— Странно находиться не в своей лаборатории. Всё не так. Окна слишком высоки, зелени за стеклом слишком много, и эти… лесные узоры на каждой поверхности. Приятно глазу, но серьёзные сомнения в стерильности помещения. Но разве есть выбор!
Выбора нет, ведь личная лаборатория доктора Аггота надёжно осталась в прошлом, обыскана инквизицией и превращена в набор вещественных доказательств. Позволение работать в операционной при академии — уже великая милость, но Бонифаций не такое существо, чтобы довольствоваться малым и радоваться этому.
Но он и не тот, кто бежит от проблем — и хотя вслух сдержанно причитает, руки его продолжают кропотливую работу. Защищённые одними лишь рунами пальцы расчерчивают воздух вокруг рабочего места тонкими нитями, ноги ступают по свежим киноварным знакам на полу, взгляд четырёх глаз скользит по разложенным инструментам, по приведённым в готовность механизмам, по двум болванкам размером побольше книги.
— Будь добр вдохнуть жизнь в ассистентов, пока я не зафиксировал твои руки, — с лёгкой скованностью просит Бонифаций, подносит пустотелые механизмы к операционному креслу. — И тогда начнём.
Юпитер открывает четыре равнодушных глаза, взгляд тяжёл и мрачен, молчание в некоторой мере торжественно. Когтистые руки на краткие минуты зависают над каждым из будущих конструктов, но никакое слово не пробуждает их; тела будто по собственной воле проступают через ткань реальности, как акварель через бумагу, кристаллические призраки обретают скромное сознание, способное следовать приказу — чьему?
Бонифаций кивает довольно формально, в отсек для контракта выдавливает свою кровь из заранее, неделю назад, подготовленного шприца: если предстоит операция, он не позволит проводить её несовершенными руками.
Один помощник смутно подобен птице, второй — растению. Бонифаций тратит некоторое время, чтобы освоиться с ними: птица будет следить за общим состоянием оперируемого и сообщать об изменениях, а растение будет подавать инструменты.
Осталась последняя инструкция и можно начинать. Несомненно, она сложнее предыдущих: неуместная дрожь сердца прорывается в голос, смотреть в лицо пациенту — Юпитеру, профессору Дане, лучшему из слуг, умнейшему из существ — смотреть в бесстрастное лицо тягостно, неловко, виновато. И даже если Бонифаций считывает эмоции слуги так ясно: скука долгого ожидания, стоическое принятие, боль в горле как бесконечное эхо -- ничего из этого не передается самому ханари.
Но дело должно быть сделано. Хирургическое вмешательство, одно из многих, лишь в других обстоятельствах. Бонифаций тягостно долго прячет волосы под повязкой, глаза за очками, лицо под маской. Не наносит на локоть подавляющие эмпатию печати: не хочет упустить ни крупицу информации, даже если без печатей боль будет чувствоваться хоть и приглушенно, но как своя собственная. Полоскает руки в серебряной воде, заковывает ладони в две пары хирургических перчаток, обрабатывает их тоже, ждёт, когда летучая жидкость высохнет. Призрачные руки-побеги ассистента споро соединяют узлами завязки на спине операционного халата.
В таком виде он представал перед многими подскальпелевыми телами: людьми, эльфами, демонами, — и даже для Юпитера этот вид не покажется неожиданным. И для Бонифация регулируемое кресло с направленными лампами, с ящиками для инструментов, с подавляющими врождённую магию рунами, с крепкими ремнями поперёк рук, груди, лба — тоже ничего нового.
И всё равно, нет радости в движениях, нет покалывания азарта под кожей. Бонифаций облизывает губы под защитной тканью, говорит медленно и раздельно:
— Во время операции на лице будет маска с сонным раствором. Когда сделаешь под ней пять глубоких вдохов, то потеряешь сознание. Когда проснёшься, ничего не будешь помнить. Но сможешь разговаривать.
Юпитер делает приказной жест не пристёгнутой рукой — остановись и слушай — и медленно, артикулированно «говорит». Конечно, ни звука не слетает с сухих губ, но Бонифаций умеет читать по губам — на мгновение панически боится увидеть «Твоё присутствие уже проблема» — но Юпитер лишь коротко приказывает «Начинай».
— Когда проснёшься, я буду рядом, — всё равно говорит Бонифаций, самому неловко от сентиментальной формулировки. Но Юпитер не чувствует ничего неправильного в этой фразе, кивает на это, откидывает голову на спинку кресла: начинай.
