Тень за его спиной

 — Мне срочно нужен пистолет. Нет… пулемёт… Нет, пистолет-пулемёт! – Юра угрожающе потрясал бумажной стопкой, сжимая её обеими руками. – Задолбали... Они меня задолбали!

Я заканчивал переносить сложную руническую цепь на чистовик, так что только пробормотал что-то невразумительное. Сейчас он проорётся, помечется хорошенько – и полегчает. Нужно дать время. Кипа грохнула о стол.

— Сначала я перестреляю их всех к злыдневой матери, а потом застрелюсь сам – и так мне хорошо будет. О… как мне будет хорошо.

— Потому у тебя и нет оружия. — Он горестно застонал, опёрся руками о подоконник. Я наконец захлопнул тетрадь. Вот теперь меня можно отвлекать по-настоящему. – Кто на этот раз? Коллеги или вышестоящие? Или нижестоящие?

Юра, повернувшись ко мне лицом, закатил глаза.

— Как же мне хочется послать всех на хер. Хотя бы раз, для разнообразия. Юрий Вадимович-Юрий Вадимович, Юрий Вадимович-Юрий Вадимович – и всем что-то нужно.

— По-моему для тебя – самое то – выплёскивай энергию сколько влезет.

— То, что мне хочется выплеснуть последние пять часов – это точно не энергия. И это никому не понравится. – Он рухнул на стул так, что тот качнулся. – Хочу на Оку. Зарыться в могилку, присыпаться земелькой холодненькой… Нет! Хочу отвезти туда сраную делегацию – и закопать, замуровать, трактором разровнять!

— У тебя нет трактора.

— Не мешай мне фантазировать, злыдень бездушный!

Философски пожав плечами, я отправился заваривать чай – ромашка с мелиссой и мятой — для Юры самое то. А то ведь и впрямь, с него станется, купит трактор.

— Это называется сезонное обострение. У Киева сезонное обострение. – Юра барабанил пальцами по чашке, и в этом перестуке угадывалась какая-то ритмичная мелодия. – Они опять из-под нас требуют, и требуют…

— Обострение проходит. Тем более, сезонное. Сейчас побесятся – и в спячку уйдут, и до весны забудешь – всё, как обычно.

— Всё, как обычно. – Откликнувшись эхом, он сделал большой глоток, резюмировал: — Сено сеном, — и нарочито осторожно отставил чашку.

МИЦ давно опустел. В отведённых для отдыха комнатах остались лишь немногие безумцы-энтузиасты – но и те до утра носов уже не покажут. Юра позволил себе широко зевнуть. Он наконец выплеснул накопившееся за день, так что теперь не метался и не орал, а вполне себе спокойно сидел, покачиваясь на стуле. Маска научного руководителя, которую приходилось держать весь день, обычно слетала с треском и шумом.

Он опять потянулся за чашкой, скривился – я снова забыл про мёд? Попробовал – нет, не забыл, просто кто-то выпендривается. День был трудный, не только у него – у нас обоих, но этого я говорить не стану. Он и так знает, а если не знает, то и не должен – ему ведь и вправду куда сложнее. Руки сегодня устали до невозможности – подготавливая расходники, пришлось три часа провозиться с пестиком – останется мозоль или нет? И не плевать ли?

Юра ёрзал на стуле, устраиваясь удобнее – шило опять свербит? Если не отлавливать, не убаюкивать, не выматывать и не отвлекать, он будет работать и метаться до поздней ночи, а потом поспит два часа в лучшем случае – злыдень неугомонный. Дома, я знаю, его убаюкивает жена. Как, не хочу представлять – от этого слишком больно. Но сейчас жена во Львовском университете, продвигает свою «науку» — я это знаю, потому что Марта тоже – наша сотрудница. Несколько лет назад Юра настоял на том, что эта её «наука о душе» всему персоналу ужасно необходима. Быть может, в этом и была доля истины? – я не проверял, не хотелось.

Отпил ромашки. Сладкая, приторно сладкая – если иначе, без мёда, как нравится мне, Юра пить не захочет – будет всячески игнорировать и меня, и чашку. А мне, чтоб игнорировал, совершенно не нужно.

Когда я обошёл его стул, Юра откинул голову – это был уже устоявшийся ритуал. Резинка с Юриных волос скользнула мне на запястье. Когда-то и у меня была внушительная копна – при работе со свечами и благовониями патлы приходилось стягивать как попало, из-за чего кожа головы болела немилосердно. От собственных волос я избавился уже и не вспомню когда, а Юра вот держится. Но у него есть я.

Если бы только я.

