На улице холодно, но Эрвин, лежащий рядом с ним, тёплый.
Война должна быть неподходящим местом для объятий, для нежных слов, прошептанных на ухо, для стонов через плечо, но спросите любого солдата, и он ответит вам, что это не так. Разведчики часто спят в спальных мешках в обнимку, крепко сжимая ладони друг друга. Они в таком ужасе, даже во сне, что их лица напоминают мордашки перепуганных детей. Конни спит в объятиях Жана, на его щеках высыхают слёзы. Микаса дремлет, обнимая Армина, который бесконтрольно дрожит. Никто ничего не говорит, но никто не чувствует стыда.
Если большую часть времени вы танцуете со смертью, а в перерывах между этим отгоняете кошмары и отчаянно пытаетесь удержать ускользающее чувство праведности, ощущать себя человеком в самом базовом смысле этого слова просто необходимо, чтобы выжить. И как ещё этого добиться, если не благодаря другому человеку?
Леви думает, что необходимость чувствовать себя человеком, то, без чего невозможно быть живым, было катализатором всего. Именно из-за этой необходимости люди хотели чего-то большего, чем жить, словно скот, запертый в загоне, из-за неё монстры, которые когда-то не были монстрами, забирали чужие жизни в надежде, что они смогут вернуться к своей. Человеческая ситуация и есть суть человечества.
— О чём думаешь? — тихо спрашивает Эрвин, его голос звучит низко, но Леви чувствует урчание в его груди щекой. Он и не знал, что Эрвин не спит.
— О том, каково быть человеком, — отвечает Леви, наслаждаясь быстрым поцелуем, который Эрвин оставляет в его волосах. Он слышит смешок.
— А мы сегодня в задумчивом настроении, м?
Леви не отвечает, просто сильнее прижимается к нему лицом, чтобы слышать стук его сердца. Эрвин едва ощутимо вырисовывает круги по его обнажённой коже. Леви хочется закупорить это чувство в бутылку и носить его на шее.
— Как ты думаешь, мы были бы вместе в другой жизни? — спрашивает Эрвин спустя несколько мгновений тишины. Он не перестаёт поглаживать Леви, но его голос звучит напряжённо, как будто ему больно задавать этот вопрос. Он повисает между ними, большой и тяжёлый.
— В смысле? — спрашивает в ответ Леви. — Ты хочешь знать, случилось ли это… случились ли мы только потому, что проводили много времени
вместе? Я думал, что мы разобрались с этой неуверенностью в наших отношениях
лет десять назад.
Его слова звучат жёстче, чем хотелось бы. Он слепо поднимает руку, чтобы пробежаться пальцами по подбородку Эрвина и сгладить их.
— Нет, — вздыхает Эрвин, в его голос прокрадывается нотка раздражения. Его пальцы замирают. — Я хотел сказать… Не знаю. Как ты думаешь, где-то там есть другая жизнь? В которой мы нашли друг друга?
В его голосе звучит… что-то, и Леви не совсем понимает что. Огорчение?
Отчаяние?
— Что-то вроде альтернативной вселенной? — наконец спрашивает он.
Эрвин снова фыркает, но на этот раз притворно, смешок звучит пусто и хрипло.
— Наверное. Это подходит. Так что?
Леви поднимает голову, чтобы взглянуть на него. Глаза Эрвина закрыты, и, если бы тут не было так темно, Леви бы поклялся, что он плачет.
— Ну, конечно. Это же всё гипотетически, нет?
Эрвин вздыхает, поэтому Леви пробует ещё раз.
— Отвечая на твой вопрос, да. Нет ни одной вселенной, ни одного измерения, где я бы не любил тебя, — признаётся он, чувствуя, как теплеют щёки. — Может, в другом месте мы бы жили нормальной жизнью. С кошками, помидорами в саду, вязаными салфетками и всем таким.
Теперь Эрвин смеётся искренне, и им становится легче дышать.
— То есть вязаные салфетки кажутся тебе нормальными? — спрашивает он, у него порозовели щёки от смеха. Он звучит правильно, как Эрвин, который появляется только с Леви и от которого он никогда не устанет.
Леви ложится обратно, раздумывая об этом.
— Думаю, я был бы рад увидеть, как ты вяжешь. Старый и седой, как говорится.
Они снова замолкают. Они не станут старыми и седыми. Они знают об этом. Они знали, что существует всего один реалистичный исход, когда надели эту форму и решили не снимать её. Леви уже давно не боится мыслей о смерти, а чаще всего вообще удивляется, что прожил так долго. Когда-то старость пугала его, а сейчас он восхищается гусиными лапками, появляющимися в уголках глаз. Однажды он увидел у себя седой волос и вырвал его, чтобы посмотреть на него, неверяще и меланхолично. Возраст перестал быть тикающей бомбой, как ему казалось, когда он был моложе. Время идёт вперёд, показывает, сколько раз он едва не погиб и сколько потерь он пережил.
— Мне нравится думать, что мы найдём друг друга снова, — говорит Эрвин. Его слова звучат как признание.
— Я же здесь, — отвечает Леви.
— Мгхм, — согласно хмыкает Эрвин.
— Эрвин? — зовёт Леви, едва не засыпая.
— Да?
— Как думаешь, в других жизнях я высокий?
Смех Эрвина громче, чем он ожидал. И приятнее.
— Мне нравится твой рост, — отвечает Эрвин, переведя дыхание. Он прижимает Леви ближе к себе.
— Наверное, у него есть свои преимущества, — признаёт Леви, целуя его в основание шеи и оставаясь там, чувствуя пульс Эрвина губами.
— Мне нравится думать, что мы снова найдём друг друга, — опять говорит Эрвин.
— Почему ты повторяешь это? Мы же оба здесь.
Немыслимая грусть, словно туман, застилает лицо Эрвина, и внезапно Леви понимает, что что-то не так. Он закрывает глаза. Что-то не так, он что-то упустил, но, сколько бы он ни пытался поймать это, воспоминания разбегаются, скользкие и липкие, словно его голова покрыта чернилами изнутри.
— Леви, — тяжело вздыхает Эрвин.
Леви не обращает на это внимания и садится, не в силах сбросить с себя это ощущение неправильности.
Когда он снова открывает глаза, на улице светло, а тело болит. И Леви начинает вспоминать.
Он наклоняется вперёд, пряча лицо в ладонях, проклиная эту вселенную, проклиная это измерение, желая просто взять и умереть наконец, пойти к чёрту, прекрасно понимая, что не может это сделать.
На улице холодно.
Но Эрвина нет.