« Уставший Ваш портрет, дорогой профессор, преследовал меня на протяжение долгих лет моей жизни, и тем забавнее мне видеть его здесь, огромный и высокий, сделанный маслом, буквально выкраденный, где Вы еще молоды, но также дряхло стары — видеть его здесь, когда Вы находитесь у меня в плену. Мой дух захвачен мыслью о Вашей беспомощности, о Вашем безволие. Рано или поздно Вы сдадитесь, как сдался я, не найдя себе применения в стенах академии. Вы знаете, почему меня исключили из нее. Мы оба знаем. Эта причина стоит здесь, у моего рабочего места — Ваше лицо, созданное надменными мазками кисти.

      Вы даже отметили ее, здесь, когда были привязаны к прибору:

      — Где же Вы достали мой портрет?

      — А Вы не помните? Либо то старость, либо машина работает потрясающе. — Ваши сухие губы дрогнули, мне стало забавно и я засмеялся, потянул рычаг и мы с Вами вернулись к привычной теме.

      Я чувствовал восторг, все мое естество горело видя Ваше страдание, видя, как в мутных серых глазах, подобных ртути, используемой в моем сребрографе,

      — Совсем перед тем, как меня исключили из академии, по известным нам причинам, заключающимся в нарушение некой этике (право, какая этика в наше время!), я украл его копию, которая была создана каким-то неравнодушным и повешена рядом с университетской лабораторией. Там было много таких, Вы должно быть помните — Вы изобразили многих гениев новой науки тогда.

      — Вас в том числе.

      — О, да, это было лестно!

      Новая пытка ничего мне не дала в тот раз, но я должен вспоминать о, если хотите, нас, потому что это ест мне горло много лет, потому что все мое сущестование свелось к признанию от Вас.

      Я помню себя молодым студентом, только явившимся в академию. Меня никто не понимал, ко мне, к моей ученической прыти, были благосклонны лишь немногие преподаватели — Вы в число не входили долгое время. Я чем-то Вам был откровенно неприятен. Я это видел.

      Ваши глаза пронизывали меня насквозь, когда, помню я сдавал Вам экзамен, я думал, что Вы пытаетесь меня ими сжечь, обратить в эфир. Мне было до безумия странно такое внимание с Вашей стороны, оно, как и все прочие вещи, вызывало во мне любопытство, но Вы все никак не поддавались моей попытки Вас познать.

      Я был самым юным на потоке, я очень рано появился среди рядов учащихся — но я сразу же отверг теорию о Вашей возрастной гордости. Из всего, что я читал в Ваших работах, а я читал их с самых ранних лет, я сходил по Вам с ума еще в детстве, мне хотелось быть Вам подобным, мне хотелось быть Вами, но я не хочу об этом говорить… это не имеет смысла. Важно то, что такой человек, как Вы не способен ненавидеть «возраст». Вы просто были надменны и презрительны ко всякому.

      Я помню Господина Пьеро, которого исключили из академии с Вашей всецелой поддержкой — потому что Вы его ненавидели, если говорить конкретно. Я знал Ваши помпезные разгромные критические статьи в научной публицистики, где Вы лишали людей карьеры и жизни.

      И мне было бы за честь, чтобы Вы лишили меня тоже. Для меня это было целью — быть Вами признанным или низвергнутым в сущности означает одно и тоже. Мне не было нужно ничье внимание помимо Вашего, я был готов отдать все за то, чтобы получить от Вас внимание большее косых взглядов.

      Долго и упорно я шел к своей цели, не ведая зачем. Вы — второй кандидат, после часовых солдатов, в значимости становления моего гения. Вы — основа меня. Вы мне ненавистны и отвратительны, между нами было много чего, и тот портрет, который Вы сделали с меня, был для меня значим — тот, кто рисует все светские элиты, рисует меня, молодого изобретателя, своего ученика, того, кого он совсем недавно презирал.

      Вы нашли в моем таланте личный интерес, не будем лукавить. Вы обзавелись принципами и тяжестью морального кодекса только после того, как Лорд-защитник буквально выкрал Вас из Вашего дома, запер Вас в клетке, как это сделал я. Можно сделать вывод, что у Вас либо определенная девиация, и плен приносит Вам психологическое удовлетворение (боюсь, на физическое Вы уже не способны), либо Вы похожи на грязную дворовую псину не только внешне.

