Леголас напротив дерзко ухмыляется, складывая руки на груди. Храбрится, — с неким азартным удовольствием понимает Трандуил, усмехаясь в ответ уголками губ.
О нет, его сын никогда бы не позволил себе нечто подобное, не знай он точно, что наказания и каких-либо последствий за это не будет. Леголас до боли хорошо знает границы их маленькой игры, с отточенной искусностью балансируя на самой грани дозволенного. Принцу, его драгоценному наследнику, позволено до неприличия многое и ничего одновременно.
Трандуил дал ему ровно столько, сколько было достаточно для появления сверкающей иллюзии свободы, но тем самым еще более связал сына душащими путами абсолютного контроля. Впрочем, Леголас о том догадался на удивление быстро, — король это просто знал, — но отчего-то до сих пор не предпринял ни единого ответного действия, предпочтя строить из себя святую невинность. Что ж, то было ему к лицу.
Леголасу шла ложь, шел неестественно яркий светлый образ, который лишь четче вырисовывал уродливые черные борозды на его сущности истинной, шла нарочитая уверенность в собственной безграничной власти над отцом. Принц знал, был тщеславно уверен — одно слово и дражайший родитель положит весь мир к его ногам, лишь ехидно улыбнувшись и накрахмаленным платком утерев кровь с губ.
И Трандуил чуть усмехался, качая головой, но не спеша его разубеждать. Быть может, и стоило бы солгать, в который раз оттолкнуть не в меру прелестного отпрыска, бросая того с самой вершины вниз, как и сотни раз до. В его силах было Леголаса вознести, в его же — и низвергнуть, втаптывая в грязь до хруста костей под сапогами.
Леголасу была к лицу и боль, и уж тем паче — кровь. Он был красив абсолютной, незыблемой красотой, эльфам не слишком свойственной, что страдания лишь украшали, но не уродовали. Трандуил эту красоту лишь оберегал, оттачивая острые грани своего личного алмаза до идеала; да и был ли смысл портить внешность, когда, то, что находится внутри, давно уж им самим было обезображено?
Он создал этого Леголаса собственноручно, создал лучшее, прекраснейшее из своих творений, сломав когда-то незримо давно то очаровательное, но совершенно бесполезное для его целей дитя, и слепив нечто абсолютно новое на свой вкус. Его сын был идеально красивой статуей, созданной рукой жестокого мастера из осколков былого, с безупречно прелестным личиком и прогнившей душою.
Созданной с неистовостью и решительностью свойственной лишь только безумцам иль пустым глупцам. И Трандуил с извечной насмешливой ухмылкой мог бы одним единственным словом разрушить все предложения насчет последнего, в одно мгновение подтверждая первое. Быть может, он действительно был безумцем, что с того?
Давно уже исчезла, растворившись в золоте веков та, что удерживала его на самом краю обрыва в бушующий океан полного помешательства; что ж, теперь он создал того, кто с ним в том безумии был един. Аморально, неправильно, нездорово? Быть может и так, но есть ли разница?
Леголас стал тем, каким он его видеть хотел, не сопротивляясь более и лишь со жгучим, — фамильным, — азартом вступая в их игру в сумасшествие на двоих, и сквозь прелестные улыбки пытаясь диктовать собственные правила. Наблюдать за тем было до очарования забавно, и потому Трандуил с легкой ухмылкой позволил сыну сделать первые робкие шаги.
...Прежде чем вновь смести его, в недовольстве художника уничтожая недостаточно идеальный эскиз, в очередной попытке создать нечто более совершенное. Ему нужен, необходим был только лишь блистающий идеал и ничто более; цена и пути были не важны.
Леголас принял это с покорностью, быть может и определенно неправильной, смотря на него лишь с молчаливой обреченностью и чем-то до отвращения непонятным в по-прежнему ярко сияющих пронзительной синевой глазах. Трандуил ненавидит эти глаза, ненавидит до зубного скрежета и алого марева пред мысленным взором, ненавидит, будучи до сих пор безумно в них влюбленным. Они — единственное, что он никогда не пытался изменить, заведомо осознавая провальность сей идеи и до горечи хорошо зная, что и сам без них не проживет.
То была настоящая зависимость — удушающая, ядовитая и приторно сладкая. Ему хотелось, отчаянно, больше всего на целом свете, чтобы Леголас стал точной ее копией во всем, в каждой проклятой мелочи, и вместе с тем боролось чудовищно огромное и жарко полыхающее желание уничтожить сына до самого конца, разрушить его всего, доводя до морготовой грани, но не оставить ничего ее напоминающего.
Быть может, стоило бы и убить мальчишку еще тогда, сотни тысяч лет назад, пока не появилась болезненная, страшная по-настоящему привязанность на границе нужды в том, чтобы Леголас оставался рядом. Всегда.
Трандуил знал, до предела четко понимая, что без сына более жить попросту не способен. И оттого было еще хуже. Потому что к тому времени Леголас давно уж не был ничем на нее не похож.
И король Трандуил впервые в жизни был обязан признать, что запутался. Его сын был другим, совершенно другим во всем абсолютно. И оправдать свою отвратительно тяжелую привязанность былой вспышкой чувств к той, кого и нет уж, более не представлялось возможным.
Мастер стал отчаянно зависим от собственного творения, перехватившего внезапно в свои руки всю власть, и с не меньшей неистовой упорностью уничтожая создателя, но похоже, до конца того не осознавая. Леголасу для того было достаточно лишь улыбки и быстрого взгляда.