— И всё же, на кой чёрт тебе сдался это Голе… Гоне…
— Гогенцоллерн, — с некоторым раздражением произнёс Уильям, исподлобья взглянув на собеседника. — За сорок семь лет можно было запомнить.
Андре пренебрежительно фыркнул, скрестив руки на груди. Временами его манера не запоминать фамилии неугодных очень злила, но всё чаще англичанин ловил себя на мысли, что остро реагировал только когда она затрагивала Готтлиба. Впрочем, он мог понять своего приятеля. С духами Пруссии и Германской империи не заладилось у многих, у француза же к ним была личная неприязнь.
— Поквитаться с ним хочу, Капет, поквитаться, — наконец ответил Уильям, заранее понимая, что соврал.
— Поквитался уже, — Андре недоверчиво хмыкнул. — Почему ты вообще веришь, что этот фриц выжил? О нём уже двадцать лет ничего не слышно — стало быть, испустил дух наконец. Мы ведь оба помним, как Великая война закончилась.
Не согласиться было трудно. Однако, хоть разумом англичанин понимал, что зря надеялся, перестать он не мог. Почему вообще так вышло? Готтлиб был редкостным подлецом и манипулятором, которого справедливо недолюбливали буквально все. Но это был всего лишь фасад, о чём — Уильям уверен — знали очень немногие. Он на своей шкуре понял, что среди политиков открытые люди держатся очень мало и либо уходят, либо учатся сначала думать, а потом уже говорить. И немец определённо был настолько же прекрасно об этом осведомлён. Правда, даже с этим приятнее от воспоминаний о шантаже с его стороны не становилось.
— Для такого подонка смерти недостаточно, — флегматично отметил англичанин, переведя внимание на документы. — Тебе повезло лучше скрывать свои огрехи или не иметь их, Андре: Готтлиб мог без проблем найти компромат на многих.
— Намекаете, что я плохо его знал, месье Стюарт? — француз с наигранным удивлением выгнул брови. — Mon cher, сплетни несут в себе куда больше информации, чем кажется. Мне более чем известно, что этот фриц был редкостным шантажистом.
— Я изучил это во всех подробностях на личном опыте, — фыркнул Уильям, не отрываясь от бумаг. — Паршивец урвал себе выгодные условия торговли, обещая скормить откопанное прессе. Сам понимаешь, чем это могло обернуться.
— Что ж он нашёл, что такую поблажку получил? — услышанное, кажется, и правда застало Андре врасплох.
— Это уже не твоего ума дело, — отрезал англичанин и перешёл на официальный тон: — Вы и так задержались, мистер Капет. Пожалуйста, не тратьте моё время.
Француз уже знал, что подобное изменение в поведении значило, поэтому не стал пререкаться и вскоре ушёл, оставив Уильяма наедине с собой. Стало неожиданно тихо, и в голову сами собой полезли воспоминания.
Пусть не хотелось это признавать, но с Готтлибом было не так уж плохо. Да, их связь была греховна с самого начала. Да, она была нездоровой. Да, чаще хотелось друг друга убить. Англичанин признавал всё это, но не мог не думать о чёртовом немце. Влюбился. Так идиотски, но влюбился. А Готтлиб исчез. Без предупреждения, не оставив после себя ничего. Только сказал короткое «Прости, но так надо» в их последнюю встречу. Уильям только к концу войны понял, что это было прощание. И пока все радовались окончанию четырёхлетнего ада, он судорожно искал способ выместить бушевавший внутри гнев. Некоторым духам до сих пор иногда доставалось. В особенности Андре, как извечному сопернику, и Йозефу, пришедшему на смену пропавшему. Без особой причины, просто потому что англичанину хотелось кого-то ненавидеть. Или ненавидеть именно Готтлиба. И себя, если быть полностью честным.
Уильям прикрыл глаза, в очередной раз представив перед собой немца. Высокий, статный, всегда ухоженный и идеально одетый, он раздражал одним только видом. А характер и поведение тем более оставляли желать лучшего. Дерзкий и самолюбивый гордец, мнящий себя выше окружающих. Но как сладко тянуло в животе, когда он позволял творить с собой самые разные непотребства! Англичанин с ума сходил от покорности Готтлиба в такие моменты, и было всё равно, что они оба грешили.
Пришлось одёрнуть себя, чтобы не погрузиться в мысли слишком глубоко. Уильям вздохнул, угрюмо посмотрев на бумаги. На сегодня осталось не так много работы, и если никто не решит его потревожить, скоро можно будет вернуться к себе и предаться воспоминаниям.
— Пожалуйста, дайте мне спокойно дожить этот день, — буркнул себе под нос англичанин, массируя давно гудевшие виски.
***
Размеренно и однообразно — примерно так Уильям описал бы свою жизнь, пока в неё не ворвался Готтлиб. Он был вспыльчив, эксцентричен и в принципе подобен урагану в чистом поле. Незабываемая сволочь, изменившая буквально всё и даже облюбовавшая дом англичанина в какой-то момент. Впрочем, впустил он немца к себе добровольно, так что должен был быть готов к этому.
