Аль-Хайтаму в жизни не нравится много вещей: глупые люди, неточная информация, вырванные страницы в книгах, шум в библиотеке, шум везде.
Но в особенности — песок в сапогах.
Потому он не любит путешествовать в пустыне, если нет особой надобности — холод аль-Хайтаму всегда был больше по душе. И в качестве идеального места для отдыха он бы выбрал горы: там гудел бы только ветер, и ничто не могло бы мешать прочтению книг, взятых из Дома Даэны, но…
То, что аль-Хайтам сейчас сидит на пляже, не случайность и не пытка. И, кажется, он чувствует себя намного спокойнее, зарываясь голыми ступнями в сухой тёплый песок, нагретый дневными жаркими лучами. Нет ни горного прохладного ветра, колышущего листья, ни чашки кофе в руках, но зато в одной его ладони — книга, а в другой — светлые пряди, влажные от соли.
И это, аль-Хайтам может признать, намного лучше мороза, кусающего щёки.
Щёки аль-Хайтама Кавех исцеловал до этого, когда сумел уговорить поехать на выходные в Порт-Ормос, заручаясь, что там есть пару тихих местечек, где их никто не потревожит.
Такое тайное местечко они и правда нашли, где по вечерам не гуляли даже пьяницы. Аль-Хайтам присел в теньке и притворялся, что читал книгу — притворялся потому, что Кавех — трезвый, но не менее резвый, чем после вина, — решил собрать все ракушки с берега и бегал перед глазами, плескаясь ногами в воде. За ним нужно было присмотреть: мало ли набежит на камень или упадёт в море.
Так и произошло: Кавех каким-то образом плюхнулся прямо в воду.
И аль-Хайтам, с протяжным вздохом отбросив книгу, взбежал к нему, пока тот громко хохотал на всю набережную.
Намокнуть сильно Кавех не успел, — пусть его ресницы и украшали блестящие жемчуги каплей, — но ему было больше незачем скитаться по берегу, когда он набрал десятки ракушек. Потому, когда вернулся мокрым из воды, он прилёг рядом и положил голову на колени аль-Хайтама, довольно осматривая мешок с найденными сокровищами.
И аль-Хайтам ощущает только знакомое, но до сих пор непонятное тепло внутри, пока его одежда намокает от мокрых волос Кавеха. Светлые пряди уже подсохли, но на ощупь влажные, гладкие, а пахнут наверняка солью. Аль-Хайтам ещё проверит это, когда будет расплетать косу перед сном. Синее перо в волосах безнадёжно испортилось и стало лохматым и таким уродливым, что Кавех с искренней горечью во взгляде уже давно снял его и положил в мешок к ракушкам.
Ракушки Кавех собирал, чтобы украсить интерьер. И теперь, удобно устроившись на коленях с прикрытыми от усталости глазами, сонно доказывает:
— Мы пришли сюда именно за ними, разве ты не понимаешь? — его рука на секунду залезает в мешок и вытаскивает перламутровую раковину. — Посмотри, какая красота.
Кавех вертит находкой, слепо тыча ею аль-Хайтаму в нос, и тот бы взял её в руки, но ладонь не может сдвинуться со светлой макушки, только глубже забираясь в копну волос.
— Мы не расставим их по полкам, — ему лично не нравится эта идея, потому что ракушки — безделушка, которая станет загородкой для книг.
— Хорошо, хорошо, я понял, что тебе не нравится! Давай по-другому… — Кавех опускает руку и зажмуривает глаза, хмуря брови. Аль-Хайтам неслышно усмехается. — Я сделаю из них рамку для зеркала!
— Опять будешь не спать ночью?
— Я сделаю её днём.
— А как же заказ?
Кавех отворачивает голову с лицом отвращения, трётся о руку, как кот, жаждущий ласки.
— Святые Архонты, не напоминай о нём хотя бы в выходные, я успею… — он говорит таким тоном, каким обычно произносит последние фразы перед сном, измотанный, волшебно тихий и спокойный в объятиях, будто руки аль-Хайтама — единственное, что может заставить его замолчать с улыбкой.
