мне хочется вырезать из календаря этот день, месяц и год. тебя. вырезать тебя из себя.
я пожалел тысячу и пожалею еще столько же раз позже о том, что встретил тебя. наша встреча — колоссально нелепая ошибка, превратившая мою жизнь в бесконечный кошмар. я чувствую себя так, словно меня приговорил претор к распятию на кресте, на склоне песчаной горы, под палящим солнцем, где мое мертвое тело будут клевать стервятники и вороны, где я буду гнить заживо и болеть всем своим существом. и в таком нелепом и жалком виде мне придется обращаться к богу, чтоб он простил все мои прегрешения и устроил для меня в раю хотя бы ночлег, временное пристанище — на следующее утро я, честное слово, соберу манатки и скроюсь с глаз твоих!
помнишь, как это было?
дрянной клуб, из-за похабной и преступной атмосферы которого хотелось слететь с катушек сразу же, с порога. огромная толпа незнакомых и странных людей — пруд пруди неформалов, среди которых ты чувствуешь себя очень даже традиционалистом. оглушающая музыка — барабаны, басы, бешеная электроника — залог успеха для качественного рейва и беспалевного секса в темном углу или туалете. сортир в таких заведениях как отдельный мир: заходишь, казалось бы, за одну-единственную дверь, и реальность делится на две абсолютно разные, не стыкующиеся части — в одной духота, запах алкоголя, пота и особенно сильных духов, в другой — синий дым сигарет, возня от невозможности в обдолбанном состоянии просто расстегнуть джинсы, выразительные маты и проклятия и заглушенная, как пятиметровым слоем воды, музыка из соседнего помещения. только стены трясутся, и чувствуешь вибрацию изнутри.
ты мыл руки в раковине, в которую тебя вырвало минуту назад — я застал, как ты нагнулся, опершись на ее края ладонями, и широко открыл рот, чтоб выпустить из себя кашу из скисших продуктов и спирта — я представил, что из тебя вылез чужой, будто мы герои небезызвестного фильма, чтобы меня не затошнило тоже. сглотнул вязкую слюну — ты резко открыл кран, чтоб из него выбросилась сильная струя холодной воды. набил ею рот, прополоскал и сплюнул вместе с вязкой кислой слюной, сдерживал еще один рвотный позыв и агрессивно начал намыливать руки, изнасиловав нажатиями диспенсер. ты опустил руки под воду и посмотрелся в зеркало. помню, как выразительно ты сморщился, увидев себя — было видно, что ты совершенно себе не понравился. а потом ты заметил меня, стоящего у двери и внимательно тебя разглядывающего. ты красиво развернулся ко мне, показав наполовину расстегнутую черную блузку и голую белую грудь, на которой высечена черной тушью вытянутая звезда. ты шмыгнул красным носом, вытер его ладонью и спросил, что мне нужно. я не смог ничего ответить, кроме: “меня зовут георгий”. ты усмехнулся, сказав, что собираешься называть меня не иначе, как георг. “я лев”, — и прорычал, скрючив тонкие пальцы ведущей руки — левой. вероятно, хотел меня рассмешить. и я действительно взбодрился и улыбнулся.
ты предложил мне сигарету, а я отказал, потому что не курил. ты пшикнул, толкнул меня в плечо своим, попросил с волшебным словом “пожалуйста”, вымолил, чтобы я принял эту несчастную белую палочку, зажал между губ фильтр и дымил вместе с тобой. сложилось ощущение, будто от этого зависела твоя жизнь. нормального диалога у нас не получалось — я задавал глупые вопросы:
— тебя назвали львом, потому что ты лохматый и светло-русый?
— не ебу. а тебя почему назвали георгием? какое смешное имя.
— что смешного?
