холодно.
холодно – до неконтролируемой дрожи в руках, до саднящего горла и невозможности безболезненно сглотнуть слюну – четко выступающее адамово яблоко нервно поднимается и опускается, – до безумно важного стремления сильнее закутаться в ткани зимнего ханьфу, но зимнего недостаточно, чтобы укрыться от стылого воздуха в сыром помещении.
холодно. холодно холодно холодно холодно холодно холодно холодно.
холодно.
мама ласково тянет руки вперед, задевая щеки, чтобы собрать выбивающиеся пряди у лица, и плетет толстую косу из кофейных волос. у нее – точно такая же: с редкими прожилками молочных волн, но с сединой у висков.
она тянет руки вперед, касаясь лба, и случайно цепляет ухо – тепло оседает на детской коже: она мягкая. она нежная. она способна излечить все раны, даже нанесенные ею самой.
— смотри, аффогато, — и аффогато смотрит. перед ним – пустая стена деревянного дома, которая поскрипывает от завывающего ветра. к углу ненадежно приделано старое одеяло в попытке избавиться от постоянно заметающего снега, — если повторять одно и то же слово, то со временем оно теряет свое значение.
смотри, — и аффогато смотрит. перед ним – глухая стена, через щели которой метель подбрасывает снежинки на пол: они кружат в легком танце, переливаясь в грязном свете лампы, прежде чем плавно опуститься и замереть, — голодно. голодно голодно голодно голодно голодно голодно голодно. голодно.
мама смеется, прерываясь на кашель, и смех продолжает разноситься по комнате – хриплый и надрывной. аффогато не смеет поднять глаз, лишь настороженно, словно зверек, заглядывает боковым зрением через плечо и замечает, как она кашляет в серый платок. на нем – уродливое пятно свежей крови.
— что ты сказала?
она затихает – изомальтовые ресницы трепещут, – застывая в ступоре. мотает головой из стороны в сторону, отгоняя наваждение, и тянет руки вперед, продолжая плести косу:
— неважно. уже ничего.
аффогато смотрит вперед на пустую стену, чувствуя тепло чужой кожи в области затылка, и берет на пробу:
холодно.
холодно холодно холодно холодно холодно холодно холодно холодно холодно холодно.
холодно.
холодно.
со временем станет неважно.
со временем уже ничего не останется.
…
и впереди – все та же пустота.
но в королевстве дарк какао – вечные бури и нескончаемые снега, которые слой за слоем медленно погребают под собой небольшие дома кофейной деревни.
за стеной – лакричные монстры, о которых родители рассказывают в страшных сказках своим детям. а им – их родители. их бабушки, прабабушки, прапрабабушки и далее по списку.
говорят, если уйти далеко от дома, то потеряешь дорогу не то что в деревню – куда угодно. уже не выберешься из глухого леса, не выйдешь к другим печенькам и даже животным – не встретятся мармеладные волки и не тронет шоколадный медведь: лишь лакричные монстры будут медленно сводить с ума, появляясь то за одним деревом, то за другим – их красные глаза горят в ночной мгле, а клыки опасно скалятся, чтобы съесть непослушных глупых детей.
но за стеной дома – монстры далеко не лакричные, а те, что рвут внутренности в клочья одним неосторожным взглядом и острым, словно лезвие, словом. о таких не рассказывают родители, а им – их родители, их бабушки-дедушки и далее по списку. аффогато лишь старается не слышать, не слушать и не осознавать все, о чем говорят в соседней комнате:
ты можешь думать не только о себе, но и о детях
зачем я вообще живу
и нужно было рожать столько детей
тебя легче убить
я и так умираю
они требуют слишком многого
они дорого стоят. сплошное разорение
сейчас есть работа лишь на границе, а там я сдохну
и останешься ты одна с пятью паразитами
у тебя одни отговорки
хватит пить, ты тратишь больше денег на алкоголь
подумай о детях
подумай о детях о детях о детях о детях о детях о паразитах о детях о детях о детях о детях
аффогато шепчет, уткнувшись в пуховую подушку, и, стискивая пальцы до побеления, сжимает в руках одеяло, чтобы спрятаться в нем: мы – семья. мы – семья мы – семья мы – семья мы – семья мы – семья мы – семья мы – семья.
мы – семья.
за стеной, он уверен, свернувшись калачиком лежат его братья и сестры и тоже еле слышным шепотом уверяют:
мы – семья.
мы – семья.
мы – семья.
пока отец, замахнувшись увесистым кулаком, бьет им о столешницу: что ты сказала?
пока мать, сиплым от кашля голоса, устало бросает: неважно. уже ничего.
…
в замке дарк какао – гробовая тишина, тревожные взгляды, брошенные вдогонку, и безмолвный обмен любезностей одним низким поклоном.