Он смотрел снизу-вверх, щурился лениво.

— Останешься, да?

А куда я денусь? Я ведь тоже скучаю, как бы мне больно ни было. Делить его с кем-то лучше, чем не иметь вовсе. Всё правильно и справедливо. Наверное, он прав – я стараюсь убеждать себя в том, что он прав. Он слишком энергичный, слишком темпераментный. Чтобы любить двоих, его более, чем достаточно. Это я – рыба снулая, себя и на одного могу наскрести с трудом.

Когда он перехватывает мою ладонь и быстро, невесомо трётся о запястье кончиком носа, я внутренне замираю. Сейчас он нежный, потому что уже выплеснул накопившееся, потому что… моя ромашка… но надолго его не хватит.

— Ты должен предупредить жену.

Я вырвал руку, и он вскочил – не надо было провоцировать резкими движениями. Вдохновился. Теперь уже назад не усадишь. Юра с нажимом сказал: — Позвони Маринике.

Я только мотнул головой, отвернулся. Я никогда не звоню, почти никогда не звоню. Почему? Потому что мне не хватает совести? Я не готов выдерживать две истерики кряду. Или жена – или он. И я выбираю Юру – я не могу иначе.

Пальцы сплелись на животе, горячее тело сзади.

— Мы договаривались. Пожалуйста, не лезь. Я не вмешиваюсь в то, что происходит у тебя. Вот и ты, пожалуйста. — Пальцы шевельнулись. Пришлось тихо добавить: — Будешь настаивать – я уеду.

Я не люблю угрозы, да и не уеду, конечно же, не уеду, но он мне верит, ему этого достаточно. Я чувствую, как он качает головой сокрушённо.

— Засранец…

— Да кто бы говорил.

Мы балансируем на грани того, чтобы поругаться. Семьи – самая болезненная, самая опасная для нас тема. Лучше бы её не поднимать – совсем не поднимать, когда мы вдвоём. Юра тоже знает. Он прижимается крепче.

— Ты взрослый человек – ты решаешь сам.

Решаю, а как же. Завтра хлопну дверью, закроюсь в кабинете, а позже, само собой, придётся просить прощения. Удастся ли отделаться совместной прогулкой по набережной, или всё же придётся пить возбуждающий отвар?

Руки у Юры надёжные и большие – в них удаётся забыться, так хорошо забыться. Я больше не хочу говорить – совсем не хочу говорить. Я перехватываю эти руки и, повернувшись в них, просто обнимаю его за шею. Он улыбается. Вблизи я могу вдоволь налюбоваться следами застарелой усталости на его лице. Я здесь, чтобы облегчать её.

Губы у Юры сухие, со вкусом ромашки и мёда – как же хорошо, что в войне с сигаретами я одержал безоговорочную победу. Терпеть табачную горечь было невыносимо. Юра уже давно не срывается – я это точно знаю. Его большая ладонь обхватывает затылок, пальцы сжимаются настойчиво – покуда мы оба не начнём хватать воздух. Жадный и нетерпеливый, Юра заводится с пол-оборота и мчится, как трактор со склона. Я – на его пути, и он как всегда пролетит-прохрустит по косточкам.

Нравится ли мне? Наверное, да. Скорее, конечно, да. Я знаю его, я к нему привык, Юра – единственный человек, с кем я способен на что-то без принуждения, без трав и тайных походов в аптеку. И Юра – мой. Здесь и сейчас – без остатка, всецело. Это хорошо, это правильно. Главное, чтобы опять ничего не порвал – у него бывает. И ладно бы униформу… униформа не болит поутру, ей потом не приходится страдать на велосипеде.

Если порвёт – будет каяться, а я великодушно прощу. Как всегда, прощу. Он учится на ошибках.

Медленно, но верно.

— Останешься у меня. – Не вопрос. Пока не кончит, вопросы он уже задавать не будет. Остаться у него – это риск. Как и всё, что мы делаем. Юра без риска зачахнет, Юре всякий риск, как воздух, необходим.

Мы переглядываемся. Знаем, что в коридорах уже никого нет, но всё равно прекрасно осознаём: даже невозможное рано или поздно случается. С нами пока не случилось. Нужно просто дойти до зоны отдыха и юркнуть в одну дверь вместе. Утром я выйду засветло, по будильнику, и это — опасность не меньшая.

Что мы будем делать, если когда-нибудь кто-то всё же увидит? – Соврём, что ошиблись дверью? Или Юриной власти хватит на затыкание ртов? На последнее я не рассчитываю, я вообще стараюсь ни на что не рассчитывать и лишний раз не задумываться. Мне вредно задумываться – я слишком параноик. Мне слишком страшно.