— ну, как. ге-ор-гий. не чувствуешь? смешно же, — тебя прорывает на заливистый смех. мне показалось, что ты никогда в жизни не смеялся так, как над моим именем, надо мной. чуть успокоившись, ты вздохнул, откинулся на расписанную граффити стену и пожал плечами. — возможно, это “г” виновата. еще и “р”. люблю букву “р”, но между двумя “г” она совсем не смотрится, — ты серьезно задумался. — какие вообще у нас слова есть с этой сраной “г”... говно, гумно, гора… гордость… горох… — отмахиваешься от собственной же идеи и успокаиваешь меня: — ладно, тебе идет это имя. и мне нравится, как звучит “георг”. хотя буквы те же. странный я.
ты размышлял о моем имени так, как никакой ученый человек не размышлял о сложнейших материях. и я влюбился в это, как последний конченный идиот — влюбился в твое простейшее дурачество, не предназначенное конкретно для меня — кто угодно мог стоять тогда с тобой, намного охотнее закурить твою сигаретку, активнее вести дискуссию о вещах поважнее, чем человеческие наименования, тот, кто с азартом позовет тебя в постель, и ты с радостью согласишься.
но там стоял я. дышал твоим телом, голосом, смехом, вредной привычкой. и кислинкой во рту, от которой ты так и не избавился к моменту нашего первого нелепого поцелуя.
в ту же ночь ты побывал в моей крохотной квартире, которую я никогда не называю “квартирой” — в моем мире она существует только как “конура”. я сказал тебе об этом, а ты с удовольствием шагнул за порог. “жалкая маленькая конура для жалкого маленького мальчика. не обижайся, я выше тебя на пару сантиметров”. я не обиделся. даже тогда, когда ты сказал, что я слишком громкий, и тебя заебало слышать, как я стону и задыхаюсь от каждого твоего касания ко мне и движения во мне, я не обиделся. ты дал мне звонкую пощечину и сказал "завались", наивно полагая, что мне от этого будет легче замолкнуть — я не обиделся, а просто заплакал.
тебе не понравился секс со мной, потому что он был слишком чувственным. потому что я хотел поглотить тебя. потому что ты не привык к такой огромной отдаче. ты привык к конкретным бревнам, которым только и можно, что совать, а следующие пятнадцать минут — молча и сухо трахать, пока не получишь свой слабый, однако расслабляющий оргазм. со мной ты не мог кончить и через полчаса. ты нервничал, цедил сквозь зубы бранное слово, больно сжимал мою кожу пальцами и вел вверх, делая что-то наподобие "крапивы". мне было очень больно и оттого очень хорошо: я кончил, и я не помню, сколько раз я кончил. голова кружилась и гудела, разум помутился вместе со зрением — я думал, что умираю. и без того темное окружение смешалось в одну сплошную черноту. я шептал твое имя беспрерывно, надеясь, что ты услышишь. и ты услышал, но не сказал об этом — за тебя это сделало твое внезапное сжатие моих волос на затылке пальцами.
когда мы закончили прелюбодеяние, ты угрюмо уселся на краю моей узкой кровати и закурил сигаретку. еще более лохматый и белый под недожелтым-недобелым светом старой люстры, ты был для меня красивейшей картинкой, которую хотелось распечатать и повесить на стене — отпечатать на сетчатке глаз и не забыть вовек. я ощущал твое желание уйти мокрой кожей. я не мог сказать тебе “давай, иди” или “пожалуйста, останься хотя бы до утра”. поэтому я ждал. долго-долго ждал, хотя по факту прошло минуты две прежде, чем сигаретка дотлела до конца.
ты встал, размялся и спросил, где взять ручку и какую-нибудь бумажку. я ответил, что все имеется на столе. под “всем” я имел в виду белые салфетки и красный карандаш, неприлично затупленный. ты цокнул, но все же что-то начеркал. “мой номер”, — и я вскочил с кровати, потянулся за салфеткой, впился глазами в красные круглые цифры. тут же выучил, кивнул и поблагодарил. ты начал собираться, чтобы покинуть меня. я тихо пробормотал еще одну благодарность, и ты удивился: “за что?” а я не знал, за что я благодарю. “за то, что дышишь, — пожал плечами и поймал очередной смешок, говорящий: “ты идиот, георг”, — красиво, мне нравится”.