Следовать приказу слуги абсурдно, ведь это переворачивает ожидаемую иерархию, но Бонифаций привык повиноваться Юпитеру. Один акварельный побег устанавливает на пёстрое лицо пациента длинную серебристую маску, один побег поворачивает рычаг на механизме подачи сонного зелья. Призрачные перья второго ассистента вырастают на скованном теле: на безымянном пальце, на сердечной вене, с внутренней стороны обоих левых глаз…
— Дыши, как я говорю. Вдыхай. Задержи. Выдыхай, — диктует Бонифаций пациенту, слова из-под маски звучат приглушённо, мягко. И если ощущения призрачной птицы он считывает так же ясно, как текст с бумаги, даже так пальцы горят взяться за руку Юпитера, проверить самому, удостовериться во всём: что пульс правда становится медленным, что температура тела правда снижается, что кровь не изменила свойств и всё ещё несёт кислород по телу.
Впрочем, хватит. Привязанность заставляет чувства трепетать, но руки делают работу.
Растение послушно затягивает оставшиеся ремни, фиксирует предплечья и запястья, закрывает стерильной тканью нижнюю часть тела, подаёт рунный ключ, скальпель, кровяной зажим, дыхательную трубку, расширитель разреза. Принимает и раскладывает детали механического горла: внешние панели, голосовые нити, псевдокожаные мембраны — и они в нежданно хорошем состоянии. То есть неисправность не из-за преждевременного износа самой ненадёжной части…
«Да будьте прокляты, мелкие детали», — отстранённо думает Аггот, поспешно и внимательно просматривая данные о состоянии, меняя яркость и угол падения света, дальнозорко щурясь в попытке рассмотреть нетипичное в работе тонкого механизма, который Юпитеру позволяет — а не далее как вчера стал мешать — дышать и говорить.
Хотя после присоединения к Могилёвской академии довелось написать не одну работу в соавторстве с Юпитером — для внешнего мира с «профессором Даной» — а даже так тонкая механика на первый и на второй взгляд повергает профессора Аггота в уныние. В теории детали красиво укладываются в идеальные построения и приятные глазу формулы, а на практике постоянно склеиваются зубцами под неправильным углом, сдавливаются соседними мышцами, меняют свойства от телесных жидкостей, температуры, да даже от избыточно сильного вдоха! Уж насколько могут быть непредсказуемыми живые тела под лезвием скальпеля, это и рядом не стоит с капризами металлов под пинцетом.
Пока искал виновную в сбое деталь, края разреза налились опасным тёмным цветом, дыхание стало поверхностным, коротким, бестолковым, на белой части лица под левыми глазами опасно начали расплываться цианозные пятна. Пора заканчивать.
Ах, вот ты где, зловредная скоба между модулями… проткнула и дыхательный клапан, и в гортань ушла. Отправишься в соляной раствор до конца своей жалкой формы жизни.
Нет такого существа, чей разрез на горле Бонифаций зашивал бы с большей аккуратностью — хотя там столько сшивали и распарывали, что трудно определить края отдельных шрамов. Даже сам Юпитер мрачно заметил, что проще поставить в том горле дверцу и не утруждаться с частым ремонтом. Бонифаций тогда не стал смеяться, излишне резко бросил, что все механические извращения извольте обсуждать не в присутствии хирурга.
Ах, как быстро пролетело время до страшнейшей из частей. Выход из медикаментозного сна, когда явно проступят все победы и поражения хирурга за последние… сколько времени прошло? За окном стемнело, но начинали не утром.
Понижать дозу сонного тумана следует так осторожно, и долгие минуты уходят на то, чтобы сосредоточиться на одном лишь движении побега.
Можно убрать кислородно-сонную маску. Лицо под ней не спокойное, не умиротворённое — похоже на сардоническую, застывшую горесть на грани… нет, никаких упаднических мыслей. На грани пробуждения в жизнь.
Призрачный побег оттягивает нижнее веко, и пусть жёлтая радужка закатилась, вертикальный зрачок реагирует на свет. Основная часть надёжно осталась в прошлом, остаются мелочи, постоянное наблюдение и долгое, тягостное ожидание.
Оттаивай медленно, Юпитер.
***
Хотя крови пролилось немного, запах преследует Бонифация: даже если по отчётам птичьего демона в воздухе больше серебра и спирта, чем остальных веществ, даже если окровавленная одежда отправилась в очистительный огонь, всё равно стойкий железистый запах крови заставляет нервно сцеплять руки. И хотя Бонифаций не молится никаким божествам, его мантра «О, лишь бы я всё сделал правильно» нет-нет и срывается с онемевшего языка.
Преодолевая нервозность, полностью осознавая опасность, встал над спящим Юпитером, запоздало укрыл одеялом, закапал солоноватую слёзную жидкость в неподвижные глаза с покрасневшими склерами, чуткими пальцами нашёл вену у локтя, ввёл лекарства от возможной инфекции, возможных судорог, возможной боли.
«Слишком рано, нетерпеливо, преступно», — да возможно ли заткнуть глупую, непрофессиональную часть разума! Слушать хуже всякой пытки.
Если Юпитер услышит эту последнюю мысль, скажет «Самоуверенное утверждение». Хотя жизнь Аггота тянется долго, он не испытывал слишком жестоких мук. Сильные — да, продолжительные — тоже верно, но никогда не жестокие.