жить в замке дарк какао невозможно – есть лишь напряженная служба, а не жизнь – под пристальным надзором сурового короля, закаленного пробирающими до костей морозами, борьбой с ужасными тварями и личной трагедией неудавшегося отца.
но аффогато выгрыз-урвал-выиграл-добыл кусочек сладкой жизни – в буквальном смысле слова в том числе, – и если ради этого нужно было идти по головам – хорошо.
если нужно оставить позади прошлое – свой род и принципы – ради должности советника – замечательно.
если нужно отказаться от себя ради счастья и беспечности – отлично.
аффогато вполне подходит.
сколько продлится это счастье безбедности и вседозволенности – загадка, от мыслей о которой хочется спрятаться далеко-далеко в снегах родных земель, но легче это делать в привычных покоях: на огромной кровати, что мягче сахарной ваты, в тяжелых многослойных одеялах, отгораживаясь от мира опущенными темными шторами – чтоб редкие солнечные лучи не лезли в душу.
потому что страшно.
страшно страшно страшно страшно страшно страшно страшно страшно страшно страшно.
страшно.
и отпускать страх не хочет, закрадываясь глубоко под черепную коробку из изомальта, чтобы медленно крошить, крошить и крошить его навязчивыми мыслями, потому что белая полоса будет недолгой – таков удел неудачников из кофейной деревни, и аффогато привык – осталось подождать и станет неважно. наступит ничто.
…
и ничто наступает – может, не лезь дарк энчантресс в личные дела королевства, то дурить голову старому королю удалось бы еще пару лет. а может, и десяток. а может и нет.
но была не была – рискнуть стоило, чтобы навсегда уйти со двора королевства дарк какао и покинуть его границы.
аффогато не расстроен. только если чуть-чуть – самую малость, потому что жизнь, казалось, удалась: должность правой руки короля, возможность коснуться власти и обеспеченность на долгие годы.
но не вышло.
не повезло.
не выгорело.
не смог не справился не подумал не рассчитал не посоветовался ошибся просчитался облажался проиграл и попал пальцем в небо.
довольствуйся теперь, аффогато, дешевым номером в вороньем гнезде с простой скрипящей кроватью, пустыми стенами и завывающим ветром, слышным сквозь неплотно прилегающую оконную раму. и если лечь на спину, растянувшись на матрасе – носки неприятно упираются в изножье, – то, посмотрев вверх, можно заметить проблески звезд сквозь щели в потолке из древесины.
в королевстве дарк какао, в родном доме семьи аффогато их тоже было видно – миллионы звезд, которые, по преданиям, сама богиня ночи сыплет своим посохом, пока раскачивается на месяце в легкой полудреме.
иногда у лунной госпожи бывали и хорошие времена – времена неодиночества, когда она выходила на встречу к морской принцессе, и, словно в радостном предвкушении, долго наряжалась – и позже воздушное платье из органзы обязательно развевалось по ночному небу, оставляя после себя длинный шлейф полярного сияния, пока богиня бежала на долгожданное свидание.
мама всегда говорила: смотри, аффогато, – и аффогато смотрел: вверху – пустой потолок, пропускающий редкие снежинки и лунный свет; они сплетаются: белоснежные комья ваты, кружащиеся в воздухе, и холодная поддержка освещения – морская принцесса и богиня ночи, — если повторять одно и то же слово, то со временем оно теряет свое значение.
смотри, аффогато, — и аффогато смотрел: мама все так же отвратительно кашляла, и все ее тело тряслось от озноба, голода и скорой смерти, которую она ждет уже очень долго, — я люблю тебя, сын. я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя. я люблю тебя.
аффогато говорил, чувствуя, как колет мороз детские щеки, окрашивая их в нежно-розовый – как где-то глубоко в горле горьким комом оседает отчаяние: тебе плохо. плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо. плохо.
и аффогато говорит – мать уже не держит его за руку, отдавая ощущение дряблой старческой кожи и еле слышимого тепла, отец не сидит за тонкой стеной, что-то бормоча в пьяном бреду, холод не касается ресниц белыми красками грозной зимы, а лакричные монстры не прячутся за хлипкими стенами королевства, но аффогато все еще шепчет: мне плохо. плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо плохо. плохо.
…
клоттед, в отличие от него, аффогато, кажется счастливым – ходит с постоянной улыбкой, не сползающей с лица, в идеальном костюме-тройке и блеском жизни в глаза.
не знай аффогато клоттеда, решил бы, что все хорошо, и идеальная картинка соответствует действительности, но ни черта.
у клоттеда трагедий в жизни и без аффогато достаточно – на маленький томик точно хватит. остается только подписать обложку как моя жизнь с самого рождения покатилась к ведьмам из-за одного мудака. аффогато бы лично написал такую, но клоттед лишь отмахивается, предпочитая отдавать внимание не личной драме, которая и по сей день актуальна, а работе, жителям кремовой республики и собственному удовольствию.