За себя или за него?

Вот Юра не боится. Риск его возбуждает. Так и живём, и как ни в чём не бывало перемещаемся в зону отдыха. Я – с чашей для воскурений – и научный руководитель со стояком. Может, в следующий раз дать чашу ему – прикроется?

Дверь захлопывается. До утра можно не бояться, но руки вспотели. Я вытираю ладони о светлые форменные штаны. Как маленький каждый раз. Пора бы научиться быть мужиком, но стальные яйца – это не про меня.

В комнате Юры уютно. Я свою берлогу не обустраивал, а вот он постарался. Или – неприятная мысль – жена постаралась? Для чаши, которую один из нас приносит сюда всякий раз, когда Юра остаётся ночевать на работе, расчищено место на прикроватном столике. Чаша металлическая, большая. Первым делом Юра колдует над ней – потому что потом у него не найдётся времени, а лечь спать, не совершив ритуал, он себе ни за что не позволит.

Завтра буду пахнуть, как он. Но это совсем не страшно – здесь, в МИЦ, различными благовониями мы уже все провоняли так, что вовек не выветрить. А мне будет уютно. Запах – это воспоминания.

Дубовая кора, звёздочки воронежского аниса*, ягоды можжевельника…

Пока Юра смешивал сухие ингредиенты с ароматическими маслами, я тихо шуршал тканью за его спиной. Ему будет приятно обернуться – это во-первых, и вещи сохранятся в целости – это не менее важное во-вторых. Лучше снять и сложить самому, тем самым исключив жестокое обращение с казенным тряпьём, чем завтра отправлять на списание.

В спальнях обыкновенных волшебников ванных и туалетов нет – это в конце коридора одно на всех – а вот для научных руководителей расщедрились, хоть в крошечной каморке едва хватает места, чтобы развернуться. Мне большего и не надо. Тут даже зеркало не предусмотрено. Оно и хорошо – лучше не видать своей страшной помятой рожи. Впрочем, окружающим нравится. Почему бы?

Когда я вернулся, огонь в чаше уже хорошо разгорелся. Загораживающий его Юра казался чёрной тенью. Тихо приблизившись, я прижался к его спине. Грубая серая ткань остро ощущалась на голой коже.

— Ты всё масло извёл?

Несколько секунд он постоял в неподвижности, заворожённый огнём – самой близкой ему стихией, потом встрепенулся, дёрнулся, поймал мои руки, исследующие пуговицы серого пиджака.

— Я бы не посмел. – И вздохнул в моих объятьях, полной грудью вдыхая аромат и жар пламени – видимо, заряжался. Скоро огонь угаснет, а Юра полыхнёт. Ещё несколько секунд, несколько ударов сердца, пряжка ремня под моими пальцами, холод металла, мягкость синего хлопка…

Юра обернулся, задержал меня на расстоянии вытянутой руки, пожирая глазами. Расцвёл, словно ребёнок, не знающий, за какой подарок в огромной пирамиде хвататься.

— Ты лишил меня удовольствия.

— Драть униформу – то ещё удовольствие. – Высвободив запястья из его рук, я скользнул к кровати – узкой и жёсткой, но нашей и это — главное. Даже намёка на бегство хватило, чтобы пробудить охотника. Юра шагнул за мной, пальцы сжались на плечах.

— Я тебя не отпускал.

Да куда я денусь?

Сползшие расстёгнутые штаны смотрятся неуклюже. Одетый человек рядом с абсолютно голым – это вообще очень странно и неудобно. А ещё непрактично. Главное – не швырнуть что-то из снятого во всё ещё тлеющие благовония. Хотя я – не Юра. Я редко что-либо швыряю. Я аккуратно складываю – нарочито долго расправляю каждую складочку, склонившись к Юре спиной. Смотреть и не трогать – это для Юры пытка. Он её, конечно же, не выдерживает: хватает за бёдра, толкая на постель, наваливается сверху. Теперь мы на точке невозврата. Глаза у него тёмные и безумные, в них чудятся отсветы пламени, которое он почитает. Он сам – огонь. Но уже почти приручённый. Тяжёлый, горячий, он распластывает меня по простыни. Теперь можно лежать и почти не двигаться. Деятельный чрезмерно, Юра всегда справляется за двоих.