— Ты не успеешь, тебе нужно ещё несколько дней, чтобы закончить чертёж. Ты и так не будешь спать по ночам.
В прошлом бы Кавех разозлился, подколол бы в ответ, но он лишь открывает глаза и смотрит на аль-Хайтама с жалостью, как нищий, просящий о монетах. Всё, что в последнее время они поняли о себе, — это то, что они слишком хорошо знают друг друга.
— Посплю потом.
— У тебя будет болеть голова.
— Я привык.
— А я нет. От твоей больной головы не будет легче ни мне, ни тебе.
Кавех опять отворачивается, недовольный тем, что спор проигран. Наверное, тщетно ищет ещё один аргумент, но насчёт сна аль-Хайтам не позволит ему победить — сам, как только будет закончен очередной проект, потащит его в кровать, и Кавех, как всегда, заснёт настолько крепко, что даже не проснётся утром от запаха чёрного чая.
Но насчёт ракушек — аль-Хайтам думает, скручивая пряди в завитушки, — можно согласиться.
— Как долго займёт создание рамки? — спрашивает он без напора, ради любопытства.
Кавех удивляется, косо смотря с едва видимой надеждой:
— Думаю, я могу справиться за день, если начинать с раннего утра.
— А если мы будем работать вместе?
Глаза напротив широко распахиваются, а ракушка выпадает из ладони — Кавех слегка приподнимает голову с открытым ртом:
— Ты хочешь мне помочь?!
Аль-Хайтам вздыхает, захлопывая книгу на момент. Кавех, несмотря на усталость, будто заново начинает светиться. Расстроить его сейчас словно проиграть в споре, даже хуже: о споре можно забыть, а вот о расстроенном лице Кавеха — нельзя. Его опущенные плечи и поникший свет в глазах, тусклый, багряный, будут сниться в кошмарах, будить давно гордо скрючившееся в глубине души чувство совести. Аль-Хайтам знает, каково это: когда дерёт глотку, а при взгляде на Кавеха кожа покрывается мурашками и дыхание учащается вовсе не от трепета, не от фантазий, а от стыда.
Поэтому аль-Хайтам не расстроит его больше никогда.
— Я объективно аккуратнее тебя, и если ты скажешь мне, что делать, то так мы быстрее и продуктивнее…
— Хайтам!
Кавех прерывает его и вскакивает с колен.
Глаза его горят красным пламенем надежды, и аль-Хайтам не в силах оторвать от них взгляда.
Сколько раз он пытался прочитать себя, понять себя, когда сердце сбивалось с ритма и шептало ему неразборчивый лепет. Аль-Хайтам знает двадцать языков, растолкует даже тот, который видит впервые, потому что в каждом — закономерности, в каждом есть хоть доля знакомого — доля первых выученных слов, доля строк, произнесённых в ночи за книгой, доля найденных случайно шифров. Языки — это история, которой можно найти объяснение, и слова — комки нитей из оттенков смыслов, вот только этот язык — язык сердца — аль-Хайтаму так и не удаётся разгадать до сих пор.
Оно сбивается в самые неясные, случайные моменты. Когда Кавех касается его плеча, прося передать ключи; когда они сталкиваются в толпе, и Кавех весь — в спешке, бумагах и блеске зенитного солнца — подмигивает ему; когда Кавех смеётся заливисто и воздушно, как певчая птица, поднимая рассыпавшиеся ракушки; когда Кавех засыпает на бумагах с грифелем между серыми подушечками и сладко сопит; когда Кавех смотрит на него вот так — с радостью и энтузиазмом, который аль-Хайтам усердно губил всё время, пока не узрел его красоту.
Когда Кавех опрокидывает его с объятиями, как сейчас, похоже, будучи единственным, кто понимает язык сердца аль-Хайтама.
Будучи единственным, кто не требует от него слов на этом языке в ответ.
Всё, что аль-Хайтам может дать — это отложенная в сторону книга и крепкие объятия.