и, если честно, аффогато завидует – чуть-чуть и совсем немного. и восхищается – не чуть-чуть и очень сильно, потому что создать себя заново из разбитых кусочков дано не каждому, и это поистине удивительно.
клоттед уникален в своей воле и несгибаемости, в своем стремлении стать самим собой и оставаться им же, несмотря на любые обстоятельства, потому что аффогато такого не ощущает – и, наверное, проблема именно в нем, раз он не может смириться со своими ошибками и идти дальше.
клоттед уникален в своей отдаче, своей преданности кремовой республике; уникален в своем стремлении сделать все возможное на благо родных земель, потому что аффогато такого не чувствует: у него в груди теплится тоска, обгладывающая нежный джем души в воспоминаниях о прошлом и редких пестрых моментах детства.
клоттед уникален в своем желании жить и возможности любить жизнь вопреки своему отцу – одному из девяти старейшин кремовой республики, – вопреки обязанностям и трудностям, благодаря собственным силам и стойкости.
аффогато же не уникален – таких, как он тысячи: неуникальных в своих страданиях и глупой влюбленности в клоттеда крима.
потому что смотри, аффогато, – и аффогато смотрит: у клоттеда – мягкие волнистые волосы, которые он одним небрежным движением убирает налево; у клоттеда в глазах – сама жизнь: нежная зелень, только пробившаяся из последних снегов и лап уходящей зимы; у клоттеда – ямочки на щеках от улыбки и мягкие неровности в уголках глаз, как доказательство искренности; у клоттеда – вся жизнь в его руках, у клоттеда желание быть счастливым и упорство его осуществления, — я люблю тебя. я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я боюсь любить тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя.
— что ты сказал? — клоттед на секунду стопорится, и темный шоколад оставляет неаккуратную кляксу в середине письма. солнечный свет падает ему на лицо, заставляя щуриться и наклониться вперед, чтобы попытаться рассмотреть чужую реакцию, и аффогато не хотелось бы отрывать взгляда от прекрасного оцепенения: у клоттеда сложное выражение лица и сотни эмоций, пробегающих за долю секунды, но аффогато откидывается на диван, поудобнее укладывая подушку под затылок, и прикрывается книгой: неважно. уже ничего.
— ничего? — клоттед выгибает бровь, и это звучит отчасти удивленно. немного – взволнованно. и чуть-чуть разочарованно.
— ничего, — аффогато смеется, утыкаясь носом в какой-то дешевый любовный роман, который он почти дочитал, вдыхает запах старых страниц и прикрывает глаза. потому что если повторять одно и то же слово, то со временем оно теряет свое значение. так что уже ничего. ничего нет. все как обычно.
аффогато замирает – совершенно по-детски глупо прячась за книжкой, ведь если аффогато ничего не видит – или, по крайней мере, сделает вид, – то ничего нет. аффогато здесь нет. проблем тоже нет.
но со стороны клоттеда слышны издевательски-громкие шаги: осторожное соприкосновение каблука туфель с ламинатом; слышно то, как грубая обивка дивана шуршит от контакта с тканью чужого костюма; слышно дыхание клоттеда и чувствуется, как чужой пристальный взгляд скользит по фигуре аффогато.
и он досадно вздыхает, проводя ладонью по лицу – аффогато уверен – готов руку отдать на отсечение, что клоттед так делает, – прежде чем потянуться к единственной крошечной защите аффогато от внешнего мира и аккуратно – миллиметр за миллиметром – оттянуть ее в сторону, скинув глупую книжку на пол.
он тянется вперёд, наклоняясь ближе, и аффогато замирает – замирает испуганно и настороженно, – но клоттед просто протягивает руку вперед, в ласковом касании опуская ее на щеку, и прижимается лбом ко лбу аффогато, оказываясь непозволительно близко: аффогато ловит взгляд клоттеда, пробегающий по его лицу, чувствует горячий воздух, соприкасающийся с его кожей на выдохе, и видит, как клоттед слегка посмеивается в его губы, неосторожно касаясь их.
и вокруг клоттеда – окольцовывающий ореол солнечных лучей: светлые волосы блестят настоящим золотом в рыжем закате, и сотни веснушек, как поцелуи богов, смешливо растягиваются на щеках клоттеда от короткой улыбки перед серьезным приговором: в следующий раз попробуй без неважно и ничего, аффогато.
потому что хей, аффогато, я тоже тебя люблю.
потому что хей, аффогато, если ты сделаешь вид, что что-то теряет свое значение, то оно не перестанет существовать.
потому что я люблю тебя. я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя. я люблю тебя.