Как долго мы этому учились. Как долго я этому учился. А позже – учил его. Когда-то ему не хватало терпения. Теперь он хорошо усвоил важность тщательной подготовки. Теперь он почти не спешит, замедляется, проводя носом по моей шее, втягиваясь в поцелуй, прижимаясь к моему бедру твёрдым, подрагивающим членом. Юра похож на медведя – священного лесного владыку из древних поверий. Тоже мёдом ведает, сладким, а сам – дикий, опасный, хоть и старается казаться ручным. Густая тёмная поросль на Юриной груди щекочет мне кожу – приятно, хорошо. Дышится под ним трудно, а узкая кровать пространства для манёвров не оставляет. Когда-то мы расстелили большое покрывало на укромной полянке в лесу – там было можно перекатываться, меняясь местами, как будто почти бороться. Здесь места нет. Но и это хорошо. Так, может быть, даже лучше.

Видеть его между своих разведенных ног всё ещё страшно и стыдно, но глаз я не закрываю. Злыдень меня дери, я ненормальный. Я знаю, что я ненормальный. Я с этим почти смирился! Палец внутри. Один. Масляный, прохладный… он скоро согреется. Я подаюсь навстречу ему, выгибаю спину – и Юра прибавляет второй. Как хорошо, что масла у нас в избытке – базового, растительного, предназначенного для смешивания благовоний и некоторых свечей. А мы вот его разбазариваем на… это. А что, если мы опять испачкаем простынь маслом? Для смены постели отведены специальные работники. Если они заметят, если они узнают? Вряд ли научному руководителю кто-то задаст вопросы. Но ведь могут задать? Есть же такая вероятность?

Я впился ногтями в ладони. Проклятые мысли. Мне сложно не отстраняться.

Юре трудно бороться с собой, но он растягивает меня терпеливо и осторожно. Женщина подошла бы ему куда лучше. Наверное, и подходит. Какой он с Мартой? Ведь он не страдает с ней, он не вынужден всякий раз себя заставлять, будто на аркане тащиться в постель. Там ему хорошо. Так ли, как со мной? А, может быть, даже лучше?

Я всхлипнул. От ревности? От злости? От удовольствия? Зная, что ещё не готов и что будет больно, вцепился в Юрины плечи, настойчиво потянул. Ни с кем не хочу делить, ни с кем не могу делить! Завтра пожалею. Но это ведь будет завтра? Сейчас – хочу.

Он колебался всего секунду. Смотрел мне в лицо, опираясь на руки. Я обхватил его бёдра ногами, позвал по имени. Только мой, мой. Здесь и сейчас. И всегда.

Первый толчок плавный, тягучий, масляно скользкий, но слёзы из глаз. Я закрыл их и сжал зубы. Сейчас будет хорошо, сейчас будет легче. И всё потеряет значение, все потеряют значение. Останемся только мы – его член во мне, жадные, размашистые движения, хриплые, низкие стоны в моё плечо. Будет полно и сладко, душно и жарко, уже бесстыдно. Я стисну собственный член жёстко, почти жестоко, я буду двигать рукой под тёмным, голодным взглядом. Подхватив меня под ягодицы, Юра усилит напор до предела, до невозможности, до дрожи в напряжённых ногах, в каждой клеточке тела, до всё-таки вырвавшегося крика.

Потом Юра замрёт. Всего на одно мгновение, и начнёт толкаться уже беспорядочно, рвано. Он почти всегда кончает внутри меня, не умея держаться, не успевая выйти. Это горячо, это хорошо. Утром будет не очень, но об этом почти не думаю. Он больше не может меня держать. Медленно опускает, выскальзывает, падает сверху тяжестью, перекатывается на бок. На узкой кровати тесно – не развернуться, но мы ухитряемся. Прижавшись к нему спиной, я откидываю голову. Юра обхватывает мой член, надавливает пальцем на самое чувствительное место, прикусывает за ухо.

Я больше не могу – заливаю его ладонь. Но он продолжает ласкать меня. Вдумчиво, долго, нежно.

Теперь он способен на нежность.

— Ты поспешил. — Бумажные салфетки шуршат у него в руках, а я улыбаюсь блаженно. Всё тело ватное. Юра целует в висок. – Нам мало осталось спать.

Нам мало, конечно…

Перевернувшись и опершись о стену, я обнял его, прижимая к своей груди. В заднице уже ощущалось неприятное жжение. Но Юра тёплый, родной. Не хочу никуда вставать. Лучше убаюкивать его, целуя и гладя, укачивая, как маленького. Сейчас он совсем беззащитный, он вымотанный, усталый. Он пахнет огнём и потом. Чем пахну я?

Сон уносил незаметно, неуловимо, но Юра в руках возился. Наконец, аккуратно выпутавшись, попытался встать так, чтобы не потревожить, но я ощутил холодок в том месте, где раньше мой бок согревало его тепло. Приподнявшись на локте, тихо спросил:

— Не спится?