мы не виделись три дня — и все эти семьдесят два часа я то и дело возвращался мыслями к тебе. это была ничем не подкрепленная фиксация, больная и полая одержимость. одержимость красивым мальчиком из дрянного клуба. мальчиком, что только и может, что унижать меня, выблевывать слова и что-то еще более неприятное, когда перепьет.
наша встреча — вонючая, склизкая блевота, из-за ужасного привкуса которой и от обиды на собственный желудок плачешь. мое отношение к тебе — бесконечная булимия — сколько бы я ни пытался избавиться, очиститься, вознестись — я все кладу два пальца на корень языка и давлю, да посильнее. и блюю — желчью, а потом вязкой, плотной слюной, потому что во мне больше ничего не осталось; кровью, потому что жизнь меня ничему не учит, а зависимость не умеет бросать дело на полпути.
я звонил тебе двадцать раз — буквально двадцать, ни округляя, ни гиперболизируя. ты не ответил ни на один. я злился, ругался под нос, а потом и вслух, обижался, ложился пластом на кровати, мастурбировал до боли в голове и немения ног. ты перезвонил через день, когда я бросил попытки достучаться до тебя. когда я взял трубку, захотелось извиниться за свою навязчивость, но ты меня опередил: “прости, что так поздно позвонил и не отвечал — я проебал телефон”. услышав это, я засмеялся, а потом заплакал от осознания, как я глупо выгляжу в этой ситуации. “георг? — слышу на другом конце провода и оправдываюсь, пытаясь убедить, что я в порядке. — ты такой тупой, я просто в восторге”. я принимаю тебя вместе с токсичностью и щемящей болью в груди.
мы пошли на наше первое свидание в твой любимый музей авангарда. я не удивился, что тебе нравится авангард — таким смазливым неформально выглядящим мальчикам только авангард и прельщает. а еще, как оказалось, они любят таких, как я — тупорылых, влюбчивых и слегка душных парней, постоянно носящих костюмы, будто они только-только сбежали с важной-преважной конференции в офисе крупной компании. малевич, кандинский, ларионов, татлин, гончарова — кубизм, лучизм и супрематизм смешались в одном лице — твоем, таком остром, контрастном, линейном. ты внимательно рассматривал каждую картину и тянул меня туда, где висели такие, которые ты давно хотел рассмотреть вживую. мне было немного скучно — я такое искусство не чувствую. я был там лишь потому, что там был ты, лишь потому, что у тебя в руке был другой конец веревки, а у меня на шее — петля.
когда мы вышли из музея, ты вдохнул свежий, холодящий кожу и горло воздух и сказал: “м-да, я уже совсем ничего из-за этого не чувствую”. я промолчал, но непонимающе нахмурился. ты пожал плечами: “из-за искусства. живопись, архитектура, скульптура — мне уже без разницы, на что смотреть. мне ничего не нравится. от этого пусто. но я привыкаю. к тому, что я пустышка, ничего в себе не содержу”. мне хотелось возразить, но я лишь открыл рот, как рыба, и снова его закрыл. а что я мог сказать против? я ведь совсем тебя не знал, и ты бы этим, конечно же, оперировал.
я предложил посетить какой-нибудь ресторан и перекусить. ты удивленно изогнул бровь и фыркнул, смеясь.
— а ты что, богатый? — зеленые глаза сверкали и говорили за своего хозяина: у него, товарищ, ни гроша в кармане — все слил на сочинения аристотеля, ницше, макиавелли и экзистенциалистов, на сок с имбирем и облепихой из евроспара и синнабоны оттуда же.
— немного, — ответил я, пожимая костлявыми плечами. — могу заплатить за тебя.
ты стушевался, резко отвернул смущенное лицо и заправил благоухающие каким-то маслом волосы — меня поражало, как тщательно ты ухаживаешь за собой, имея силы только на беглый взгляд по тому, что ты когда-то полюбил: искусство, труды по философии, романы про любовь, меня.
— не надо, — я взял тебя за руку и храбро — именно храбро — сжал ее пальцами. ты посмотрел на замок наших ладоней, потом на меня — твоя гримаса выразила смесь благодарности и чувства собственного ничтожества. — я все отдам.