Теперь везде, казалось, был этот чёртов запах мужского тела и одеколона с кедром. Уильям уже не один раз менял постельное бельё, но всё равно продолжал ощущать его и невольно вспоминать Готтлиба. Они провели вместе множество ночей, воспоминания о которых хотелось одновременно стереть из памяти и сохранить в ней до конца жизни.
Англичанин перевернулся и уткнулся лицом в подушку, желая то ли задохнуться, то ли надышаться призрачным ароматом хвои. Долго, впрочем, он так не пролежал из-за начавшей болеть шеи. Сон никак не приходил.
Тишина неприятно давила, но Уильям не позволял себе думать. Ему выпала возможность наконец вернуть свою жизнь в прежнее русло, и упускать её было нельзя. Снова стать хорошим примером для своих людей и обрести покой — чего ещё может пожелать дух страны? «Если бы ещё получилось убедить себя в этом, я бы точно был счастлив», — про себя цыкнул англичанин и закутался в одеяло, чтобы получше согреться. Кажется, так и правда стало лучше, потому что мозг начал выключаться.
В тягучей полудрёме Уильям ощутил чьи-то объятия. Он не решился как-либо шевелиться, побоявшись спугнуть наваждение, и стало тепло. Это не могло быть по-настоящему, но чувствовалось так, будто Готтлиб правда был рядом. Прижимался грудью к спине англичанина, обвив руками его торс, обжигал дыханием загривок, что-то шептал на ухо… Опять нарывался. Фантазия услужливо предоставила картины, описанные немцем, и Уильям едва не задохнулся, рывком сев на кровати.
— Каналья, — тихо сорвалось с губ.
Готтлиб всегда был соблазнителем и провокатором, но на самом деле это заводило англичанина, о чём оба знали. Немца, казалось, вовсе не заботил ни грех, ни унизительное для аристократа положение. «Зачем стыдиться того, что приносит удовольствие, Ваше Величество?» — всплыл в голове его любимый вопрос к Уильяму. Найти ответ не получалось уже очень долго. Достаточно, чтобы признать: Готтлиб победил в их негласной игре.
— Чёртов искуситель, — вздохнул англичанин, упав обратно на подушку. — Оставь меня уже в покое и гори в аду, я присоединюсь позже.
Уильям понимал, что пытаться забыть было бесполезно, но упорно продолжал подавлять свои желания. Иногда сдерживать похоть не получалось, и он сквозь стыд ласкал себя, представляя рядом Готтлиба. С его руками и тем более ртом это не шло ни в какие сравнение, но приносило хоть какую-то разрядку. Только недостаточную для удовлетворения.
Англичанин сглотнул, непроизвольно вспыхнув, и осторожно погладил свой пах. Он не должен был таким заниматься, но ничего не мог с собой сделать: хладнокровие давно стало только внешней оболочкой. Уильям, распробовав порочное удовольствие, уже не так сильно сожалел об отказе от прежних взглядов, хоть и не признавал это. «Может, к чёрту всё?» — промелькнула в голове шальная мысль, и кровь прилила к щекам ещё сильнее. Ему очень хотелось забыть о нормах морали.
Уильям нехотя поднялся с кровати и тихо подошёл к комоду, где хранил то, что никому не позволял видеть. Найти бутылёк с эфирным маслом в темноте было сложно, но нащупать его всё же получилось. Взяв ещё пару салфеток, англичанин вернулся на прежнее место. Он хорошо помнил, как Готтлиб демонстративно ласкал себя и в подробностях описывал свои ощущения. Немец умел доставлять удовольствие одним своим видом.
Уильям чувствовал, что уже был на взводе, и лёгкие прикосновения к собственному телу заводили сильнее. Не то. Готтлиб делал иначе. У него и руки были другие: мягкие, тёплые, с этими запредельно красивыми длинными пальцами и ухоженными ногтями. Раньше англичанина раздражало, что после каждой ночи вся его спина была исполосована следами от них, но теперь… Теперь он бы с радостью повернул время вспять, чтобы снова проснуться от чёртового зуда.
В груди опять защемило от отвращения к себе. Неправильно. Всё неправильно! Самих отношений не должно было быть, а любви — и подавно. «Любовь к ближнему не может быть порочна», — вспомнились слова Готтлиба, насмешливо брошенные во время очередного спора о правильности их с Уильямом поступков. Немец тогда впервые поцеловал его без намёка на продолжение. И тогда же англичанин понял, что хотел именно его.
— Похотливый старик. — Уильям прижал ладонь ко рту и зажмурился. — Ты просто похотливый старик, Стюарт.
«И пусть», — мысленно оборвал себя англичанин, наконец решившись полностью обнажиться. Ему всё ещё было неловко открыто мастурбировать, потому пришлось действовать на ощупь. Эфирное масло неприятно холодило руку, но быстро нагрелось от неё. Уильям судорожно вздохнул и накрыл ладонью полувозбуждённый член. На пробу сделал пару медленных движений, вспоминая, как его ласкал Готтлиб. Он обожал минет и часто соблазнял на этот разврат. Каждый раз был прекрасен.