Он стоял, опершись о столешницу – тёмная тень в полумраке, смотрел в закопчённую чашу.

— Прости… я не хотел… разбудить тебя, Алекс. — И принялся возиться, вновь собирая смесь.. Зазвенели флакончики ароматических масел. Я сонно потёр глаза.

— Спеть тебе колыбельную? – У меня нет ни слуха, ни голоса, ни даже хоть сколько-нибудь хорошего чувства ритма, но под моё невнятное бормотание Юра всегда засыпает крепко и сладко.

— Нет. Не поможет. – Он щёлкнул пальцами. Ругнулся, потому что с первого раза не получилась. Снова щелчок – ничего. И третий… не может сосредоточиться? Я сел. Холодный пол обжёг ступни, мороз пробежал по телу.

— Что у тебя на уме?

Смесь наконец вспыхнула, разгорелась. Юра долго смотрел в огонь, потом пробормотал.

— Ты сейчас же добрый, да? – Я хмыкнул и не ответил. Я хочу спать и у меня болит задница. Но так-то, конечно, я добрый, само собой. – Хочу с тобой поделиться. Уже несколько дней. – Пламя в чаше потрескивало, бросая на Юрино лицо оранжевые отсветы. Я похлопал рукой по кровати рядом.

— Мне холодно. Грей – и делись.

У Юры под рукой хорошо, уютно. Можно, прижавшись, слушать, как бьётся сердце. Он долго молчал, гладил меня по плечу.

— Это у Марты последняя командировка. Больше она никуда не поедет, — проговорил наконец медленно и тяжело вздохнул. – Ну вот… ты сразу закаменел. Я не о ней. Я вообще-то хотел сказать… Алекс… У меня будет сын.

Юра, вскочив, склонился над чашей, долго смотрел в огонь.

— Почему ты считаешь, что именно сын?

Я старался не чувствовать – совсем ничего не чувствовать.

Движение головы – он отбросил волосы, но пряди опять закрыли его лицо.

— Я хочу. Сына хочу. Надеюсь и верю. – А потом вдруг оказался передо мной на коленях, вцепился в запястье – восторженный до опасного фанатизма. – Я же смогу? У меня же ещё есть время. – Я гладил его костяшки большими пальцами, думал, что Юра голый, а пол – холодный. А вот смысл разговора доходил медленно. Он станет отцом? Так скоро? И что, если потом для меня вообще не останется места? Наверное, это я пробормотал. Почему бы ещё он прижался щекой к ладони? – Ты – это другое, совсем другое.

— Ты должен отдохнуть. Мы оба.

Уголок его губ дёрнулся – я ощутил запястьем.

— А из тебя бы получился отличный отец… заботливый.

Ну да… такой… с разведёнными ногами и маслом в заднице.

— Ты бредишь от недосыпа. Я никогда не смогу быть… достойным.

Всё-таки поднявшись с колен, Юра забрался в кровать, улёгшись под стенку, притянул меня на грудь и крепко прижал.

— А какие колыбельные ты поёшь… какие косички плетёшь… — стал бормотать мечтательно.

— Точно, я понял: ты надышался дыма.

Смех был мягким и тихим. Было так приятно лежать и вслушиваться в него. А, может, Юра и прав? Как давно я не видел его таким вдохновлённым, таким восторженным. Как он будет смотреться с младенцем на руках? Сможет ли держать в узде все свои порывы? Большая рука гладила и гладила по спине. Приподняв голову, я тихо сказал:.

— Я рад за тебя, Юр. Правда… я рад.

Он только кивнул, настойчиво укладывая обратно.

Пламя угасло, дыхание под щекой выровнялось, а я лежал, глядя в темноту распахнутыми глазами. Сколько уж лет прошло, а Юра ещё не забыл, какие плету косички. Да с чего он взял, что из меня может получиться… я – и отец. Это глупость, абсурд. Чему я могу научить ребёнка. Хватит ли меня ещё на одного человека?

Не хватит… конечно… не хватит. Я слишком грязный. Я слишком паршивый и я… не люблю жену.

Юра всхрапнул, прижал меня крепче – и снова засопел. Да тут я – куда я денусь?

Ночь ускользала сквозь пальцы, а я всё не мог уснуть.

— Я дочку хочу, — выдохнул за несколько минут до будильника. Юра крепко спал, он этого не услышал. Но я и не хотел, чтобы кто-то меня услышал.

Потому что у Юры, конечно же, всё получится.

А я не достоин.

Я грязный.

Я слишком

плох.