Четыре века подёрнулись дрожью, четыре глаза чуть приоткрылись, и Бонифаций отпрянул, как от выпада мечом — и правильно. Прежде зрения, слуха, прежде даже боли в Юпитере просыпается проприоцепция, осознание себя в пространстве, и говорит: «Ты слаб, скован и в опасности. Нападай», — и происходит выброс адреналина даже наперекор седативным зельям. Сознание еще спит, а тело нападает, сильные руки с бритвенными когтями дёргаются, без руководства зрения метят Бонифацию в горло, в глаза, да хоть в артерию у большого пальца руки: лишь бы нанести возможному противнику рану сильнее, чем уже есть у анкари.
И пускай ремни держат руки, фиксируют голову, не дают дёрнуться так, чтобы разорвать свежий шов. Но Бонифаций не стал бы недооценивать мутный хищнический разум, не стал бы сомневаться в способности анкари разрывать не то что полоски выделанной кожи, а мышцы и кости живых существ.
И сердцу неспокойно, когда после попытки высвободиться Юпитер обратно проваливается в сон — а дыхание неровное, сорванное резким движением! Вредно, небезопасно, что с ним делать!
Бонифаций готов признаться, что он лучший хирург из всех, кого можно найти в Могилёве. Но это не противоречит тому, что он посредственная медсестра. Как непривычно чувствовать стыд несоответствия. Поделом.
Юпитер долго не приходит в себя, лишь иногда просыпается на несколько секунд и проваливается в бессознательность, каждый раз проявляя защитные реакции разными способами. Один раз призывает врожденную магию холода, намеревается превратить сердце птичьего демона в сосульку, и никакие ограничительные печати его не волнуют — не вспоминает Юпитер, что сосуды для этих демонов он создаёт сам, создаёт устойчивыми ко всем внешним факторам. На счастье, не пытается ничего сказать: не был щедр на слова и в далёкие горло-органические времена. Силы, однако, в его метаниях становится меньше, и на четвёртый раз уже не натягиваются ремни, только ладонь бестолково сжимается и разжимается, будто ища, за что схватиться.
Тогда Бонифаций чувствует первые осознанные эмоции, яркие и свежие, как подснежники среди высохшей травы: растерянность, озноб, онемение в горле, и мгновенные приступы паники сменяются воспоминанием о действии наркоза, когда вдыхаемый воздух никак не ощущается в онемевших тканях. Тогда доктор поспешно садится рядом, берёт холодную, влажную ладонь слуги в свою, и самому становится страшно, справедливо сказать — панически.
Змеиная рука хирурга редко оказывается теплее окружающих предметов, и даже если он знает, что температура после анестезии поднимается очень медленно у всех существ… Бонифаций не хотел такого для Юпитера. Малоэмоциональный, строгий, отстраненный — при всех сложностях характера слуга был и останется воплощением жизни, молчаливым и упрямым, как ранняя весна.
На пятый раз пробуждение Юпитера мало отличается от побега из вязкого кошмара — с подскочившим пульсом, с острым, шипящим вдохом, после которого разрез на горле выглядит больше, краснее, воспалённее, кажется ненадежно сшитым.
— Я здесь, — шепчет Бонифаций, голос падает, подёрнутый усталостью, слабеет до шёпота. — Я здесь, говори со мной.
Конечно, доктор Аггот не имеет в виду произносить слова — подставляет ладонь под пальцы Юпитера, под простейший из способов разговора: чертить кружок если «да», крест если «нет», волнистую линию если хочешь пить, треугольник если боль невыносима…
Юпитер вцепляется в эту ладонь, стискивает до синевы, когти вспарывают кожу — «Жди». «Не до тебя сейчас». Но Бонифаций чувствует прилив сил, радость, азарт, всё на свете — да, царапины будут болеть, будут заживать долго и горячо, такие уж когти у анкари, но небеса свидетели, эта хватка всё так же сильна.
С предательской надеждой Бонифаций изучает обесцвеченное усталостью лицо, наблюдает как жёлтые глаза под тяжёлыми веками мутно смотрят в потолок, слушает силой воли выровненное дыхание — ровное, глубокое, вдумчивое… без единого хрипа.
За секундой спокойствия следует сотня тревог: Юпитер же точно хочет пить, надо принести воды. И знобит, произнести согревающий заговор сейчас же. И развеять помощников, чтобы не вытягивали силы…
Нет. Хотя без намерения оцарапать, рука слуги не сдвинулась — «жди». Замри. Не мельтеши. И Бонифаций подчинился, смирился перед Юпитером. Как должен был делать всегда. Иначе они не сидели бы сейчас в таком положении… но то необратимые события минувших дней.
— Ничего не говори, — без надобности просит вслух, чтобы не давила выжидающая тишина. — Завтра попробуешь. А сейчас…
И Бонифаций потянулся освобождать слугу от ненужных более ремней.