      Я стал приближен к Вам. Вы разглядели меня. Не ошибусь, что это произошло после создания мной сердца Чужого в лабораторных условиях.

      — Вы играете с огнем, Джиндош.

      — Разве не в этом заключается прелесть натурфилософии, профессор? — почему-то играюче, совсем без страха произнес я, и Вы страшно нахмурились глядя мне в глаза.

      — Мы оба знаем, что от Вас больше прока в механике. Хотя, конечно, то что Вы мне описываете удивительный случай…

      — Вы не верите мне? — обиженно произнес я — Конечно, у меня мало доказательств этого опыта, и я понимаю, что мне нужно найти способ повторить его.

      — Не стоит, — грубо оборвали Вы меня — Иначе Вы вылетите из академии пулей.

      — Вы беспокоитесь за меня или угрожаете?

      — Вы знаете политику Смотрителей, и знаете, что все еще множества сфер общества зависимы от их надзора. То, что Вы сделали, определенно, сочтут магией, а молчать о Вашем открытие Вы не сможете, Вы слишком падки на похвалу. Об этом свидетельствует хотя бы то, что Вы мне все это описали.

      — Я думал, что Вы найдете это интересным. Не Вы ли ни раз бросали вызов обществу? — пока не стали его частью. Массой. Пустотой. Пока не продались. Я не могу судить Вас, я сделал тоже самое, но тогда я находил это несколько печальным.

      Вы должно быть были со мной солидарны — я помню, как Вы посмеялись.

      — Зато Ваш нечетный вычислитель может быть в пору и в толк.

      — Вы сравниваете медведя с морем.

      — Тюрьма или деньги, Кирин? — тогда Вы назвали меня впервые по имени. Мне было приятно.

      Механизм действительно оказался очень пригоден и я быстро поставил его, под Вашим осмотрительным руководством, на коммерческие рельсы. Как быстро наше взаимодействие приняло оттенок дружелюбия и как фатально оно потеряло его в моменте!

      Вы рисовали меня так аккуратно — я совсем не понимаю, как у Вас это вышло. Невольно я сравниваю Ваш автопортрет со своим изображением, и замечаю очень частую черту в художниках — они льстят другим и недооценивают себя. Именно поэтому это сродняя изобретателю профессия мне совершенно чужда. В наше время так много людей называют себя творцами, но кто же из них ими в самом деле является?

      Мой портрет мне понравился — мне понравился бы, быть может любой. Я плохо смыслил в тонком искусстве, но Ваше было искусством в лоб — иначе бы Вы не могли его продавать. Даже получать удовольствие должно с коммерческой выгодой, что уж говорить о картинах?

      Больше всего мне нравилось наблюдать за тем, как Вы малюете. Это была большая честь — оказаться у Вас в мастерской, и я иногда ей удостаивался. Когда. например, создавал забавную механическую штучку (летающего жучка, прыгающую жабку из позолоченного металла), и Вы успевали ей похвастаться в высшем обществе, куда мне, юноше с Карнаки, вход без протекции был закрыт. Быть протеже Антона Соколова было невообразимо сладко, но Вы меняли мне подобных довольно быстро, я знал, что в этом нет искреннего признания, а я хотел, чтобы Вы трепетали передо мной, и сейчас, когда Ваш сон сторожат мои часовые солдаты, я думаю, что Вы понимаете о чем я.

      Не скрою, что в моих мотивах кроется и месть. Ей было почему быть. То чувство особенности, которое Вы в меня на минуту вселили, хотело продолжаться, но Вы от него оторвались — Вы вновь стали смотреть на меня с презрением.

      Мы оба знаем причины. И этот портрет в моем кабинете, который, впрочем, является для меня и кухней, и спальней, отвечает на самый малый процент этого вопроса.

      Я бы с радостью применил тот самый оцененный Вами вычислитель, но, к несчастию, боюсь, что цифра слишком миниатюрна. Вы любите миниатюрные штучки, я это давно заметил, а доставлять Вам удовольствие не моя стезя. »