— ага, натурой, — отвергнув, я потащил тебя в привлекший вывеской какой-то не очень дешевый ресторан.
— я хочу ебаться с тобой бесплатно.
— а я хочу тупо шутить и что бы ты не душнил.
тебе было сложно заказать что-то больше салата, поэтому это сделал я. твои ноги под столом терлись о мои, пытались залезть носком туфли под штанину, потереться лодыжкой об лодыжку. я зажал твое тонкую ходулю между колен, когда нам принесли блюда, и мигнул, параллельно благодаря официанта. ты пыхтел и в своем неудобном положении принялся за принесенную пасту.
наевшись и выйдя на воздух, затянувшись сигареткой, ты выглядел, как кот, налакавшийся сметаны — сытым, довольным и счастливым. я смотрел на тебя, будучи все еще голодным — моя бесконечная похоть, направленная на одного тебя, пожирала все больше и больше что от меня, что от тебя, что от всей вселенной.
мы поехали ко мне, чтобы потрахаться.
мы потрахались.
я расплакался.
я очень сильно от тебя зависел.
а ты — ты ничего и все одновременно. ты воздух, ты вакуум. ты соль, ты сахар, ты тяжелый наркотик, ты специя для супа. ты тяжелый, ты легкий. ты нежный, ты грубый. ты девственно чист, ты грязная потаскуха.
вся амбивалентность мира сосредоточилась в тебе и прописала мне хук — передала привет.
пока я думаю о том, как было бы здорово разрезать тебя надвое — почти также размножаются амебы, — ты задвигал мне что-то про психику, психолога, таблетки, ревность и созависимость.
— хах, да с чего ты взял, что я буду ревновать такого, как ты? я нисколько тебя не ревную. ебись с кем хочешь, где хочешь, как хочешь — хоть конем. я-то знаю, что ты не будешь этого делать, как бы хреново тебе не было, пока мы занимаемся сексом. я люблю тебя, я привязан к тебе, я твоя собака, твой свет, твоя любовь и твоя зависимость — разве тебе нужно больше? я уверен, что нет. тебе нихуя не надо, лев, ничего не надо, кроме меня, моих денег, моих слез и моей дырки.
— шатайся по музеям, читай умные книжки, ходи на свидания — ради эмоций, ради общения, ради чувств, ради секса, ради бесплатной вкусной еды, — сдавай долги, иди на пересдачу с комиссией, звони мне и матерись в трубку, приезжай в мою конуру и спи в моей кровати, использовав.
— твоя идеальная жизнь.
— твой апогей и катарсис.
— хочешь достигнуть апокалипсиса? удачи и пиздуй.
и я снова слушаю рингтон, когда ты звонишь мне — теперь я не беру трубки сразу, а наслаждаюсь твоим ожиданием, терпением, временем, которое я беспощадно сжираю. я поднимаю трубку, выдыхаю в нее: “да, лев?” ни “привет”, ни “здравствуй”, ни “приезжай, я приготовил твои любимые щи” — я больше ни о чем не прошу. ты говоришь: “приедь и забери меня. я на другом конце города с незнакомыми накуренными людьми. но ты же приедешь?” и я еду, готовясь получить в ебало. я получаю в ебало. мне оставляют порез на щеке. я смеюсь — ты будешь его целовать, целовать, целовать, шептать, что любишь и никогда не уйдешь. ты никогда не говоришь это вслух. даже когда я кричу в экстазе о том, что готов тут же умереть — только прикажи. мне приносит это удовольствие, и я не слушаю тебя, пока мы едем домой — не слушаю твое молчание, твое тяжелое дыхание и стоны — то ли тебе больно, то ли ты трогаешь себя через одежду. меня интересует дорога. потом, конечно, я полностью твой.
я уже говорил: наша связь — чертова ошибка. о чем она? для чего?
процитирую тебя: “не ебу. почему ты спрашиваешь? а ты смешной”.
да, я смешной. презабавный. и мне смешно с того, что ты на это повелся и больше не смеешься.