачков – безумное и ревущее, устремленное к небесам или тихо мерцающее в минуты покоя – угасло.
Сеченов задохнулся.
Нет.
Сергей задушил его.
Сразу все стало таким простым и понятным. Нечаев поцеловал возлюбленного в лоб, бережно закрыл его глаза, одним прикосновением опустив веки, сложил повисшие вниз руки на коленях, а затем по-военному четко развернулся, в несколько шагов преодолел комнату. Последний взгляд на обмякшее в кресле тело дался ему тяжелее всего, а затем мрачная решимость затопила прочие чувства.
Ты знаешь, что нужно делать, ты всегда это знал.
В коридоре, где он всегда ждал встреч, оставалась под присмотром дежурного его перевязь с пистолетом. Оставалось только добраться до нее, взять из кобуры оружие, стиснуть холодную рукоять, прижать вороненый ствол ко лбу и спустить курок, ожидая тугого приятного удара и блаженной тьмы. Хотя, какой к черту тьмы?
В окопах нет атеистов? Что ж, может так, в комнатах для свиданий их тоже нет и быть не может.
Нечаев закрыл за собой дверь, сделал шаг к столику, где небрежно валялась его перевязь, протянул руку, и тьма сомкнулась над ним.
У тьмы были руки Сеченова, глаза, голос и дыхание, его ласковые прикосновения и добрые слова, его сердечный ритм и его сладкая вязкая кровь.
Сергей блаженно рассмеялся, и позволил тьме поглотить себя целиком.