Он теряется — зарывается самозабвенно в светлые волосы, и они действительно пахнут морем, будто Кавех — пойманная чайка в руках. Теперь и аль-Хайтам будет весь в соли, если Кавех не оторвётся, а он, конечно, не сделает этого никогда.
Кавех любит долго обниматься, чтобы болели кости.
Аль-Хайтам тоже любит, втайне. Когда в его руках нежится Кавех, он ощущает себя правильно— спокойнее, чем в одиночестве, а одиночество в прошлом было его самым бесценным сокровищем.
В прошлом аль-Хайтам метался, называя язык сердца языком заблуждений, галлюцинацией, находя тысячи причин для того, чтобы объяснить, почему от Кавеха невозможно было оторвать взгляда: скука, транс, ошибка.
А потом они обнялись. И это стало единственным ответом на все вопросы, которые аль-Хайтам неверно решал.
— Спасибо.
Кавех говорит с улыбкой, таким тоном, будто повседневно здоровается, благодарит невозмутимо, невесомо, вот только аль-Хайтама бьёт в грудь током.
И, пока он парализован, Кавех обнимает его руками только крепче. Он оплетает всего аль-Хайтама, словно изящный плющ, украшающий холодные стены древнего храма. Откуда зелёным стеблям найти пристанище не в тёплой земле, а на гладких камнях? Кавех берёт его каменное сердце и покрывает мхом, прячет в ладонях; как безнадёжный глупый садовник, верит, что вырастит цветок из куска минерала. И аль-Хайтам смеялся бы над ним, если бы сам не увидел, как из рук показался бутон с красными лепестками.
А потому он мягко вздыхает, пока они лежат, уставшие от жара солнца.
Через пару мгновений Кавех поднимает голову, чтобы посмотреть в глаза. Его блаженный взгляд медленно спускается на губы, на шею, и улыбка становится шире, когда пальцы пробираются под чёрный ворот, отодвигая его вниз:
— Всё же тебе очень идёт, — Кавех усмехается, поглаживая пальцем метку, оставленную в одну из прошлых ночей.
В тот день он очень соскучился. Подкрался со спины, устроил голову на плече, снял наушники. Дышал в шею, мягкими губами касался мочки уха, дразняще прикусывая, говорил, говорил много, он был очень падок на слова в постели; и аль-Хайтам отвечал бы ему такими же колкостями, смущающими до румянца, — который смотрелся на щеках Кавеха божественносладко, — но не мог связать мысли, чувствуя порхающие касания пальцев на животе, лёгкие, как сам Кавех, растворяющие и воспламеняющие, как его слова. Чувствуя кожей его игривую улыбку, обнажённые зубы, горячий язык. Чувствуя на себе умелые руки, превращающие тело в новое изобретение, которое подчинялось только голосу своего создателя, только его движениям.
Аль-Хайтам вдыхает настолько глубоко, насколько может, сглатывает, рука его вздрагивает на мгновение, и Кавех, судя по улыбке, наслаждается секундой его слабости — сам предается воспоминаниям о пламенной ночи.
Ладонь аль-Хайтама своевольно, невесомо пробирается под влажную, полупрозрачную рубашку Кавеха, приоткрывая взор на голое плечо.
Наверняка так же пахнущее солью.
На нём красуется розовая метка — она была оставлена чуть раньше, Кавех увидел её только утром, хихикал, пока закалывал волосы и напевал мелодию, которую часто исполнял вечерами после вина. Аль-Хайтам наблюдал за ним в полудрёме, обнимая вместо тёплого тела подушку, и Кавех посылал ему задорные взгляды, с издёвкой бормоча: «Обычно ты встаёшь раньше меня», на что получал хмурый вздох в ответ. Аль-Хайтам позволил выйти ему победителем из этой игры, обещая отомстить.
Он совершил месть следующей же ночью, и Кавех до полудня валялся в постели, беспомощно хныкая, когда Аль-Хайтам пытался встать, чтобы приготовить себе кофе.
— Тебе тоже идёт, — произносит он чётко, но голос — хриплый, губы — сухие, а ладони — горячие, потому что Кавех — совсем близко.