Уильям помнил, как согласился на такую авантюру впервые. Он не знал, что делать и как себя вести, тело била мелкая дрожь, а лицо горело от смущения, пока Готтлиб упивался беспомощностью любовника.
Рука сильнее сжалась на члене, когда в голове возник этот будоражащий образ. Влажный и тёплый рот, ловкий язык и глубокое горло каждый раз доводили Уильяма до экстаза, и чем чаще он это получал, тем сильнее хотел повторения. Хотел видеть его лицо. Хотел слышать его стоны. Хотел жадно целовать тонкие губы, норовя выпить душу. Хотел прижиматься к крепкой спине и вдыхать аромат кедра. И хотел до одури.
Готтлиб любил ласки и прикосновения в принципе. Иногда это казалось чем-то нездоровым, но стоило остаться наедине, как везде становилось жарко от его рук. Уильям терял голову, когда ему так самозабвенно отдавались, и оставлял всякий самоконтроль. Стоило признать, что он всё ещё кормил в себе зверя и мог в любой момент спустить его с цепи. А Готтлиб обожал это провоцировать, чтобы после извиваться и просить о продолжении. А ещё он так прекрасно сжимался, что держаться долго было невозможно.
Пришлось остановиться, чтобы не закончить слишком быстро. Уильям потерял счёт времени, думая только о том, как хорошо ему было до этой проклятой войны. Когда Готтлиб был рядом. Когда они просыпались в одной кровати. Когда одиночество на время осталось позади.
— Куда же ты исчез, сволочь? — прошептал Уильям, медленно погладив себя.
Он слишком привык к теплу. Большой палец с нажимом прошёлся по головке, и с губ сорвался негромкий стон. Ладонь перепачкалась в смеси из естественной смазки и масла, и прикосновения ощущались очень приятно. Готтлиб ещё любил оттягивать крайнюю плоть и ласкать языком отверстие уретры, каждый раз доводя до блаженства. Скажи кто-то, что он знал не меньше женщин из публичных домов, Уильям бы поверил. Готтлибу нравилось изучать и ласкать его тело, а после просить внимания и к себе. Они оба не могли устоять друг перед другом, сходились снова и снова, хоть и обещали себе оставить это позади. Раз за разом страстно целовались, едва не отрывали пуговицы от одежды, пока избавлялись от неё, прижимались так тесно, как только могли.
А потом Готтлиб вставал на колени, клал руки на бёдра Уильяму и начинал творить чудеса своим ртом. Он расслаблял горло и брал сразу до основания, потом до невыносимости хорошо сжимал мышцы и медленно выпускал член изо рта, оставляя после себя вязкое возбуждение и желание снова ощутить это. Вскоре Уильям проникся склонностями любовника и уже не позволял ему быстро закончить, удерживая на месте и трахая самостоятельно. А Готтлиб был только рад, давая использовать себя в любое время. Потом эротично поворачивался, выгибался и принимался демонстративно ласкать себя пальцами, попутно описывая, как хотел большего. И это было просто слишком. Уильям никогда не удерживался долго, прижимался сзади и медленно тёрся, наслаждаясь его стонами и мольбами. Готтлиб всегда хорошо подготавливался к сексу, и внутри него было невероятно жарко и мокро. А как великолепно он скулил, когда Уильям входил полностью и начинал двигаться! Казалось, они оба сходили с ума и действовали на чистых инстинктах. Те ночи были волшебны.
Но это осталось только в воспоминаниях и грязных фантазиях. Готтлиб исчез, и Уильям искренне его за это ненавидел. Он был влюблён — давно стоило признаться — и терять объект своего вожделения не хотел.
— Я скучаю по тебе, — прошептал Уильям, закрыв свободной рукой глаза.
Дыхание сбилось, и сдерживать тихие стоны не получалось. Фантазия продолжала рисовать Готтлиба в самых разных позах и образах, разгорячённого и жаждавшего получить разрядку. О, Уильям бы с радостью взял его ещё раз в любом доступном месте, держа за волосы, жадно целуя в загривок и слушая сдавленные всхлипы. И драл бы грубо, входя на всю длину, чтобы потом не осталось никаких сил. А Готтлиб бы принимал все ласки, блаженно закатывая глаза и сильнее разводя ноги, кончил бы первым, не выдержав напора, и великолепно сжал бы его внутри, увлекая за собой в бездну.
В животе лопнул тугой узел, и на мгновение Уильям ослеп. Какое-то время он безвольно лежал, представляя рядом такого же уставшего Готтлиба, после чего кое-как нащупал салфетки и вытерся. Оргазм получился сильнее, чем можно было предположить, и выпил из англичанина все соки. Немец, будь он рядом, точно бы прижался ближе и уснул, обнимая Уильяма, в общем-то, не любившего подобные нежности. Жаль, что его уже давно нет.
Англичанин тяжело вздохнул. Тишина снова начинала раздражать.