***

Каждый день Яков упрямо думает, что наступающей ночью обязательно заснёт, быстро и спокойно. Каждый день Яков проводит всё больше и больше времени на тренировочной площадке, чтобы устать как можно больше, чтобы тёмной ночью сразу же закрыть глаза и открыть их уже ранним утром. Но каждый раз Яков обманывает сам себя.

Ему бы прекратить этот жалкий самообман, но такой бесполезный ритуал привносит в беспокойные от паранойи дни капельку спокойствия и стабильности. И за эту ничтожную каплю Яков готов держаться.

Сейчас, лёжа на уже тёплой от собственного тела постели и прожигая взглядом потолок комнаты, Яков думает о том, что такой жизни нет конца. Неприятные воспоминания из далёкого прошлого преследуют его каждый день, болью простреливая то голову, то живот, заставляя с силой сжать зубы и не проронить ни звука из своего ядовитого рта. Каждый тихий стон, во сне обронённый кем-то из напарников, каждое тихо прошептанное слово оголяло то, что Яков всегда хотел спрятать. Спрятать от других и… от себя.

Спрятать от себя хотелось особенно сильно. А ещё сильнее хотелось сбежать от самого себя, раствориться в темноте ночи так же, как Яков растворяется в коридоре казармы, когда ночью покидает  постель и уходит в пыльный, давно пустующий архив. В такие моменты в голову лезут мысли о том, что Создатель не настолько великолепен, раз не смог раскроить полотно воспоминаний Якова, вырезав оттуда убогие лоскуты, запачканные химикатами.

Съедаемый мыслями, Яков не обращает внимания на предупреждающий его всегда шорох сбрасываемого одеяла. За шелестом постели протяжно стонет кровать, на которой грузно перевернулся Оливер и громко захрапел. Эти звуки больно режут по ушам, и Якова снова оглушает болью: почти ушедшая мигрень возвращается в родную черепную коробку. Он с силой закусывает щёку изнутри, пытаясь причинить себе больше боли, чем на то способна ненавистная мигрень. Место укуса привычно тянет, но и этого недостаточно для того, чтобы отвлечься. Яков вымученно выпускает воздух сквозь сжатые зубы и устало прикрывает глаза.

От постоянной тревоги, заставляющей всегда быть начеку, болит голова и ноет тело. И в какой-то момент Яков отпускает себя: разжимает зубы и позволяет себе тихонько застонать от боли, свернувшись калачиком и прижать голову к коленям. Перед глазами появляются цветные пятна, и Яков вспоминает, как когда-то давно голубоглазый юноша, тоже участвующий в эксперименте, тихим голосом рассказывал о вспышках цвета, которые ему приходилось видеть. 

Яков думает об Элиасе, наверняка укрытым сейчас одеялом и видящим уже десятый сон. «А какими видят сны слепые?» — проносится в голове глупая мысль, подгоняя за собой новую волну боли и ком тошноты. Мысли улетают в сторону Элиаса, возрождая давно забытые разговоры с ним, когда их разделяла лишь тонкая холодная стена. Они сидели рядом, спина к спине, кожей чувствуя не холод стены, а тепло друг друга, так необходимое тогда. 

Перед глазами проносится картинка с идущим мимо камеры Якова Элиасом. Белки глаз того заметно покраснели после упражнений, а глаза слезились и щурились от боли. В такие моменты каждый молчал: слов не хватало, чтобы обернуть в них сожаление и поддержку. Поэтому Яков болезненно лишь дёрнул уголком губ, провожая взглядом Элиаса и не надеясь, что уже слабый глазами юноша заметит это. Но тот увидел и вымученно, но искренне улыбнулся, тихонько вливая нежное тепло в грудь Якова.

Элиас всегда был таким. Он был солнечным теплом, которое не обожжёт, если прикоснуться к нему пальцами, а ласково согреет. Он был майским ветром, который нежно обдувает, заботливо обнимая прохладными рукавами. Элиас стал важной частью для Якова.

Поэтому сейчас тихо скрипит кровать Якова, когда тот садится на измятую простынь и привычно спускается со своего этажа на деревянный пол. Глаза, привыкшие к темноте, с лёгкостью находят спальное место Элиаса, и Яков идёт прямо туда, по привычке огибая все скрипучие доски пола. Рядом с кроватью он останавливается, вслушиваясь в спокойное дыхание Элиаса и вплетая его в свою головную боль. Яков медленно, стараясь не шуметь, стягивает плотную кожу перчаток с ладоней и оставляет их на соседней тумбочке. Непривычно голая ладонь опускается на одеяло напарника, аккуратно откидывая один конец в сторону. Но Элиас всё равно просыпается, неожиданно дёрнувшись и перевернувшись на другой бок, и устремляет свои невидящие глаза прямо в Якова.

— Яков? — шепчет он, подвигаясь к стенке, и только этого не нуждающегося в ответе приглашения ждёт потревоживший юноша.

Яков опускается на нагретое место, соприкасаясь плечо с телом Элиаса и вдыхая родной запах лежащего рядом с ним юноши. Элиас пахнет красками, травой, летним небом и домом. И губы Якова трогает лёгкая и искренне-умиротворенная улыбка.

Яков находит в темноте чужое ухо и горячим шёпотом выдыхает «Я тебя обниму, Элиас». Тот сам обнимает ночного гостя и чувствует, как заметно расслабляется человек в его объятиях. Яков прикрывает глаза и невесомо касается потрескавшимися губами открытого участка шеи.

— Спасибо, — тихо улетает в воздух, и Яков проводит носом по чужой шее.

— Спокойной ночи, Яков.