Потому что Кавех прикрывает глаза с нервным смешком.
Вокруг только — шум моря, малиновое закатное небо, учащённое дыхание, обволакивающее, манящее в гремучие волны.
Отказаться от солёных губ как разорвать глупую книгу в клочья — непростительно. Но, к несчастью, нужно.
— Кавех, не здесь, — просит аль-Хайтам тихо, строго, севшим низким голосом. — Нас могут увидеть, дотерпи до дома.
Тот внезапно начинает хохотать, спрятав лицо за тяжёлыми прядями:
— Хайтам, я просто хочу тебя поцеловать, — Кавех убирает руку с шеи и постукивает пальцами по губам. — Если ты хочешь большего, то попросишь, когда мы вернёмся домой.
— Только не думай, что я буду тебя о чём-то просить.
— Но ты будешь.
— Нет.
— Я заставлю.
— Если ты меня заставишь, получается, ты сам этого захочешь. А значит, ты сам будешь просить.
— Я потерплю, пока ты сам не попросишь.
— Ты не умеешь терпеть.
— Умею!
— Посмотрим дома.
— Я умею терпеть, и… И ты будешь стоять на коленях передо мной!
Аль-Хайтам фыркает, всеми силами сдерживает хохот внутри, но это так трудно, потому что Кавех выглядит смешно. Сдвинутые брови, сморщенный нос, поджатые губы — он так старается всем видом показать угрозу, вызвать страх, а аль-Хайтам только усердно давит довольную улыбку. Ему нравится дразнить Кавеха, чтобы тот злился на него с таким очаровательным лицом, а потом, спустя несколько секунд, наконец-то догадавшись, толкал в плечо с громким:
— Ты опять дразнишь меня!
И Аль-Хайтам закрывает глаза, больше не может терпеть —
Из груди вырывается короткий, сбивчивый смешок.
Всего на мгновение, незаметный даже для самого аль-Хайтама.
Но когда он возвращает взгляд на Кавеха, то видит вместо недовольства на лице изумление.
Кавех с приоткрытым ртом смотрит на него, как обычно с восхищением застывает около любимого произведения архитектуры.
— Кавех… — произносит аль-Хайтам задумчиво, — ты…
— Ты посмеялся!
Кавех гордо, ошеломлённо, безумно улыбается, и глаза его опять сияют рубиновым цветом.
— Я заставил тебя смеяться! — он тычет в его плечо. — Тебя! Смеяться! Я заставил тебя смеяться!
И сам начинает хохотать. Загорается светом на фоне вечерних небес.
Аль-Хайтам в ступоре. Что отвечать? Как можно что-то сказать, когда Кавех так улыбается, так смеётся? Все слова исчезают с языка, только сердце стучит, стучит, стучит, и Аль-Хайтам не знает, как перевести стук на знакомый слог, как читать мысли сердца, а не из головы, но…
Он чувствует, что сейчас не нужно ничего говорить. Тихий голос души подсказывает, что делать, пока Кавех купается в море ликования.
Аль-Хайтам притягивает Кавеха к себе и наконец-то целует, заглушая его звонкий смех.
Солёные губы вкусные, тёплые, мягкие — аль-Хайтам проводит по ним языком, гладит голую кожу на чужой спине, залезает пальцами под вырез. Он знает, как вызвать рой мурашек у Кавеха, и тот кротко дрожит от удовольствия в его руках, глухо стонет, углубляя поцелуй, берётся ладонью за подбородок, направляет, кусает, пьянеет.
И время просачивается сквозь пальцы, как песок, пока они исследуют друг друга заново. Аль-Хайтам касается Кавеха, как страниц любимого манускрипта, Кавех касается Аль-Хайтама, как рельефа колонн, построенных тысячи лет назад.
Они друг для друга любимое творчество.
И пусть Аль-Хайтам не разбирается в искусстве, но Кавех, очевидно, лучшее его произведение: от глубины его щедрой души до совершенного тела и кончиков пальцев.
Аль-Хайтам никогда не сможет это отрицать.
Кавех отрывается первым, с искусанными губами, тяжёлым дыханием и румяным лицом. Его рубашка скомкалась, открыв взору ключицы, выгравированные из мрамора.
Он тонкая статуэтка в руках Аль-Хайтама — великолепная, хрупкая, исключительная — её захотел бы обрести каждый коллекционер. Но досталась она тому, кто искусство не ценит.
Зато ценит живого, шумного, надоедливого Кавеха, раскрасневшегося и взлохмаченного.
— Я… — он восстанавливает дыхание, ставя руки на грудь аль-Хайтама. — Давай ещё полежим здесь, хорошо?
Аль-Хайтам разглаживает его рубашку, заправляет волосы за ухо — заколки можно уже снять, причёска окончательно испорчена. Кавеха словно принесло волнами на берег, и он бедный моряк, выживший после кораблекрушения.
— Мы можем побыть здесь ещё час или больше, — пока аль-Хайтам говорит, Кавех лениво слезает с него, потягиваясь за оставленным мешком с драгоценными ракушками. — Ты можешь поспать за это время.
Тот поднимает обиженный взгляд, будто кто-то критикует его выстраданный проект.
— Я не засну!
— Заснёшь.
Аль-Хайтам вспоминает о брошенном на песок томике — только Кавех может заставить его занять свои руки чем-то кроме книг — заставить читать не строки, а линии его тела.
— Не успею, — знакомый недовольный тон, Кавех скрещивает руки на груди и хмурит брови, ещё чуть-чуть — и опять заставит смеяться.
Аль-Хайтам спокойно переворачивается на бок, раскрывает книгу и выдыхает:
— Успеешь. Не спорь, иди сюда.
Кавех бездействует несколько секунд. Аль-Хайтам не обращает на него внимания, переводит взгляд на страницы, ждёт. Он знает, что произойдёт дальше, никогда не волнуется без причин: ему известны все слабые места Кавеха.
Слышится недовольное хмыкание.
Кавех скромно ложится рядом, утыкаясь носом в грудь и прижимая к себе мешок, как ребёнок мягкую игрушку. Аль-Хайтам обнимает его одной рукой, так и продолжая читать, — вкушает свой выигрыш с удовольствием.
— Я правда не так сильно устал.
— Ты чуть не спал на моих коленях.
— Ты очень удобный.
— Мне принимать это за комплимент?
— Только и думаешь что о похвале в свою сторону.
— Я думаю о твоём состоянии. Если уж ты хочешь поставить меня на колени, тебе нужно достаточно сил. Не поспишь сейчас — заснёшь сразу же, когда мы вернёмся.
— То есть на коленях стоять ты согласен?
— Я буду стоять на коленях, когда буду поднимать тебя, чтобы донести до дома.
— Ты забудешь взять ракушки, так что я не засну.
— Я не забуду, а ты заснёшь через пару минут.
Кавех замолкает, похоже, подбирая новый аргумент. Аль-Хайтам верно ждёт от него любой придирки, но вскоре проходит достаточно времени, чтобы стало ясно: Кавех правда заснул.
Аль-Хайтам бросает взгляд на светлую макушку. Как хотел — вытягивает из причёски по одной заколке, следя за тем, чтобы не разбудить Кавеха. Расплетает косу, замирает пальцами в распущенных прядях — они мягкие, нежные, как сами морские волны. Перелистывать одной ладонью тяжелее — для этого нужно класть книгу на песок, переворачивать страницу, снова брать её в руки, но аль-Хайтам не жалеет, даже не думает об ином варианте.
Как и с местом для отдыха он не думал. Снежные долины, горные хребты, гадкие пустыни или дождливые джунгли — если есть возможность лежать вот так, как сейчас: пряча руку в его волосах, пока он сопит в объятиях, аль-Хайтаму неважно, куда отправляться.
Главное — чтобы Кавех собирал рядом ракушки и громко смеялся.
Потому что лучшее место для отдыха — это место рядом с Кавехом.
Где аль-Хайтам чувствует себя полностью: и душой, и телом — спокойным.